***
На следующий день за забором в усадьбе Гржибовских завизжала свинья. - Опять кабана режут! - сказала тетка. Наш сосед, Гржибовский.- колбасник. За белым его домом выстроено несколько свиных хлевов. В них откармливаются на убой породистые йоркширские свиньи. Гржибовский у себя в усадьбе круглый год ходит без фуражки. Его рыжие волосы всегда подстрижены ежиком. Гржибовский - рослый, подтянутый, бороду стрижет тоже коротко, лопаточкой, и каждое воскресенье ходит в церковь. На всех Гржибовский смотрит, как на своих приказчиков. Взгляд у него суровый, колючий. Когда он выходит на крыльцо своего белого дома и кричит хриплым басом: "Стаху, сюда!" - становится страшно и за себя и за Стаха. Однажды Гржибовский порол Стаха в садике широким лакированным ремнем с медной пряжкой. Сквозь щели забора мы видели плотную спину Гржибовского, его жирный зад, обтянутый синими штанами, и прочно вросшие в траву ноги в юфтевых сапогах. Между ног у Гржибовского была зажата голова Стаха. Глаза у Стаха вылезли на лоб, волосы были взъерошены, изо рта текла слюна, и он быстро, скороговоркой верещал: - Ой, тату, тату, не буду. ой, не буду, прости, таточку. ой, больно, ой, не буду, прости! А Гржибовский, словно не слыша криков сына, нагибал свою плотную спину в нанковом сюртуке. Раз за разом он взмахивал ремнем, резко бросал вниз руку и с оттяжкой бил Стаха. Он как бы дрова рубил - то, крякнув, ударит, то отшатнется, то снова ударит, и все похрапывал, покашливал. Стах закусывал губы, высовывал язык и снова кричал: - Ой, тату, тату, не буду! Стах не знал, что мы видели, как отец порол его. Всякий раз он скрывал от нас побои. При людях он хвалил отца, с гордостью говорил, что его отец самый богатый колбасник в городе, и хвастал, что в ярмарочные дни больше всего покупателей собирается у него в лавке на Подзамче. В словах Стаха, конечно, была доля правды. Гржибовский умел готовить превосходную колбасу. Заколов свинью, он запирался в мастерской, рубил из выпотрошенной свиной туши окорока, отбрасывал отдельно на студень голову и ножки, обрезал сало, а остальное мясо пускал в колбасу. Он знал, сколько надо подбросить перцу, сколько чесноку, и, приготовив фарш, набивал им прозрачные кишки сам, один. Когда колбаса была готова, он лез по лесенке на крышу. Бережно вынимая кольца колбасы из голубой эмалированной миски, Гржибовский нанизывал их на крючья и опускал в трубу. Затем Гржибовские разжигали печку. Едкий дым горящей соломы, запах коптящейся колбасы доносились и к нам во двор. В такие дни мы с Куницей подзывали Стаха к забору, чтобы выторговать у него кусок свежей колбасы. Взамен мы предлагали Стаху цветные, пахнущие типографской краской афиши, программки опереток с изображениями нарядных женщин и маленькие книжечки жития святых с картинками. Все эти афиши и книжечки приносил мне отец из типографии. Вначале мы договаривались, что на что будем менять, и божились не надувать друг друга. После долгих переговоров Стах, хитра щуря свои раскосые глаза, вприпрыжку бежал к коптилке. Он выбирал удобную минуту, чтобы незаметно от отца сдернуть с задымленной полки кольцо колбасы. Мы стояли у забора и нетерпеливо ждали его возвращения, покусывая от волнения горьковатые прутики сирени. Утащив колбасу, Стах, веселый, довольный удачей, прибегал в палисадник и перебрасывал ее нам через забор. Мы ловили ее, скользкую и упругую, как мяч, на лету. Взамен через щели в заборе просовывали Стаху пестрые афиши и книжечки. Затем мы убегали на скамеечку к воротам и ели колбасу просто так - без хлеба. Острый запах чеснока щекотал нам ноздри. Капли сала падали на траву. Колбаса была теплая, румяная и вкусная, как окорок. Теперь Гржибовский резал нового кабана. Услышав визг, мы подбежали к забору и заглянули в щель. На крыльце, где обычно курил свою трубку Гржибовский, согнувшись, стоял петлюровец и усердно чистил двумя мохнатыми щетками голенище высокого сапога. Начистив сапоги, он выпрямился и положил щетки на барьер крыльца. Ведь это же Марко! Ошибки быть не могло. Старший сын Гржибовского, Марко, или курносый Марко, как его звала вся улица, стоял сейчас на крыльце в щеголеватом френче, затянутый в коричневые портупеи. Его начищенные сапоги ярко блестели. Когда красные освободили город от войск гетмана Скоропадского, Марко исчез из дому. Он бежал от красных, а сейчас вот появился снова, нарядный и вылощенный, в мундире офицера петлюровской директории. Ничего доброго появление молодого Гржибовского не предвещало...
ПРОЩАЙ, УЧИЛИЩЕ!
Однажды, вскоре после прихода петлюровцев, вместо математика к нам в класс вошел Валериан Дмитриевич Лазарев. Он поздоровался, протер платочком пенсне и, горбясь, зашагал от окна к печке. Он всегда любил, прежде чем начать урок, молча, как бы собираясь с мыслями, пройтись по классу. Вдруг Лазарев остановился, окинул нас усталым, рассеянным взглядом и сказал: - Будем прощаться, хлопчики. Жили мы с вами славно, не ссорились, а вот пришла пора расставаться. Училище наше закрывается, а вас переводят в гимназию. Добровольно они туда не могли набрать учеников, так на такой шаг решились... Сейчас можете идти домой, уроков больше не будет, а в понедельник извольте явиться в гимназию. Вы уже больше не высшеначалъники, а гимназисты. Мы были ошарашены. Какая гимназия? Почему мы гимназисты? Уж очень неожиданной показалась нам эта весть. В классе сразу стало удивительно тихо. Первым нарушил эту тишину конопатый Сашка Бобырь. - Валериан Дмитриевич, а наши учителя, а вы - тоже с нами? - выкрикнул он с задней парты, и мы, услышав его вопрос, насторожились. Было видно, что Сашкин вопрос задел Валериана Дмитриевича за живое. - Нет, хлопчики, мне на покой пора. С паном Петлюрой у нас разные дороги. Я в той гимназии ни к чему, - криво улыбнувшись, ответил Лазарев и, присев к столу, принялся без цели перелистывать классный журнал. Тогда мы повскакали из-за парт и окружили столик, за которым сидел Лазарев. Валериан Дмитриевич молчал. Мы видели, что он расстроен, что ему тяжело разговаривать с нами, но все же мы стали приставать к нему с вопросами. Сашка Бобырь спрашивал Лазарева, будем ли мы носить форму. Куница - на каком языке будут учить в гимназии; каждый старался выведать у Валериана Дмитриевича самое главное и самое интересное для себя. Особенно хотелось нам узнать, почему Лазарев не хочет переходить в гимназию. И когда мы его растравили вконец, он встал со стула, еще раз медленно протер пенсне и оказал: - Я и сам не хочу покидать вас в середине учебного года, да что ж поделаешь? - Помолчав немного, он добавил: - Главное-то, хлопчики, в том, что они набирают в гимназию своих учителей, а я для них не гожусь. - Почему не годитесь? - удивленно выкрикнул Куница. - Я, хлопчики, не могу натравливать людей одной нации на людей другой так, как этого хотелось бы петлюровцам. По мне был бы человек честным, полезным обществу, а то, на каком языке он говорит, - дело второстепенное. Мне абсолютно безразлично: поляк, еврей, украинец или русский мой знакомый, была бы у него душа хорошая, настоящая, вот основное! И я всегда считал и считаю, что нельзя решать судьбу Украины в отрыве от будущего народов России... И никогда они мне не простят, что я рассказывал вам правду о Ленине... Невесело расходились мы в этот день по домам. Было жалко покидать навсегда наше старое училище. Никто не знал, что нас ожидает в гимназии, какие там будут порядки, какие учителя. - Это все Петлюра выдумал! - со злостью сказал Куница, когда мы с ним спускались по Старому бульвару к речке. - Вот холера, чтоб он подавился! Я молчал. Конечно, прав был мой польский друг! Что говорить, никому не хотелось расставаться со старым училищем. Да и как мы будем учиться вместе с гимназистами? Еще от старого режима сохранялись у них серые шинели с петлицами на воротнике, синие мундиры и форменные фуражки с серебряными пальмовыми веточками на околыше. А когда пришли петлюровцы, многие гимназисты, особенно те, что записались в бойскауты, вместо пальмовых веточек стали носить на фуражках петлюровские гербы - золоченые, блестящие трезубцы. Иногда под трезубцы они подкладывали шелковые желто-голубые ленточки. Мы издавна ненавидели этих панычей в форменных синих мундирах с белыми пуговицами и едва завидев их, принимались орать во все горло: - Синяя говядина! Синяя говядина! Гимназисты тоже были мастера дразниться. На медных пряжках у нас были выдавлены буквы "В.Н.У.", что означало "Высшеначальное училище". Отсюда и пошло - увидят гимназисты высшеначальников и давай кричать: - Внучки! Внучки! Ну и лупили же их за это наши зареченские ребята! То плетеными нагайками, то сложенными вдвое резиновыми трубками. А маленькие хлопцы стреляли в гимназистов из рогаток зелеными сливами, камешками, фасолью. Жаль только, что к нам на Заречье, где жила преимущественно беднота, они редко заглядывали. Почти все гимназисты жили на главных улицах города: на Киевской, Житомирской, за бульварами, а многие и около самой гимназии. Наступил понедельник. Ох и не хотелось в то ясное, солнечное утро в первый раз идти в незнакомую, чужую гимназию! Еще издали, с балкона, когда мы с Петькой Маремухой и Куницей переходили площадь, кто-то из гимназистов закричал нам: - Эй вы, мамалыжники, паны цыбульские! А воши свои на Заречье оставили? Мы промолчали. Хмурые, насупленные вошли мы в темный, холодный вестибюль гимназии. В тот день у нас, у новичков, никаких занятий не было. Делопроизводитель в учительской записал всех в большую книгу, а потом сказал: - Теперь подождите в коридоре, скоро придет пан директор. А директор засел в своем кабинете и долго к нам не выходил. Мы слонялись по сводчатым коридорам, съезжали вниз по гладким перилам лестницы, а потом забрели в актовый зал. Там, в огромном пустом зале, горбатый гимназический сторож Никифор снимал со стен портреты русских писателей. Вместо писателей Никифор стал вставлять под стекло петлюровских министров, но министров оказалось больше, чем писателей, - девятнадцать человек, и золоченых рам для них не хватало. Тогда Никифор постоял, поскреб затылок и заковылял в кабинет естествознания. Он притащил оттуда целую пачку застекленных картинок разных зверей и животных. Но едва он принялся потрошить эти картинки, как в актовый зал вбежал рассвирепевший учитель природоведения Половьян. Природовед поднял такой крик, что мы думали - он убьет горбатого Никифора. Половьян бегал вокруг стремянки и кричал: - Что ты выдумал, изверг? Да ты с ума сошел! Я не отдам своего муравьеда! Ведь это кощунство! Такой муравьед на весь город один. А Никифор только огрызнулся: - Та видчепиться, пане учителю, чого вы тутечки галас знялы? Идите до директора. Покружившись в актовом зале, Половьян убежал жаловаться директору, но тот только похвалил горбатого Никнфора за его выдумку. Сторож, хитро улыбаясь, стал выдирать из вишневого цвета рамок львов, тигров, носорогов, а с ними и половьяновского муравьеда. - Ну, ты, изверг, вылезай, - сказал Никифор, вытаскивая муравьеда из рамки. Сидя на паркетном полу, Никифор клещами выдергивал из рамки гвоздики, и фанерная крышечка выпадала сама. Никифор вынимал картинки, обтирал рамки влажной тряпкой и клал на стекло кого попало - то морского министра, то министра церковных дел, то хмурого усатого министра просвещения. Когда все портреты были развешаны, сторож Никифор покропил водой паркетный пол актового зала и вымел в коридор весь мусор и паутину. Вместе с нами он расставил перед сценой несколько длинных сосновых скамеек. Все высшеначальники собрались в актовый зал и сели на скамейки. Бородатый директор гимназии Прокопович вылез на сцену, откашлялся и, поставив правую ногу на суфлерскую будку, стал говорить речь. Половину его слов мы не разобрали. Я запомнил только, что мы - "молодые сыны самостийной Украины" - должны хорошо учиться в гимназии и заниматься в скаутских отрядах, чтобы, окончив учение, поступить в военные петлюровские школы. Маремуха, Сашка Бобырь, Куница и я попали в один класс. Первое время мы держались вместе и даже могли при случае дать сдачи любому гимназисту. Но потом Петька Маремуха стал все больше и больше подмазываться к ловкому и хвастливому гимназисту Котьке Григоренко. Они, правда, и раньше, по Старой усадьбе, были знакомы друг с другом. Петькин отец, сапожник Маремуха, арендовал у доктора Григоренко флигель в Старой усадьбе. Котька иногда приезжал со своим отцом в Старую усадьбу и там познакомился с Петькой. Здесь, в гимназии, они встретились как старые знакомые, Котька вдобавок подкупил Маремуху архивной бумагой с орлами, и Петька Маремуха совсем раскис.: Отец Котьки был главный врач больницы. Он позволял своему сыну рыться в больничном архиве и выдирать из пахнущих лекарствами ведомостей чистые листы. Котька часто брал с собой в больничные подвалы и Маремуху добывать чистую бумагу. Маремуха не раз бывал у Котьки дома, на Житомирской улице, не раз они вместе ходили на речку ловить раков. Григоренко его и в бойскауты записал одним из первых. А вскоре, вслед за Маремухой, под команду Котьки перекочевал и Сашка Бобырь. Он, дурень, похвастался однажды перед Котькой своим никелированным "бульдогом", а Котька и припугнул его, что скажет про этот револьвер петлюровским офицерам. Вот Сашка Бобырь с перепугу и стал также подлизываться к Котьке. Остались неразлучными только мы с Куницей. Обидной нам сперва показалась измена Маремухи и Сашки Бобыря, а потом мы бросили думать о них и еще крепче сдружились. И до чего же скучно было учиться первое время в гимназии! Классы здесь хмурые, неприветливые, точно монастырские кельи. Да тут и в самом деле когда-то были кельи. Раньше в этом доме был монастырь. В монастырских подвалах, слышал я, замуровывали живьем провинившихся монахов. Здание это много раз перестраивали, но все-таки оно и изнутри и снаружи походило на монастырь. Гимназисты, которые и до нас учились в этом здании, чувствовали себя здесь хозяевами. Они позанимали лучшие места на первых партах, а нам, высшеначальникам, осталась одна "Камчатка". А гимназические учителя нудные, злые, слова интересного не скажут, не пошутят, как, бывало, Лазарев в высшеначальном. Не раз вспоминали мы Валериана Дмитриевича Лазарева, его интересные уроки по истории, прогулки с ним в Старую крепость. Тут, в гимназии, запретили изучать русский язык, общую историю сразу отменили, а вместо нее стали мы учить историю одной только Украины. А учителем истории директор назначил петлюровского попа Кияницу. Высокий, обросший рыжими волосами, в зеленой рясе, с тяжелым серебряным распятием на груди, он стал приходить в класс задолго до звонка. Мы еще по двору бегаем, а он уже тут как тут. Кияница преподавал историю скучно, неинтересно. Часто посреди урока он вдруг останавливался, кряхтел, теребил свою рыжую бороду и лез за помощью в учебник Грушевского - старого украинского националиста. А когда надоедало рыться в этой толстой, тяжелой книге, он начинал задавать нам вопросы. А однажды Кияница венчал адъютанта самого Петлюры и пришел в гимназию прямо со свадьбы. От него сильно пахло водкой. Кияница поднялся на второй этаж и двинулся прямо в директорскую за учебниками. Он прятал учебники в шкафу у директора. А в этот день директора вызвали в министерство просвещения, и он ушел, закрыв свой кабинет. Мы подсмотрели, как Кияница покрутился около директорской, заглянул в замочную скважину, потом крякнул с досады и, пошатываясь, вернулся в класс. Он долго хмыкал что-то непонятное под нос, совал длинные руки под кафедру, кашлял, а потом вдруг пробурчал: - Ну-с, так... Да... Так... Сегодня, дети... сегодня мы вспомним, что я рассказывал вам о крепости Кодак... Крепость Кодак знаменита тем, что ее построил около Днепровских порогов... Кто построил крепость Кодак? Ну, вот как тебя, отрок? - И поп ткнул пальцем прямо в Маремуху. Бедный Петька не ожидал такого каверзного вопроса. Он завертелся на скамейке, оглянулся, потом вскочил и, краснея. сказал: - Маремуха! - Маремуха?- удивился поп. - Ну-с, итак, объясни нам, отрок Маремуха, кто построил крепость Кодак? В классе наступила тишина. Было слышно, как далеко за Тернопольским спуском проезжала подвода. Кто-то свистнул на Гимназической площади. Петька долго переминался с ноги на ногу и затем, зная, что больше всех гетманов поп любит изменника Мазепу, и желая подмазаться к учителю, собравшись с духом, выпалил: - Мазепа! - Брешешь, дурень! - оборвал Маремуху поп. - Мазепы тогда еще на свете не было... Крепость Кодак построил... построил... да... построил иудей Каплан, а наш славный рыцарь атаман Самойло Кошка сразу взял ее в плен... - Нет, не Кошка!- дрожащим голосом на весь класс сказал Куница. Поп насторожился, вскинул кверху голову и грозно спросил: - Кто сказал не Кошка? А ну, встань! Куница встал и, опустив глаза вниз, бледный, взволнованный, глядя в чернильницу, тихо ответил: - Я сказал. Мне стало очень страшно за Юзика. Я ждал, что Кияница набросится на него с кулаками, изобьет его здесь же, у нас на глазах. Но поп, опираясь здоровенными своими лапами на кафедру, нараспев, басом сказал: - А-а, это, значит, ты такой умник? Чудесно! Итак, ты утверждаешь, что я извращаю истину? Тогда выйди, голубчик, сюда и расскажи нам, кто же, по-твоему, построил крепость Кодак? Поп думал, что Куница испугается и не ответит, но Куница выпрямился и, глядя попу прямо в глаза, твердо сказал: - Крепость Кодак построил совсем не Каплан, а французский инженер Боплан, а в плен ее захватил никакой не Кошка, а гетман Сулима. - Сулима? - переспросил поп и закашлялся. Кашлял он долго, закрывая широким рукавом волосатый рот. В эту минуту в классе еще сильнее запахло водкой. Накашлявшись вдоволь, красный, со слезящимися глазами Кияница спросил: - Кто же это тебя научил такой ерунде? - Валериан Дмитриевич научил, - смело сказал Юзик и добавил, объясняя: Лазарев. - Ваш Лазарев ничего не знает! - вспыхнул поп. - Ваш Лазарев богоотступник и шарлатан! Кацапский прислужник! - И то неправда! - сказал Куница. - Валериан Дмитриевич все знает. - Что? - заорал поп. - Неправда? А ну, стань в угол, польское отродье! На кукурузу! На колени! Даже стекла задрожали в эту минуту от крика Кияницы. Бледный Юзик подождал немного, а потом тихо пошел к печке и стал там, в углу, на колени. После этого случая мы еще больше возненавидели попа Кияницу.
ГОЛОС ТАРАСА
Очень здорово ехать на грохочущей Подводе по знакомому городу в тот самый час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если бы не эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке закона божия да заучивать наизусть "Отче наш". А разве в такую погоду полезет в голову "Отче наш" или история попа Кияницы? Куница тоже доволен. - Я каждый день согласен ездить за барвинком - нехай освобождают от уроков. А ты? - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне сразу стало очень грустно, что только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра... - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик. Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся от пота. Сбоку с хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера: солдат заставил надеть синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в легоньком френче английского покроя, на голове у него летняя защитная фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца. Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару, - вот-вот мы зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории. Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь. Колонна поравнялась с нами. Сотник, пропустив солдат вперед, подбежал к вознице и. размахивая хлыстиком, закричал: - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь - казаки идут? - Та я...- хотел было оправдаться возница, седой старик в соломенном капелюхе, но петлюровский сотник вдруг повернулся и, догоняя отряд, закричал: - Отставить песню! И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал: - Смирно! Солдаты сразу пошли по команде смирно, повернув головы налево. Вороненые дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее. Но чего ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что! На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из них - маленький, белокурый, другой, постарше, - краснолицый, с черными бакенбардами. Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды. Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор. Не замечают. Сотник снова командует на всю улицу: - Смирно! Заметили. Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил пояс и зашагал, глядя на колонну. Только когда первый ряд подошел к офицерам, оба ловко вскинули к лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник вытянулся так, словно хотел выскочить из своего френча, и, нежно ступая по мостовой, приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде. Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и кривой улице. Куница искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники. Офицеры шли, улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал: - Совершенно ненужное лакейство! - Но чего пан поручик хочет? Он мужик и мужиком сгинет, - ответил белокурому офицер с бакенбардами и, вынув из кармана маленький, обшитый кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды, словно мыши, зашевелились на его румяных щеках Я понял, что пилсудчики смеются над петлюровским сотником, который дважды подавал команду "смирно", лишь бы только выслужиться перед ними. У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему штабу, а мы с грохотом въехали на площадь. Замощенная булыжником, она правильным квадратом расстилалась перед гимназией. В гимназии было тихо. Видно, еще шли уроки. Не успела лошадь остановиться, как мы с Юзиком спрыгнули с подводы и побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую. Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич Подуст. Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии. Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст быстро шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил: - Принесли? - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу. - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу Подуст. Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали? Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный, все всегда путает, и сразу пояснил: - Мы на кладбище за барвинком ездили, пане учитель. Привезли целую подводу барвинка! - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. - Это Кулибаба за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали? - Не встречали! - ответил Юзик, и Подуст побежал дальше, но вдруг быстро вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил: - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну... как твоя фамилия? - Манджура! - ответил я и осторожно попятился. Всей гимназии было известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро. - Да, да. Совершенно точно. Манджура! - обрадовался Подуст. - Скажи, какие именно стихотворения ты можешь декламировать? - А что? - Ну, не бойся. Тебя спрашивают. - "Быки" могу Степана Руданского, а потом... Шевченко. Только я забыл трошки. - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и. отпустив мой пояс. потер руки. - В этом есть большой смысл: наша гимназия названа именем поэта Степана Руданского, а ты прочтешь на первом же торжественном вечере его стихи. Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все, а так, приблизительно два-три стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно! Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал: - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра приедет... - А домой идти... сейчас? - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь послезавтра. И я сам тебя проверю. - А если пан инспектор спросит? - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия? - Манджура! - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен,- пробормотал Подуст и сразу побежал в темный коридор. - Эх ты, подлиза!..- Куница хмуро посмотрел на меня и, передразнивая, добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко! Нужно тебе очень декламировать. Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.
Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе под нос: Вперед, бики! Бадилля зсохло, Самi валяться будяки, А чересло, лемiш новiї... Чого ж ви стали? Ген, бики! - Быки, быки!- крикнула мне, выглянув из окна, тетка.- Ты мне со своими "быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу! - Ничего, тетя, не зачипайте! Я учусь декламировать стихотворение,- весело ответил я.- Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне дадут награду, я и вам половину принесу! Проклятые "Быки" меня здорово помучили. Смешно: такое легкое на вид стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо труднее, чем те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище. Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а вот с "Быками" провозился долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть. Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и мед по святой земле, а уже потом - как быки, вспахивая поле, ломают бурьяны и чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я уже пожалел даже, что вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но тогда, пожалуй. Подуст не отпустил бы меня домой. ...Лишь к вечеру следующего дня я наконец заучил правильно стихотворение про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту. - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Ты будешь... выжимать гири? "Вот и старайся следующий раз для такого черта, а он даже не может запомнить меня", - подумал я и ответил: - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи. - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура? Пряча в карман пенсне. Подуст предложил: - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!.. И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон мне в глаза ударило солнце. За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены. Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал были протянуты две толстые гирлянды, сплетенные из привезенного нами барвинка. Вместе со стеблями барвинка в гирлянды вплели шелковые желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались под сверкающей в солнечных лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской стены актового зала были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами, висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко. Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя на ней, точно на седле, кивнул. - Давай! Было очень неловко декламировать в этом пустом солнечном зале на скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением: Та гей, бики! Чого ж ви стали? Чи поле страшно заросло? Чи лемеша iржа поїла? Чи затупилось чересло? Я видел перед собой широкий, весь в мелких ямках нос учителя, видел совсем близко зеленоватые близорукие глаза его, посыпанный перхотью и засаленный воротник его мундира. Подуст в такт чтению притопывал ногой. Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть не опрокинул суфлерскую будку. - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко в таком же духе читаешь? Я кивнул головой. - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только тебе выпить сырое яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь? - А утиное можно? - Это не играет роли - утиное или куриное. Важно, чтобы сырое было. Понял? - Послушайте остальные, пане учитель... - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же пан директор ждет. Я совсем забыл. Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал. - Да постой, как твоя фамилия? Вынув карандаш и листочек бумаги, щуря свои подслеповатые глаза. Подуст посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз. - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя. - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.