— Крыша Мира… — тихо сказал Кашка.
— Да, брат, это крыша… А про ледники ты знаешь?
Про ледники Кашка не знал. Правда, у них в сарае был ледник — небольшая яма с остатками зимнего слежавшегося снега. Вроде маленького погреба, чтобы хранить продукты. Но Кашка понимал, что не о таких ледниках говорит Костя.
— Это, наверно, где много льда, — сказал Кашка неуверенно.
— Это… ледяная река, — сказал Костя и прищуренно посмотрел на облака.
Кашка молчал. Ледяная река — это было непонятно.
— Массы льда, — сказал Костя. — Они ползут вниз по горным склонам. Ползут тихо-тихо, почти незаметно. Ведь это лед, а не вода. Но все-таки движутся. И у каждого ледника свой путь. Как у реки.
Кашка закрыл глаза и представил движение льдов. В шорохе прозрачных глыб, в перезвоне ломающихся льдинок они медленно и неотвратимо надвигались, надвигались на Кашку всей тяжестью. Солнце разбивалось на блестящих гранях, но, несмотря на яркое сверкание, от ледяной реки веяло жгучим холодом. Кашка передернул плечами и открыл глаза.
— У каждого ледника свой путь, — повторил
Костя. — Но один ледник сбился с пути. Пошел не туда, куда нужно. И это совершенно непонятно.
Он посмотрел на Кашку выжидательно и даже немного печально. Вот, мол, какая штука. Может быть, ты объяснишь, в чем тут дело? Но Кашка, разумеется, объяснить не мог.
— Непонятно, — снова сказал Костя. — Этот ледник нарушил все законы… В общем, надо пощупать его.
— По-щупать… — повторил Кашка и прыснул. Это показалось очень смешно — «пощупать» ледник, такую громадину.
Костя тоже засмеялся. И сказал:
— Такое дело. Приходится.
Он легко вскочил и встал над Кашкой — большой, сильный человек с обветренным лицом путешественника, покоритель гор и ледяных рек.
— Пора. — Он протянул Кашке коричневую узкую ладонь. Может быть, он хотел просто попрощаться, но Кашка ухватился за ладонь, чтобы встать с травы. Ухватился и тоже вскочил.
Они вышли из кустов к насыпи.
— Надо ехать, — сказал Костя.
Вдали над линией уже горел зеленый кружок семафора, и вверх по насыпи бежали к вагонам пассажиры. Костя чуть улыбнулся Кашке и разжал руку.
Кашка вдруг почувствовал, что расставаться жаль. Горько стало ему. Не так горько, как в тот день, когда провожал маму и папу, но тоже невесело.
— До свиданья, — тихо сказал Кашка и стал смотреть на зеленый семафор.
Костя торопливо шагнул к поезду. Шагнул, остановился вдруг и сказал:
— Подожди.
Он что-то вынул из кармана, вернулся и вложил в Кашкину ладонь твердую деревяшку. А потом бросился за вагоном, который уже тронулся.
На ладони у Кашки лежал челотяпик. Вырезанный из дерева путешественник. С рюкзачком, с остроконечным топориком, чтобы вырубать в скалах ступеньки. Кашка знал, что таких путешественников называют альпинистами, он про них кино смотрел. У Альпиниста был задорный вид и улыбающееся лицо.
Когда Кашка поднял глаза от подарка, он уже не увидел Костю. Вагон был далеко. В его дверь еще прыгали на ходу пассажиры.
И некому было сказать спасибо.
Потом, вспоминая и вспоминая эту встречу, Кашка, наверно, многое поймет. Поймет, почему было грустно расставаться с Костей. Кашка ведь и раньше встречал хороших людей, но провожал их без печали, потому что знал: будут другие встречи. А в этот раз Кашка не думал о других. Когда-нибудь он догадается, что Костя мог стать хорошим другом — ведь они оба путешественники. А еще позже Кашка подумает: «Наверно, наша встреча помогла ему сделаться веселее». Потому что отстать от своих — это не значит просто опоздать на поезд, где едут друзья…
Однако в то время ни о чем таком Кашка не думал.
Уже приехали мама и папа и укатила в Ишим баба Лиза. Уехал в город Пимыч — поступать в техникум. Говорят, он заходил перед отъездом, спрашивал Кашку, но тот болтался в лесу и попрощаться не успел. Уже поступил Кашка в первый класс и получил там прозвище Тишка (это от слова «тихо»); хорошо, что потом попала в класс девочка, еще более тихая, чем Кашка, и прозвище перешло к ней. Уже кончился сентябрь, и пришла пора всех челотяпиков переселить из леса домой, в коробку из-под ботинок. Уже успел Кашка получить два нагоняя — от мамы и от отца — за то, что вытащил из погребка остатки льда и сделал во дворе ледник для Костиного Альпиниста.
И еще один раз Кашке попало. За то, что поздно вернулся домой. Но об этом случае он думал без огорчения, потому что помнил про костер.
В тот день, возвращаясь из школы, Кашка забрел в лес. Целый месяц он здесь не был. Стояла серая осенняя погода, и шумели вершины. Но и такой хмурый лес Кашке нравился.
Кашка бродил долго и зашел так далеко, как не заходил еще ни разу. Пересек сосновый бор и вышел к песчаному обрыву, под которым бежал ручеек. Вдоль ручья, по другому берегу, шла дорога. Наверно, она вела в поселок. Кашка решил по ней вернуться к дому.
Он съехал вниз вместе с пластами сырого песка. Здесь ручей казался не таким узким, как сверху. Темная вода завивалась в воронки и крутила листья, принесенные из дальнего березового леса.
Через этот ручей надо было прыгать.
Чтобы отрезать себе обратный путь, Кашка перебросил на другой берег портфель. Потом собрался с духом и прыгнул сам. Он перелетел через ручей удачно, даже ног не замочил, но его ждала другая неприятность. Оказавшись на дороге, Кашка понял, что не знает, в какую сторону идти.
Сначала Кашка сел на портфель и решил ждать прохожих или машину, чтобы узнать правильный путь. Ни беспокойства, ни страха он не чувствовал, хотя и понимал, что дома попадет за такое опоздание.
Но скоро ему стало холодно. Он поднялся и пошел вверх по ручью, наугад.
Кашке повезло. И дело не в том, что он выбрал правильную дорогу. В конце концов он все равно бы вышел к дому. Ему повезло потому, что в своем знакомом лесу, уже недалеко от поселка, он увидел костер.
Огонь разожгли незнакомые ребята. Среди черных сосен и облетевших берез играло желтое летучее пламя.
Кашка несмело подошел к огню.
— Я погреться, — сказал он, хотя никто не спрашивал.
Большие мальчишки молча раздвинулись и впустили Кашку в свой круг.
Они не садились на землю, потому что земля была сырой и холодной. Стояли и жарили на прутьях куски хлеба. Кто-то сунул Кашке в ладонь теплый подсохший ломтик. Все молчали, и Кашка молчал. У огня молчать легко. Огонь с треском перемалывал сучья. Быстрые языки его взлетали выше головы, рвались на клочья, скручивались в кольца.
Вот тогда впервые Кашка и подумал: «Огонь как живой. Он похож на жар-птицу…»
Может быть, Костя и спрашивал Кашку про костер? «А ты что здесь делаешь? Тоже ищешь свою жар-птицу?»
Костер высоко выбрасывал оранжевые перья и жаром дышал в лицо. Но Кашка не отходил. Ему было хорошо среди молчаливых мальчишек у кипучего пламени. Так хорошо, будто он получил письмо от Кости.
Но ребята разобрали рюкзаки и ушли. У них была своя дорога. А перед этим они затоптали, засыпали костер. И он умер. Осталось только угольное пятно с низкими сизыми дымками. Кашка торопливо зашагал домой.
Но он не забыл слова, которые пришли к нему у огня:
«Костер как живой, он похож на жар-птицу…»
Это были не простые слова. Они — как строчка из песни. Повторялись и повторялись сами собой. Словно просили продолжения…
С тех пор прошел почти год. Чуть поменьше года. Кашка многое узнал и понял. Он умел теперь находить на карте Москву, Тихий океан, Кубу. И Памир. Мог считать до тысячи (а может быть, и больше, только не хватало терпения). Сам читал книжки, и не только тоненькие, а даже такие, как «Приключения Карика и Вали». Он твердо не верил в чудеса и сказки, потому что знал: их не бывает. Лишь одной сказке, своей, он немножко верил. Верил, что огонь живой. Иначе все непонятно. Если он не живой, то почему рождается, живет и умирает? Почему бывает и веселым и печальным, сердитым и добрым? И почему, когда горит костер, хочется быть к нему поближе?…
В июне Кашку отправили в пионерский лагерь. Собирался Кашка с охотой, но в лагере затосковал. И места, и ребята были чужими, а быстро привыкать и знакомиться Кашка не умел. Он слонялся по лагерю, глотал потихоньку слезы и, когда никто не видел и не слышал, шепотом разговаривал с челотяпиками — Мотоциклистом и Альпинистом. Но они были все-таки челотяпики, а не люди. И сейчас даже зловредному Левке Махаеву Кашка обрадовался бы, как другу. А мимо пробегали незнакомые мальчишки и девчонки. Иногда окликали Кашку, кричали что-то веселое. Но никто не догадался заглянуть в его тоскливые глаза.
Лишь вечером второго дня Кашка повеселел. Было праздничное открытие лагеря, и на костровой поляне развели большой огонь. Костер примирил Кашку с лагерной жизнью. «Наверно, его будут зажигать каждый вечер», — думал Кашка. А когда стало известно, что костры здесь редкость и что, может быть, ни одного больше не будет до самого конца смены, Кашка уже почти привык жить в «Синих Камнях», и тоска по дому стала совсем несильной.
А костер все-таки зажгли снова. В честь стрелков — участников турнира. И оруженосец Кашка сел на траву, чтобы смотреть в огонь и думать о жар-птице. Иногда он жмурился, и следы пламени танцевали в глазах, складывались в непонятные рисунки. «Если не открывать глаза, то можно заснуть здесь и, наверно, можно увидеть во сне настоящую жар-птицу», — подумал Кашка.
Вдруг она в самом деле приснится… жар-птица. Ведь костер… как живой, он похож на жар-птицу. Она… сегодня, наверно, приснится…
Так вот, сами собой и сложились эти слова. Кашка улыбнулся такой удаче, нащупал локтем березовый пенек и привалился к нему.
Гудело пламя, и теплый воздух волнами перекатывался через Кашку. Искры возносились в небо и смешивались со звездами. Звезды мерцали так, как, наверно, мерцают маяки, которые не гаснут. Оранжевая жар-птица плясала на поляне, разбрасывая золотые перья. У нее были красные лапы и зеленые глаза-бусинки…
Спи, пока не гаснут маяки…
Глава пятая
Ребята один за другим уходили с поляны. У огня осталось человек десять. Костер прогорел, головешки стреляли пучками желтых искр и рассыпались на красные кубики. По ним змейками пробегали пепельные тени.
Володя долго смотрел на угли, и, когда оторвал взгляд, в глазах затанцевали зеленые бабочки. Потом они растаяли, и Володя увидел черные березы. Над березами висел тонкий светлый месяц. Вдруг месяц начал расплываться, и Володя почувствовал, что слипаются ресницы. Больше всего захотелось добраться до постели и залезть под одеяло.
В палатке он включил фонарик и положил его так, чтобы свет отражался от парусинового потолка. Затем стянул рубашку и бросил на матрац. Не на свой, а на соседний. На Кашкин. И только тут сообразил, что Кашкина постель пуста.
Володя был настолько утомлен, что даже не смог разозлиться. «Пусть… — подумал он. — Никуда этот несчастный Кашка не денется…»
Да, но вдруг он все-таки куда-нибудь денется? Забредет в темные кусты и начнет скулить от страха. Или еще что-нибудь… Отвечай потом за него…
Володя чуть не заплакал от усталости и досады. «Чтоб он провалился, этот оруженосец!» Пришлось тащиться к угасающему костру.
Кашка спал у березового пенька. Спал, как на кровати: подложил под щеку ладони, подтянул к животу перепачканные золой колени и, наверно, видел во сне что-то хорошее, потому что улыбался.
Над Кашкой стояла Райка. Она заметила Володю и сказала жалобно и нараспев:
— Позабыли бедного оруженосца. Бросили маленького.
У Володи пропало желание ругаться. При Райке приходилось быть сдержанным и сильным.
— Я думал, он давно в палатке, — объяснил Володя и взял Кашку за плечо: — Вставай.
— Дождик будет… — пробормотал Кашка и заулыбался во сне еще шире.
Райка тихонько засмеялась.
— «Дождик», — сказал Володя сквозь зубы. — А ну вставай! — Он тряхнул оруженосца покрепче.
— М-м… — ответил Кашка и разогнул одну ногу.
— Безнадежное дело, — вмешалась Райка. — Тащить придется.
— Придется…
Кашка оказался легоньким. Володя нес его на руках, как охапку сухих дров. Кашкины волосы мягко щекотали ему плечо, а ноги болтались и колотили пятками по бедру.
— Спокойной ночи, — сказала вслед Райка.
— Угу… — откликнулся Володя.
В палатке он не очень аккуратно брякнул оруженосца на постель и сдернул с него сандалии. Потом посмотрел на Кашкины штаны. Они были вымазаны сажей и землей. А новые простыни светились, как нетронутый снег. Володя чертыхнулся и начал вытряхивать оруженосца из штанов.
Коричневая куколка выпала из Кашкиного карманчика. Это был деревянный Альпинист.
— Смотри-ка ты… — озадаченно сказал Володя.
Маленький путешественник смотрел на него из-под козырька крошечной фуражки. Но ведь Володя ничего не знал. Он подержал Альпиниста на ладони, аккуратно спрятал его на старое место и опять взялся за спящего оруженосца.
А когда Кашка был наконец уложен, Володя почувствовал, что спать уже не хочется. И вдруг ему стало смешно. По-настоящему смешно. «Рыцарь Фиолетовых Стрел, — сказал он себе. — Рыцарь Пеленок и Сосок. Ну и влип же ты, рыцарь…»
Володя лег поверх одеяла и выключил фонарик. «Провалю завтра всю стрельбу», — подумал он, однако особого беспокойства не почувствовал.
В палатке звенел одинокий комар. В узкой прорези входа синело ночное небо. Потом туда протиснулся месяц и зацепился за край парусины отточенным рожком. На поляне кто-то подбросил на угли сухие ветки, и в палатке запрыгали рыжие отблески.
И этот комариный звон, этот месяц и отсветы огня да еще легкий запах дыма отвлекли Володю от мыслей о стрелах, о Кашке, о турнире.
Потому что он вспомнил прошлогоднее лето. Вспомнил Белый Ключ. Костры над озерами. Отражение месяца в черной воде. Стрекоз с шестиугольными глазами. Обиды и радости прошлых каникул.
В том году, окончив пятый класс, Володя устроил дома бунт. Когда мама показала путевку с толстощеким лупоглазым горнистом и палатками на картинке, Володя сунул руки в карманы, посмотрел за окно и четко произнес:
— Не поеду.
Он устоял под первой волной упреков, угроз и уговоров. Когда мама сделала передышку, он повторил:
— Не хочу.
— Изверг, — сказала мама. — Эгоист. Я с таким трудом… Вот подожди, придет папа.
Пришел папа, и все повторилось при нем.
В заключение мама попробовала заплакать. Володя держался.
— Может быть, объяснишь, что это за фокусы? — спросил папа.
— Объясню, — сказал Володя. — Объяснить — это пожалуйста. За что я должен мучиться почти целый месяц? В столовую — строем, из столовой — строем, купаться раз в день по пять минут, да и то не всегда. Зато спать по два часа в день — обязательно! За смену это сорок восемь часов. Это двое полных суток, убитых наповал! За что? А палатки только на картинках! Издевательство…
— По его мнению, режим — это издевательство, — сухо сказала мама и отвернулась. Весь ее вид говорил: «Полюбуйтесь, кого мы вырастили».
Володя зажал в себе шевельнувшуюся совесть и нахально сказал:
— Вы нарочно хотите, чтобы я мучился.
Мама сурово выпрямилась и вышла из комнаты. Папа нерешительно спросил:
— Может быть, тебе уши надрать?
— Пожалуйста, — равнодушно откликнулся
Володя. — Это не поможет.
— Чего же ты хочешь?
Володя промолчал. У него была ясная цель.
— Ты же знаешь, что с мамой в Кисловодск нельзя, там санаторий для взрослых. Дома одному — тоже не жизнь.
Володя это знал.
— Уж не хочешь ли со мной на раскопки?
Именно этого Володя и хотел. Больше всего на свете. Но вслух это высказать не решился и неопределенно пожал плечами.
— Вовка, нельзя, — тихо сказал папа. — Не разрешат. В прошлом году у одного из сотрудников дочка заблудилась в песках, и теперь не разрешают детей брать. Специальный приказ по институту. Разве бы я не взял тебя?
Чувствуя предательскую слезу, Володя шепотом попросил: