«Ладно, ладно, — завилял хвостом Серка. — Мне теперь уже все приказывают. Жаль только, что делают это все одинаково. Ну да ладно, останусь здесь».
Когда вернулся Матула, за хижиной высилась целая гора вязанок камыша, весело горел костер, внутри было подметено, и вообще все было в полном порядке. Откуда-то издалека донесся полуденный звон колокола.
Матула взглянул на гору вязанок, потом на ребят, потом на развешанную для просушки одежду Кряжа и улыбнулся.
— Во всей округе не найдется никого, кто сумел бы лучше это сделать. Но окунаться-то зачем понадобилось?
— Дюла рванул за веревку, а я не уследил, — ответил Кряж.
— Словом, бечевой тянули. Я знал, что вы что-нибудь сообразите. Но вы очень здорово придумали! Лучше и не надо. Это точно. — Матула вытер со лба пот. — Что ж, теперь самое время перекусить.
Сегодня никто не думал о настоящем обеде — нужно было расправиться с очередными гостинцами тетушки Нанчи. Дюла без долгих слов принес стол-доску, а Кряж — рюкзак. Когда они накрыли на стол, Матула проговорил:
— Как видно, я под старость стал барином. Стоит мне сказать: «А ну, скатерть-самобранка!» — и все уже на столе. Мне остается только сидеть и уписывать за обе щеки, будто я епископ. Жаль, что вы скоро уедете. Нам втроем тут отлично живется.
Оба мальчика перестали есть, но ничего не сказали. За ласковым сиянием позднего лета перед их мысленным взором предстали осень, школа, шумная городская жизнь. Оба молчали, смотрели на нож и хлеб, которые держали в руках, на мясо, зеленый перец, а думали о лете, о Матуле, о хижине и Серке, о воде и лодках, о парящих птицах, о таком знакомом теперь царстве камышей, с которым они вот-вот расстанутся.
— Тем приятнее будет снова потом сюда вернуться, тем приятнее, — словно ответил на их мысли Матула, заметив, что пареньки погрустнели и притихли. — А дома вас и не узнают. Бела и так был крепким парнем (Кряж покраснел), а ты, Дюла, — Матула рукой махнул, — ну и тощий же ты был. А теперь смотри, какие у тебя стали плечи, а ладони как затвердели!
Дюла взглянул на свои руки.
— Верно. А ведь я еще болел.
— Теперь ты уже не суетишься, не махаешь зря руками, не тратишь попусту слов — словом, стал настоящим парнем. А Бела вот цветок на шляпу нацепил!
У Кряжа было такое ощущение, точно он стремительно куда-то погружается, в то же время он чувствовал, что уши у него начали гореть. Но сказать он ничего не мог: только от неожиданности проглотил такой большой кусок, что чуть не подавился.
— … впрочем, дурного тут ничего нет. Кати славная девушка. Да и родственница мне.
Ребята молчали, безмолвно ели и чувствовали, что это лето действительно уже на исходе, но за ним придет другое, а вместе с ним снова и камыши, и Матула, и Катица.
— Мать у нее — урожденная Матула. Ну, да я это так… Словом, сейчас мы подремлем малость, а потом я опять уйду: мне еще кое-что надо сделать. А на ужин неплохо рыбки поесть.
Наловим, дядя Герге, если, конечно, повезет, — ответил один Дюла, потому что Кряж все еще не обрел дар речи; он с величайшим удовольствием обнял бы сейчас своего будущего родственника, но хорошо уже усвоил, что в этом царстве камышей люди не склонны к сентиментальности.
Когда ребята проснулись, постель Матулы была уже пуста. Хотя они и пробудились от сна, но продолжали лежать молча. Плотовщик разглядывал свои огрубевшие ладони и тайком ощупывал мускулы, а Кряж уставился прямо перед собой, словно видел кого-то, а может быть, он действительно видел, потому что по старой своей дурной привычке облизывал уголки рта.
— И ружье захватим, — размышлял вслух Дюла.
— Захватим?
— Да, ружье!
— Ружье?
Плотовщика это разозлило:
— Слушай, Кряж, не строй из себя полного идиота! Ну, разумеется, ружье, оружие, двустволку, тот предмет, что ты прилаживаешь к плечу, а он — бах-бах! — изрыгает из себя дробь. Ну теперь ты понял?
— Понял. Но если ты будешь со мною так грубо разговаривать, то, пожалуйста, я могу вернуться домой.
— Кряж! — воскликнул Дюла. — Если ты еще раз скажешь подобное, я разряжу оба ствола тебе в зад и тогда можешь отправляться домой! Я с тобой говорю, а ты никакого внимания и еще обижаешься после этого.
— Я думал о другом.
— Хорошо, думай о другом, а сейчас давай-ка заберем удочки и пошли, а то мы съели все подчистую, а ужинать ведь захотим. Я готов буду провалиться сквозь землю, если мы встретим старика с пустыми руками.
— Дядю Герге?
— Не настоятеля же Тиханьского аббатства! Ну пошли!
— Сейчас. Погоди минутку, Плотовщик. Моя шляпа как будто высохла. Она и над костром погрелась, и на солнце посохла… — И погладив ее слегка, Кряж надел шляпу на голову. — Послушай-ка, Дюла, что-то она мне вроде тесновата стала?
Дюла обернулся на ходу:
— Ну и ну, Кряж! Прямо наперсток на тыкве!
— Да перестань ржать, Плотовщик! Она немного села…
— Немного? — воскликнул Дюла. — Ничего себе немного! Впрочем, — добавил он тут же, заметив крайнее огорчение Кряжа, — впрочем, шляпный мастер растянет ее, и будет как новая.
— А до тех пор?
— А до тех пор она не будет изнашиваться, падать в воду, не будет мяться. Если же твоя Кати влюблена не в тебя, а в твою шляпу, то тогда даже лучше, если ты будешь знать это. Пошли, Бела, а то мы теряем драгоценное время. Ну, ты чего хочешь, Серка?
Пес встал на задние лапы и уперся передними в колени Дюле, как бы спрашивая: «А мне снова здесь оставаться?»
— Пошли с нами, Серка. Тут нечего сейчас сторожить. Разве что шляпу Кряжа, но сейчас и она того не стоит.
— И не нужно вовсе! — отрезал Кряж. — Я сам ее растяну. Намочу в воде, она и растянется у меня на голове.
Когда вернулся Матула, он с удивлением взглянул на Кряжа, который нахлобучил шляпу по самые уши, а с ее полей капала вода.
— У тебя голова болит, Бела?
— Шляпа у меня села, — объяснил Кряж. — Ну я ее и растягиваю.
Матула улыбнулся:
— Надо было бы на кувшин или на бадейку какую натянуть. Ну, да и так ничего. Не жмет?
— Очень жмет, — признался Кряж. — Словно обруч стальной на голове.
— Ну, тогда шляпа растянется. Наловили чего-нибудь?
— Несколько подлещиков. Надо бы еще парочку.
— Что же, я пока разведу костер. С полчасика вы еще можете посидеть с удочками.
Матула пошел к хижине, разумеется, в сопровождении Серки, потому что пес вел себя так, словно хотел показать, что он хоть и готов выполнять распоряжения ребят, но своим настоящим хозяином считает только Матулу.
Ребята остались вдвоем. В прохладе наступающего вечера будто какая-то отчужденность разлилась в воздухе, рябью отразилась в воде, вроде бы они здесь уже посторонние. «Жаль, что вы уезжаете», — сказал старый Герге, и Дюле показалось, что он уже видит окошечко железнодорожной кассы, черную штемпельную подушечку и штемпель с заготовленной датой и железнодорожный билет, на котором ее выбивают.
Нет, нельзя сказать, чтобы Плотовщик мечтал об этом моменте, но мысли о нем уже и не огорчали его. Болезнь прошла совершенно бесследно, и молодой организм крепнул со сказочной быстротой, используя все то, что давала жизнь на лоне природы. Фантазия временами еще разыгрывалась у него, но теперь Дюла уже не находился во власти рожденных ею представлений. Теперь все его поведение, все его поступки обусловливались самой жизнью. Словом, он стал совсем другим: не моргал» глазами, когда разговаривал, не теребил курточку, не отводил в сторону глаза и не дергал головой; если он говорил «да», то это действительно было «да»; если же отвечал «нет», то это на самом деле означало «нет». Он стал проще, и в очертаниях его рта и подбородка появились твердые мужские линии.
Но вот каркнула ворона, и Дюла забыл про поезд, который когда еще доберется сюда до их маленькой станции.
А вороны стаями летели на свои облюбованные деревья; впереди старые вороны, позади птенцы.
— Корвус корникс, — пробормотал Дюла их латинское наименование. — Серые вороны. Надо будет обязательно выпросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А потом схожу как-нибудь в музей. Не пора ли нам кончать удить, а Кряж?
Кряж замахал рукой, показывая, что у него клюет. От волнения он даже снял шляпу, потом подсек и наконец, правда, не без труда, завел рыбу в садок.
— Судак! Поймался на мотыля! Килограмма на полтора. Дюла собрал свою удочку. Он был рад полуторакилограммовому судаку, однако, взглянув на рыбу поближе, как бы между прочим заметил, что вряд ли в ней будет столько.
— Вот увидишь.
— А что мне видеть? Весов у нас нет, но дядя Герге скажет тебе с точностью до десяти граммов.
Матула тоже обрадовался судаку.
— Неплохой судачок, — сказал он, а когда ребята вывалили содержимое сети на траву, добавил — Полкило в нем будет, не меньше.
Кряж немного обиделся и молча натянул шляпу для дальнейшей просушки. Немного погодя он, правда, заметил, что ему рыба показалась более тяжелой.
— Может, и показалось, только что тяжелыне она от этого не станет, и не беда, зато вкус у судака лучше некуда.
И Кряж смирился.
Ужин и вправду получился отличный. Жареная рыба «а-ля Матула» очень всем понравилась, включая, разумеется, и Серку, готового чуть ли не вылизать стол.
— Серка! — прикрикнул старик, и пес тут же отошел от стола, уловив в голосе Матулы не только осуждение, но и угрозу. — Смотри у меня!
Потом они сидели у костра. Вокруг сгущались вечерние сумерки, и мысли их словно уносились вместе с искрами костра.
— Ну вот и кончился день, — проговорил наконец Матула. — Что вы собираетесь делать завтра?
— Я бы хотел показать Беле Терновую крепость. Жаль, что нет у нас лопаты и кирки, а то бы мы попробовали откопать старую стену. Может, нашли бы что-нибудь.
— Ну, это навряд ли, — сказал старик, попыхивая трубкой. — А лопаты есть на насосной станции. Ключ у меня.
Дюле даже показалось, что костер разгорелся ярче.
— А вы не покажете, дядя Герге, где нужно копать?
— Покажу. Только с вами не останусь. У меня дела есть.
— Хорошо бы найти клад, мешочек золота, — мечтательно промолвил Кряж.
— Коли старая монетка попадется— и то хорошо, а что до золота и мешочка — вряд ли, — отозвался Матула.
И ребята тут же размечтались о всяческих заманчивых возможностях. Во сне они всю ночь бродили меж древних стен, спускались в подземелья и таинственные казематы. Однако наутро уже ничего не помнили о своих ночных приключениях.
— Можно добраться туда и на лодке, — задумчиво проговорил Матула. — Сначала мы захватим инструмент, а потом прямо туда. Ежели пешком, то все равно раньше не доберемся. Возьмите с собой что-нибудь перекусить, куртки захватите. И поторапливайтесь, а то солнце уже припекает.
Это было, конечно, преувеличением, но Дюла уже привык, что день для Матулы начинается, едва диск солнца выглянет из-за Шомодьских гор. Вечерняя же заря, хотя и не с такой определенностью, означала для старика наступление ночи.
Греб Кряж, и Матула заметил, что сила у него есть, но только расходуется она не на лодку, а вся уходит в воду.
— Ну да ничего, — добавил он. — Научишься и ты. Вот Дюла уже почти научился. Почти уже… Дай-ка весло, Кряж. — Тут старик виновато взглянул на мальчика. — Дюла все время тебя так называет. А знаешь, Бела, у меня в детстве тоже было прозвище: «Матиська». Я, видишь ли, малость шепелявил и небольшую мотыжку называл матиськой. Можешь звать меня так, если хочешь.
Кряж ничего не ответил, только облизнул уголки рта. Матула греб так, что лодка неслась по воде, словно стрекоза по воздуху, только гораздо ровнее.
Солнце уже оторвалось от земли, но все еще оставалось пурпурным, его лучи окрасили в багрянец старые деревья Терновой крепости. Ребята вытащили лодку на берег и привязали. Матула пошел вперед. Когда они вышли на лесной холм, он остановился.
— Взгляни-ка, Кряж, на этот дуб!
В лесу было тихо, как в большой пустой церкви.
Прошлогодняя листва заглушала их шаги; сквозь редкие просветы в густой листве лилось червонное золото солнечного сияния.
Они шли медленно, не разговаривая, потому что в воздухе словно колыхалось чистое дыхание пробуждающегося дня, и даже стук дятла о кору, казалось, не нарушал тишины.
— Вот, пожалуй, здесь. — Матула остановился там, где они в прошлый раз обедали. — Вот здесь была стена. Дай-ка кирку, Дюла.
Матула вонзил ее в землю и срезал плотный слой дерна. Потом начал копать. Вскоре лопата звякнула, ударившись обо что-то.
— Камень! Вот и стена!
— Она, — кивнул старик. — Я же говорил, что она должна быть где-то здесь.
От перевернутой земли пахнуло такой странной затхлостью, словно из норы или дупла. Через час отчетливо обозначилась серая каменная кладка. Матула не копал вглубь: вспарывая дерн, он лишь продвигался вперед, за ним работали лопатами ребята, и теперь уже в черном перегное ясно определились контуры стены.
Матула отложил кирку.
— Ну, теперь видите, а? Вот и поработайте. Я вернусь домой этак часика в два. Об обеде не беспокойтесь. Ну, а коли золото найдете, вот рюкзак..
— А почему бы и нет, дядя Герге?
— У этих бедняков и железа-то не было, не то что золота. Они ведь из-за того и дрались, что кто-то постоянно вывозил отсюда все. То татары, то турки, то немцы, чтоб им пусто было! Правда, и мы сами в том виноваты. Вот, ройте здесь, рядом со стеной. — И Матула ткнул киркой в землю, так что та даже содрогнулась, словно подтверждая слова старика.
Мальчики остались вдвоем. Теперь они работали уже медленнее, потому что нелегкая работа несколько умерила лихорадку кладоискательства. Они все чаще подолгу стояли, опершись на рукоятку лопаты, с удовольствием вдыхая прохладу, приносимую ветерком из леса. Однако остатки стены обнажались все больше и больше. Теперь взгляду открылись крупные камни кладки, среди которых попадались и кирпичи.
— Выходит, кирпич уже и тогда был? — спросил Кряж. Плотовщик укоризненно взглянул на друга.
— Они существовали еще три тысячи лет назад, Кряж. Или ты не помнишь, как нам на истории рассказывали, что в древности были народы, которые писали на глиняных табличках и потом обжигали их. В то время венгры еще кочевали где-то в Азии.
— Наверное, я не был на том уроке, — предположил Бела. — Что-то этого не помню.
— Ты просто спал, Кряж. Я видел крепость в Шомло, вышеградский замок короля Матяша[10], они наполовину сложены из кирпича. Причем у него вид, будто он совсем новый. Брось-ка кирку и давай отгребем землю от стены. Вот тут.
Теперь ребята трудились медленно, продуманно. Землю отбрасывали далеко, чтобы она не мешалась потом под ногами, и сами не заметили, что опускаются все глубже и глубже, а стена рядом с ними все больше обнажалась.
— А не перекусить ли нам? — спросил, выпрямившись, Плотовщик, и Кряж тут же отбросил лопату.
— Я тоже проголодался, хотя рыть здесь легко, — сказал он. — Сразу видно, что землю сюда когда-то натаскали.
К этому времени утреннее безмолвие леса уже нарушилось. Покрикивали галки, со стороны камышовых зарослей доносился клекот коршуна, а от легкого ветерка тихим шепотом заговорили старые деревья.
Это было такое утро, о котором Бела Пондораи и Лайош Дюла Ладо будут вспоминать даже на склоне лет. Но никогда они не смогут ни рассказать, ни описать, чем, собственно, было так по-особенному замечательно это утро. Ведь и солнце не светило ярче обычного, и лес был таким же в этот день, как и сто лет назад. Ветер то поднимался, то утихал, а в небе плыли ватные кораблики облаков. То там, то здесь стучали дятлы, точно забивая гвозди в гроб августа, а выброшенная ребятами земля, казалось, дышала затхлостью разрытой старой могилы.
Ребята ели молча, даже не сознавая, что едят. Потом молча завернули оставшуюся еду и снова молча сидели, будто ожидая чего-то.
Иногда они даже внимательно вглядывались в тенистую чащу леса, точно из-за исполинских стволов должен был кто-то появиться: раненый витязь, закованный раб, само прошлое, в котором было столько крови и горя и так мало радости…