Судя по всему, дядя Иштван был в отличном настроении, отчасти из-за нескольких бокалов вина, которые он пропустил на радостях по случаю изобретения Акоша Дюлы Ладо.
— Здравствуй, Кряж, старина! — И он так щелкнул Кряжа по темени, что у того слезы на глазах выступили. — Ты не едешь?
— Куда? — Кряж погладил себя по темени.
— Ко мне! — воскликнул дядя Иштван и опустился на диван, пружины которого жалобно застонали.
В комнате воцарилась тишина: он высказал заветное желание мальчиков, которое им казалось неосуществимым.
— Я не могу, — печально ответил Кряж, — никак не могу. Видите ли, белье по домам разношу я. У мамы болят ноги, ей трудно подниматься по лестницам.
Наступила еще более продолжительная тишина. По комнате распространился аромат сигары, и ее тлеющий огонек мерцал в полутьме, как единственный глаз кривого.
— Черт возьми, — пробормотал дядя Иштван, — надо что-нибудь придумать. Конечно, надо, — повторил он. — Лето такое длинное. Я поговорю с Акошем. — Он неожиданно встал, и диван жалобно пискнул, словно щенок, которому наступили на хвост.
— Надо придумать, — вздохнул Кряж, когда мальчики остались одни. — Что здесь можно придумать? Дядя Геза только свои фотографии нам посылает. Еще одну прислал.
— Что же ты тогда не принес ее?
— Не удалось. Мама разозлилась и швырнула ее в корыто. А он там сидит на слоне! И в тюрбане! Ну, я пошел. Отдыхай как следует, дружище Плотовщик, и вспоминай обо мне.
И руки двух друзей в темноте нашли друг друга.
— Пиши мне, Плотовщик! Обо всем пиши!
— Буду писать. Не беспокойся, непременно буду.
Держась за руки, они думали не о письмах, а о том, что надо что-нибудь придумать. Они и тут не зажгли лампы. Кряж медленно вышел из комнаты, и стук его ботинок сиротливо, одиноко спрашивал, удаляясь по темной лестнице: «Что здесь можно придумать?»
После этих событий произошло еще многое, и когда Дюла, пристроившись в углу купе, наконец отдышался, в его представлении смешалось все: прощание, вокзальная сутолока, посадка в поезд, толкотня пассажиров в вагоне, взволнованный голос с перрона:
— Яни, милый Яни, булочка с ветчиной в кармане портпледа и там же ключ от чемодана. Смотри получше за Илонкой и, как только приедете, немедленно напиши…
— Шшш-шшш-шшш. — где-то впереди выпускал пары паровоз. — Шшш… шшш…
Под окнами проходил человек с молотком в руке и время от времени ударял им по колесам.
— Клинг… — отвечало колесо. — Клинг.
А у последнего вагона этот человек окликнул другого, тоже вооруженного молотком:
— Ну, нашел?
— Да. Мишка увидел. Наверно, я возле вечернего скорого выронил из кармана…
Но Лайош Дюла так и не узнал, что выронил человек с молотком из кармана, потому что поезд двинулся вперед, а весь вокзал двинулся назад.
— Раз, два, три… Сколько всего у нас мест, Дюла?
— Пять.
— Здесь только четыре… Нет, вот пятое. Ужасно много вещей! Сударыня, вас не побеспокоит табачный дым? — спросил он у женщины, сидевшей в углу возле двери.
— Не стесняйтесь, курите, пожалуйста. Мой муж столько тратит на сигареты, что на эти деньги мы могли бы купить дом.
— Интересно, — сказал дядя Иштван, — интересно. У меня куча некурящих знакомых, и ни у кого из них нет собственного дома. Честное слово, ни у кого. Закрой, малыш, окно, а то к утру мы станем черные, как трубочисты.
Скорый поезд извивался между стрелками, и его вагоны покачивались. Вдоль рельсов мелькали светофоры, железнодорожные будки, и Дюла с уважением, даже с любовью думал о людях, которые отправили этот поезд с отпускниками, перевели стрелки, отсчитывают время, подбрасывают уголь в топку, подметают вагоны и когда-то раньше уложили рельсы, которым конца нет, — ведь они покрыли сетью всю землю.
Вагоны теперь уже не звякали на стрелках, а плавно катились, слегка покачиваясь. Паровоз время от времени гудел, а телеграфные столбы за окнами проносились с такой быстротой, словно сами несли в Будапешт срочные вести.
И до Секешфехервара поезд нигде не останавливался. На освещенных перронах толпились мужчины, женщины в платках, и Дюла думал, как приятно проноситься мимо людей, которые стоят и ждут. Но он думал так лишь иногда, проезжая мимо станций, потому что потом опять мелькали поля и звездное небо, которое искры от паровоза прочерчивали быстро исчезающими красными линиями.
Позже взошла луна, и, приникнув к окну, Плотовщик видел, как убегали в манящую даль серебристые полосы пшеницы и извилистые дороги. Потом потянулись заросли камыша, и Дюла выскользнул в коридор, чтобы оттуда в открытое окно посмотреть на озеро Веленце.
Снаружи веяло прохладным запахом болота, колышущиеся камыши нашептывали таинственные обещания, и на поверхности озера проложила сверкающую дорожку круглолицая спутница Земли, до которой вскоре доберутся люди. Об этом Дюла не раз читал в газетах и журналах, а также о том, что на Луне, где притяжение незначительное, хороший прыгун может спокойно выпрыгнуть в окно со второго этажа. «Если, конечно, там есть многоэтажные дома и у того, кто доберется туда, появится желание прыгать», — размышлял наш- друг Плотовщик, и вдруг глаза его широко раскрылись.
— Лодка, — прошептал он, — моя лодка! Честное слово, — сам себя убеждал он, вспомнив картину, которая мерещилась ему на последнем страшном уроке арифметики. Лодка, привязанная к кривому столбику, была спущена на воду точно так, как ему тогда представлялось, в той же самой бухте, поросшей осокой; Дюле почудилось, что его расталкивает Кряж:
«Ты спишь?» «Что?»
«Кендел тебя вызывает».
Дюла вздрогнул и отошел от окна.
Дядя Иштван уже не курил сигару, а, откинувшись, спал в углу, оглашая купе мужественным храпом.
Женщина умоляюще посмотрела на Дюлу.
Мальчик, твой дядя всегда так храпит?
Нет, не всегда, — признался Плотовщик. — Иногда еще громче.
Господи! Мой муж тоже храпит. Но это… такого храпа я никогда не слыхала.
Иногда он перестает, — успокоил ее Плотовщик, — иногда совсем перестает и спит тихо.
Женщина заткнула уши ватой, а лицо закрыла носовым платком.
— При свете не могу спать, — объяснила она.
Но, закрывшись носовым платком, как видно, вполне могла, потому что вскоре к храпу дяди Иштвана присоединились странные звуки:
— Пхюю… пхююю… пхюю…
Дюла огляделся по сторонам, разыскивая источник незнакомых звуков, и с удивлением обнаружил, что каждый раз, когда раздаются свистящие переливы, носовой платок на лице женщины колышется, как парус на ветру.
Плотовщик довольно непочтительно усмехнулся, потом подумал, что было бы неплохо почитать что-нибудь, но неизвестно, куда запаковала книги мама Пири.
«Ну что же тогда мне делать?» — спросил себя Лайош Дюла и, не получив ответа, сладко заснул, несмотря на фуканье незнакомой дамы и храп дяди Иштвана.
Он проснулся оттого, что дядя Иштван тряс его руку. В окно вливался прохладный ветерок.
— Малыш, лошади забрались в овес!
Дюла вскочил. Ни женщины, ни ее носового платка в купе не было. Не было даже вещей в багажной сетке.
— Не пугайся, наши вещи я уже передал в окно. Пошли, лошади зябнут.
Дюла еще не стряхнул с себя сна, и его туманные мысли не задержались на лошадях, которые то забираются в овес, то зябнут. Но как он узнал позже, когда пастух спит, лошади заходят в овес, на чужое поле, и поэтому пастуху нельзя спать; а если лошади зябнут, значит, кучер снял с них попону, им холодно, и надо скорей ехать.
Был туманный холодный рассвет. Лишь красноватые отблески, предвестники солнца, освещали верхушки тополей, и не только Дюла, но и тополя дрожали от холода.
— Подними воротник плаща. Тетя Нанчи и о тебе подумала. Тогда Плотовщик тоже подумал с благодарностью о тете Нанчи, потому что в широком плаще было тепло и уютно, а стук колес приятно убаюкивал мысли. За станцией потянулся небольшой лесок, а потом открылось бесконечное сверкающее зеркало спокойного зеленоватого озера Балатон.
Прибрежный камыш не шевелился, на тополе каркала ворона, и сердце Дюлы прониклось восторгом перед извечной красотой замечательного озера.
— Ты дремлешь?
— Нет. Я смотрю. Мне очень нравится.
Дядя Иштван положил руку на плечо мальчика.
— Тут ты не обманешься, не разочаруешься. Не говорит, но и не лжет; не обещает и все отдает; молчит и все же выражает больше, чем может сказать человек.
В маленькой бухточке большого озера чайки качались на легких волнах; эти белые птицы взлетали одна за другой ввысь, словно белые пушинки подхватывал ветер.
— Речные чайки.
— Говорят, они вредные, потому что едят рыбу. Дядя Иштван сердито махнул рукой.
— Пирожных они, наверно, не любят, да и откуда им взять их? Зато они уничтожают всех личинок, которые выбирает из земли плуг. У нас чаек называют снежными голубями. Новый закон запрещает их трогать. Умный закон, ничего не скажешь.
Повозка неслась навстречу заре, и Дюла радостно думал, что чаек уже нельзя уничтожать.
Холмы, что тянулись слева, остались позади, и теперь во всю ширь распахнулась равнина. Справа виднелась подернутая дымкой сверкающая даль Балатона, слева бесконечные камышовые заросли, поднимающиеся огромной стеной, и густой кустарник, а прямо впереди возвышался зеленый бугор.
— Там остров? — Дюла показал на лесистую возвышенность.
— Терновая крепость.
— Крепость?
— Когда-то там будто бы стояла настоящая крепость, но тогда это был остров. В те времена Балатон доходил туда, да ручьи нанесли ил в большой залив, и теперь вода обмелела, и все поросло камышом. Терновая крепость вряд ли попадала в руки врагов: ведь всякий, кто забирался в эти девственные заросли камыша, рад был унести ноги. Мне думается, в крепости укрывались здешние жители, бедный запуганный люд, а иногда и разбойники.
— Здорово!
— Знаешь, я только несколько раз добирался до крепости, но уходил оттуда еле живой. Там густой терновник, колючки, ломонос и, наверно, три четверти мирового производства комаров. Мне так от них досталось, что тетя Нанчи с трудом меня узнала.
— Я привез мазь от комаров, — заметил наш друг Плотовщик в надежде, что дядя Иштван попадется на удочку. — Если намажусь, комары меня не тронут.
И дядя Иштван попался на удочку.
— Поговорим с Матулой. Он знает там каждую тростинку и в дружбе со всеми комарами. Правда, от Матулы так несет табачищем, что комар, посидев на нем, отравляется никотином и кусать уже не может.
— Дядя Иштван, а вы не ловите рыбу?
— Не задавай глупых вопросов! Я бездельничаю, только когда сплю. А встаю я на заре, часа в три, и вечером часто не ужинаю — прямо с ног валюсь от усталости. В нашем госхозе больше пяти тысяч хольдов земли, страшная ответственность. Но мне кажется, лучше тебе не ходить вокруг да около, а выложить ясно и прямо, чего ты хочешь, и тогда услышишь от меня, что тебе можно.
Дюла покраснел.
— Дядя Иштван, я все скажу. Мне хочется немного осмотреться, побывать…
— Около Терновой крепости?
— И там.
— В камышах?
— И там.
— Поудить рыбу?
— Да.
— Поохотиться?
— Ну…
Дядя Иштван в задумчивости устремил взгляд вдаль, а потом тяжело опустил руку на плечо Дюлы.
— Слушай внимательно, малыш. Я привез тебя сюда, чтобы ты окреп и насладился свободой. И я не ставлю тебе никаких преград, ведь у тебя хватит ума не лезть на рожон. Поэтому, если ты свернешь себе шею, твое дело: попадешь в беду, самому придется выпутываться, если поблизости никого не окажется. Выбирай себе занятия по силам и не скули, если порежешь палец или испортишь желудок. Все это твое личное дело. Я считаю: только так ты станешь самостоятельным и поймешь, что можно и чего нельзя. Сигары воровать, например, можно, но некрасиво.
— Дядя Иштван, мне казалось…
— Ну ладно, ладно! Не думай, будто я веду счет своим сигарам. Но я привык подмечать все: ведь иначе бы я не справился со своей работой в госхозе. Плохо бы шли дела, если бы я не видел, что лошадь захромала, плуг пашет недостаточно глубоко, овца чешется, потому что запаршивела, птицы собираются на свекольных грядках, потому что там завелись гусеницы, и у кого-нибудь из рабочих раздулась щека, потому что ему давно пора вырвать зуб. И у тебя выработается такой навык, поскольку всякая перемена много значит и может привести к хорошему или к плохому. К тому же Матула больше дружит со мной, чем с тобой.
— Он сказал вам про сигары? — забеспокоился Дюла.
— Не говорил ни слова, а закурил в моем присутствии дорогую сигару, каких сроду не покупал. «Люди состоятельные себе позволяют…» — сказал я, посмотрев на него. «Молодежь не меняется», — засмеялся старик. И я не мог на тебя рассердиться, потому что и я из той же самой коробки воровал сигары для Матулы, пока мой отец не потерял терпение. Он заявил, что сигар ему не жалко, но если я принимаю его за слепого, он так меня выпорет, что я света белого не взвижу. И я перестал воровать. Если мне были нужны сигары, я спрашивал у отца разрешение, а он никогда не смотрел, сколько я беру, но я чувствовал, сколько можно взять. Ты должен, малыш, привыкнуть к этому. Бить тебя я не собираюсь, но, пожалуйста, не таись от меня и не лги, а то не прощу тебе. И если будешь обманывать, не слушаться, с первым же поездом отправлю тебя домой.
Повозка, громыхая, неслась по дороге, но словно не нарушала окружающей тишины. Дюла тесно прижался к дяде и уже не ощущал на своем плече тяжести его руки.
— Твоих родителей мы, правда, обманули, можешь ты мне припомнить, но другого выхода не было, и я сделал это только ради твоей пользы. Они трясутся над тобой и готовы пестовать тебя хоть тридцать лет, что глупо. И учти следующее: ты можешь полагаться на Матулу, как на меня или на своего отца. Старик грубоват, но это пустяки. Я ему поручу тебя, и, если у него найдется свободное время, делайте что хотите. Ну, вот так.
— Все будет хорошо, дядя Иштван.
— Тогда по рукам!
Туман уже рассеялся, и пригревало солнце. Плотовщик положил свою тонкую белую руку на огромную ладонь дяди. Дюла чувствовал прилив радости и отваги, хотя и сказал с некоторой опаской:
— Знаете, дядя Иштван, я привез сигары для Матулы из дому.
— Отлично! Молодец, что признался. Полный порядок, малыш. Твоему отцу ущерб не велик, — он весело усмехнулся и закурил, — а Матула обрадуется, он вполне заслуживает такого внимания.
Лайошу Дюле не удалось, как он предполагал раньше, сразу вручить старику сигары; дядя Иштван вылез из повозки по дороге и, таким образом, гость прибыл в деревню один. Старого сторожа нигде не было видно, а спрашивать о нем Дюла не стал. Мужественно выдержав восторженный прием тети Нанчи и обильный завтрак, Плотовщик немного поспал, потом заглянул в контору и на кухню, но в доме стояла тишина, как во всех сельских домах во время жатвы.
Он слегка приуныл, так как хотел поболтать с Матулой и надеялся, что старик его ждет.
А того нигде не было.
Дюла распаковал свои вещи, собрал складное удилище: ведь за неимением кого-нибудь другого надо было показать его хотя бы тете Нанчи. Старушка не проявила к удилищу большого интереса.
— Красивая палка и. какая ровная! — сказала она. — Смотри не задень ею лампу. А с Матулой ты не хочешь поговорить? — спохватилась она вдруг. — Он вышел в сад и просил позвать его, когда будет можно, а я, конечно, запамятовала.
Признаемся, наш Плотовщик с огромным удовольствием обновил бы удилище об юбку тети Нанчи. Но он положил его и побежал в сад.
— Дядя Матула, что же вы пришли и молчите?
— Я сказал Нанчи.
— Она забыла!
— Забыла — и ладно. Ты-то как поживаешь?
— Хорошо, дядя Матула. Особенно теперь, когда вас вижу. Матула провел рукой по щеке, обросшей недельной щетиной, и раздался такой звук, словно шваброй потерли пол.
— Ну что мной любоваться! Хотя когда-то и я был молодцом.
— Пойдемте, дядя Матула, я покажу вам удочку, и у меня для вас кое-что есть. — Старик встал со скамейки. — Мне подарили складной нож, вот, поглядите.