— Э-эх! — махнул рукой Фома и с неприязнью посмотрел на садового. — Не поможешь, значит, кочерыжка лохматая?
— Ну, вроде как, это… — снова замялся Голявка. — Мир у нас. А мир, дело такое, хорошее…
— Ладно, усатый, зачтётся, — пообещал домовик и стал спускаться с дерева.
— Это ж надо, я его в люди вывел, — бормотал Фома, — такой сад дал! Живи, владей. А у него мир, вишь ты! Ничего, дождёшься. Я тебя с дрыном трёхсаженным помирю. Прям так по бокам и помирю, вдоль хребта.
Фома за всю жизнь никого ни разу без дела не обидел, хоть грозился часто. Просто сейчас всё в нём горело и клокотало и он всему живому грозил немыслимыми карами.
— И хозяева хороши, развели полон дом мышей и радуйся теперь. Что, нельзя мышеловок купить или кошек завести? Нынче же ночью всех до чёрных синяков защипаю, — сказал он, однако в дом не пошёл, а сел на поленнице и стал думать, что делать с серыми врагами.
Ночной воздух приятно холодил лоб и щёки. От колотых дров пахло лесом и древесным соком. Домовой свернулся клубочком, укрылся дырявой бородой и принялся смотреть на небо и висящий над лесом тонкий месяц. Если внимательно приглядеться к ночному светилу, то можно заметить, как от него отлетают крохотные искорки лунного света. Фома долго любовался ими, провожал глазами до земли, потом сказал себе:
— Что-то злой я сегодня.
Стояла тишина. Ночная бабочка, шурша крыльями, села на плечо домового. Искорки от луны падали в лужицу у ворот сарая. По поверхности воды бежала едва заметная рябь, от которой дрожало отражение одинокой звёздочки.
На следующий день рано утром Фома спустился в подпол и торжественно провозгласил:
— Эй, серое племя, собирайся на великую битву. Хочу проучить вас за все ваши негодяйства и безобразия. Чтоб навсегда запомнили, кто здесь хозяин, и впредь относились ко мне со страхом и уважением.
Любопытные создания собрались вокруг домового и, не зная, что нужно делать в таких случаях, стали весело пищать, глядя на грозного Фому. Тот, оглядел живой шевелящийся ковёр, расстелившийся перед ним, не мешкая, согнал всех мышей в один угол и покидал себе за пазуху, отчего невероятно раздулся и стал похож на мешок с шевелящейся картошкой. После этого домовой стал хлопать себя руками по бокам и назидательно приговаривать:
— Вот вам, вши куриные. Ишь во что бороду превратили, на улицу выйти стыдно. Еды вам не хватало, что ли? Ну так, отведайте теперь тычков с затрещинами да тумаков с зуботычинами. Наелись? Сытно?
Мыши жалобно голосили, но жестокий домовой не унимался.
— Вот ещё оплеухи с подзатыльниками. Накормлю от души, чтоб каждого проняло. Чтоб до кончиков хвостов достало.
Вскоре Фоме наскучило это занятие и он перебрался в сад. Там мышиный мучитель направился к старой берёзе, наломал длинных тонких прутьев и снова принялся охаживать себя что есть сил.
— А кашки берёзовой не желаете? Ишь нечисть мохнатая. До чего деда довели. Кому я теперь покажусь с такой мордой. Весь нос оскоблили. Подчистую, как вылизали.
Наконец, когда мышиный писк стал уж совсем жалобным и плаксивым, Фома прекратил порку.
— Ну что, шелупонь, поняли, с кем связались?
Мыши нестройно запищали виноватыми голосками.
— То-то же. Но это ещё не всё. Будете теперь у меня в плену за пазухой сидеть, пока я не прощу вас.
С тех пор забот у домового прибавилось. Каждый день он ходил к пшеничному полю, набирал там колосьев и бросал себе за пазуху. Потом шёл к речке, где, не раздеваясь, забегал в воду по шею и тут же выскакивал обратно. Одежда его в это время успевала намокнуть, поэтому можно было не бояться, что мыши умрут от жажды. Для некоторых из пленников было не в первой очутиться за пазухой у домового, но раньше он носил их с собой, пока они были совсем маленькими и беспомощными. Фоме нравилось возиться с мышатами, а когда те немного подрастали, он отпускал их. Теперь же всё было иначе. Сейчас все взрослые очень страдали оттого, что не могу побегать, размять лапы, поискать чего интересного, сунуть любопытный нос куда не следует.
Вскоре Фома заметил, что пленники его сильно растолстели. Хламида с трудом удерживала побеждённую мышиную армию, да и ходить стало тяжелее.
— Наверное, надо мне заканчивать с этим наказанием. А то уже ноги еле держат, будто не мышей, а баранов на себе таскаю.
Говорить-то он так говорил, но очень уж нравилось ему таскать за пазухой столько живности разом. Оттого он и не спешил расставаться со своими недавними врагами.
Когда Фома среди ночи разбудил Ваню, тот поначалу спросонья ничего не заметил. Когда же продрал глаза, в ужасе отшатнулся.
— Фома, из тебя мыши растут, — сказал он, прижимаясь спиной к стене.
И точно, халат домового густо, как редиски на грядке, усеивали мышиные головы. За время, проведённое в плену, они понагрызли в хламиде победителя множество дыр и сейчас глазели из них, принюхиваясь к запаху ребёнка.
— Они наказаны, — тяжело отдуваясь, сказал толстый, как двухведёрный самовар, Фома.
— Не убегут?
— Побоятся. Знают, что хуже будет.
Мыши, меж тем, совсем не выглядели наказанными. Они весело крутили носами и озорно косились на мальчика. Свет месяца мерцал в их глазёнках и казалось, что грызуны подмигивают Ване.
— Можно их погладить? — попросил мальчик.
— Нет. Пленных нельзя гладить. Не для этого я их побеждал.
— Ну пожалуйста, Фома, что тебе стоит?
— Ладно уж, — важно согласился тот. Известное дело, победитель должен быть великодушным. Ваня стал осторожно гладить умные мышиные мордочки, пучки усов, трогать влажные крошечки носов. Грызуны доверчиво потянулись к его ладони. Мальчик засмеялся.
— Здорово!
— Ну и хватит, а то избалуешь, — сказал Фома и пояснил, — Война у нас была. Великая битва. Три дня бились. И всё ж одолел я это разбойное племя.
Мыши возмущённо запищали.
— Цыц, голохвостые! — прикрикнул домовой. — Или берёзовой каши снова захотелось?
Пленники смолкли.
— А я тебя чего разбудил-то, — обратился к Ване Фома. — Дом опять чудит. Просит, чтоб я печь истопил. Погреться, вишь ты, хочет.
— Так ведь лето же…
— Я ж говорю, чудит. То ему море подавай, то печку топи. Причём, говорит, чтобы берёзовыми дровами.
— И что теперь?
— Буду топить. А ты к печке дров натаскай, а то мне тяжеловато сейчас с этой оравой. Сделаешь?
Ваня кивнул, вылез в окно и направился к поленнице.
Вскоре в печке плясал весёлый певучий огонёк.
— Хорошие дрова, голосистые, — одобрил Фома.
Мыши повернулись к печке, где сквозь щёлку в заслонке виднелось яркое вихрастое пламя. Уши их ловили огненную музыку. Мыши вообще любят огонь. Люди не знают об этом, но когда они суетятся возле затопленной печи, маленькие глаза грызунов всегда наблюдают за ними из укромных местечек. Фома прошёлся по дому, послушал стены, вернулся на кухню довольный. Усевшись на стул, принялся тихонько подпевать печной песне:
— У-у-у! У-у-у! Давно я у печки не сидел, на искры гляделки не пялил…
— Ну как дом? Доволен? — шёпотом спросил мальчик.
— У-у-у! Доволен. У-у-у! Чего ж ему не быть довольным? Хорошо, говорит, тепло. У-у… — задумчиво ответил домовой. — Ох и чудной же он, дом этот…
Ваня подобрал на полу щепочку, поджёг её сквозь щель в дверце печи. Потом вытащил и стал смотреть на тлеющий кончик. Когда тот угасал, мальчик тихонько дул на него и продолжал любоваться.
— Смотри, Фома, когда огонёк маленький, он такого же цвета, как солнце на закате. А когда большой, как в печи сейчас, то похож на солнце в полдень.
Фома вышел из задумчивости, глянул на ребёнка.
— А ну брось огнём баловаться, — напустился он, только сейчас заметив, чем тот занят. — Ещё дом спалишь. Удумал тоже…
Ваня поспешно протолкнул щепку в щель и она исчезла в сияющем чреве печи, где, как маленькие игривые бесята, танцевали лохмы пламени.
Мальчик глядел на огонь и думал:
— Каково-то огню там взаперти сидится? Тесно ему, наверное… Места больно мало.
Он вдруг почувствовал, как кирпичные стены печи сдавливают плечи огня, не дают ему вырваться, развернуться, запеть как он умеет. Показать во всей красе свой низкий ревущий голос, рвануть в небо огненным роем искр-пчёл. Вытянуть вверх жаркую голову, потянуться к звёздам, отбросить подальше ветошь полумрака и весело хлопать на ветру. Мальчику вдруг стало ясно, что только тонкая дверца отделяет пламя от свободы. Ване отчаянно захотелось поднять завиток запора и выпустить лохматых бесят на волю. А те махали ему лапками изнутри печки, трескуче шептали о чём-то, тёрлись о раскалённую дверцу. Мальчик вздрогнул, испугавшись своих мыслей, и тревожно посмотрел на Фому, не догадался ли тот, о чём он тут думает. Но домовой в своём халате, полном мышей, безмятежно сидел на низкой скамеечке, ничего не замечал и ни о чём не беспокоился. Ваня облегчённо вздохнул и поудобнее устроился на стуле.
На кухне хорошо и уютно. Дрова крошились в печи на яркие комочки угольков, посапывал в углу домовой. На потолке переливались красноватые отблески пламени. В жаре и тишине Ваню разморило. Глаза его стали слипаться и он почти заснул, когда Фома завозился на скамейке и прошептал:
— Вот ещё незадача! Ну чего там с трубой может быть? Осенью бы и посмотрел. Куда мне сейчас…
— Что такое? — встрепенулся мальчик, разгоняя дрёму.
— Да дом опять чудит. Трубу ему, вишь ты, надо посмотреть, — досадливо ответил домовой.
— Сейчас? Ночью?
— Сейчас, ясное дело… — и он, переваливаясь с боку на бок, побрёл к двери. — Она ж горячая… Чего я там увижу?.. — бормотал он на ходу.
Фома с мальчиком выбрались на двор. Домовой с сомнением посмотрел на тёмную крышу, которая, словно хребет какого-то исполинского зверя, чернела на фоне светлого от месяца неба. Из трубы дома прямо вверх уходил белёсый, похожий на ствол берёзы, столб дыма и терялся где-то в небесных далях. Любопытные звёздочки, перемигиваясь, поглядывали на него, и словно бы даже подвинулись поближе, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя. Месяц тихо покачивал рогами и задумчиво смотрел на тонкую ниточку, протянувшуюся от земли до самого неба.
Ваня с Фомой приставили к крыше длинную лестницу и домовой, ворча на недомыслие дома, стал медленно подниматься вверх. Почувствовав подъём, за пазухой у него стали попискивать взволнованные мыши.
— Тихо вы там, — встряхнул их домовой, — разорались тоже. Большое дело, на крышу лезем.
Осторожно ступая по коньку, Фома на четвереньках, словно огромный кот, добрался до трубы. Придерживаясь за её тёплые шершавые бока, поднялся во весь рост. Обошёл кругом.
— Всё тут в порядке. Чего ему надо? — бормотал он. — Может, внутри чего… Хотя чего там может быть? Дыра, она и есть дыра.
Домовой ухватился за край трубы и заглянул внутрь, в её чёрное, сплошь покрытое сажей, словно нежной пушистой шёрсткой, нутро.
И тут дым вдруг выгнулся дугой, подхватил Фому за ворот и стал поднимать в воздух. Домовой отчаянно заболтал ногами, заверещал, что было мочи:
— А ну отпусти! Брось баловать, ишь чего удумал! Отпусти, говорю, немочь бледная! По ветру развею, в пыль обращу! Брось, дровяной послед!
Почуяв неладное, за пазухой халата испуганно завозились, заверещали мыши. Некоторые любопытные попробовали высунуться наружу, но увидев, как удаляется от них земля, с крышей дома, сараем и удивлённым маленьким мальчиком возле лестницы, в страхе спрятались обратно. Прижались что есть сил к домовому, закрыли глаза и замерли, будто нет их вовсе и никогда не было. А Фома не переставал брыкаться, упорно пытаясь пнуть дым, но ноги его нисколечко не могли повредить этому тёплому молочно-белому потоку и вознесение домового вместе с мышами в небеса неумолимо продолжалось. Дым нёс их легко, словно они были не тяжелее тополиных пушинок в июне.
— Вот ведь бестелесное создание, ни пинка ему не дать, ни кулаком не хватить, — сетовал домовик, крутясь, как ухваченная за шиворот кошка. — Это всё дома проделки. Его выходки, уж я-то знаю. Ну погоди, сарай дровяной, спущусь, муравьёв на тебя натравлю. Рыжих, чёрных, всяких. Самые злые муравейники выберу. Чтоб в труху тебя изъели. Целыми днями от щекотки трястись будешь!
Домовой поднимался всё выше. Дом его стал уже совсем крохотным и вскоре затерялся среди лесов и полей. Дороги превратились в тонкие волоски. Под ярким светом месяца земля внизу лежала словно посеребрённая. Будто среди лета вдруг пришла зима и всё укрыла белая пороша. Фома дёрнулся последний раз и утих, залюбовавшись огромным ночным простором, молчаливым и таинственным. Линии горизонта словно в испуге разбегались прочь друг от друга, открывая всё новые заповедные дали, куда домовому никогда не добраться. Мыши, осмелев, высунулись в дырки хламиды и молчали, заворожённые небывалой картиной. Они, никогда не покидавшие подвал, не могли поверить увиденному и застыли от удивления и радости. Просторы распахивались перед путешественниками, словно кто-то раскатывал небывало красивую ткань: притихшие леса, сабля реки, укутанная белёсым туманом, мост, размером с былинку, росистые поля. Стая уток взлетела с далёкого озера и двинулась куда-то бесшумными чёрными точками.
— Не иначе, Урт спугнул или рыбина его, — подумал Фома.
Звёзды звенели под ветерком звонко и красиво, как крещенские льдинки. Фома запахнул халат на груди, затянул пояс. Ни одна птица не залетает в такие выси, куда занесло маленького домового. Воздух стал колючим, как в самую лютую зиму. Путешественник дохнул, изо рта вылетело облачко пара и лёгкий ветерок тут же разметал его.
Дали становились всё неогляднее и вдруг на юге открылась огромная мерцающая в ночном свете водная гладь и вокруг словно разом посветлело.
— Море! — прошептал Фома и тихо пискнули за пазухой мыши, вторя ему.
Море переливалось и играло. Фома даже с такой высоты почувствовал, какое оно тёплое и ласковое. Показалось, что он слышит шелест бегущих по жёлтому песку волн, стук камней, что переворачивает прибой. Послышался крик чаек, плеск дельфинов, шумные вздохи китов.
— Море, это там, где край света, — прошептал домовик и в тот же миг стал снижаться.
— Эй, погоди! Дай ещё посмотреть, — просил он дым, но тот продолжал спускать его вниз.
Поднялся ветер, захлопал полами хламиды, теснее прижались к домовому мыши. Столб дыма наклонился, как дерево в ураган, и стал относить Фому куда-то прочь от дома. Почуяв, что этак его может отнести куда угодно, домовой снова задёргался, засучил ногами.
— К дому неси! Слышишь? Где взял, там и положь! Не твоё, не лапай! Да куда ж ты меня тащишь-то?
Внизу мелькали какие-то совсем незнакомые места. Спящие деревни, железная дорога с паровозом, из трубы которого валил чёрный, как комья непроглядной тьмы, дым. Освещая себе дорогу фонарём, паровоз сердито загудел и исчез за лесами. Домовой хватанул ртом сажи, что выкинула в воздух машина, зачихал, закашлялся.
— Во зверюга какая страшная! Ох, и не продыхнуть после неё! Нет, конь не в пример лучше… — проговорил он осипшим голосом. За пазухой у него звонко чихали мыши.
Дым бросил Фому посреди бескрайнего поля. Путешественник, громко охая, перекатился по высокой траве и замер, запутавшись в прочных стеблях. При падении пояс его халата развязался и серые пленники, вереща, рассыпались вокруг. Домовой открыл глаза. Прямо над ним, посерёдке неба висел месяц. Фома провёл по лицу мокрой от росы рукой, сел, тряхнул косматой головой.
— Да… — протянул он. — Слазил на крышу. Вот те здрасьте-пожалте.
Он оглядел мышиное племя, которое, сиротливо попискивая, собиралось возле него. Зверьки вопросительно поглядывали на домовика, мол, что делать-то будем? Где жить-ночевать станем?
— Домой пойдём, — коротко ответил им Фома.
И они пошли домой. Добирались неделю. Спали в ямах под корнями вывороченных сосен, под мостами через неспешные тихие речки из тех, что летом воробью по колено, в душистых стогах да заброшенных шалашах пастухов. Если ночи были прохладные, Фома укрывал своих недавних врагов дырявой бородой и полами халата. Мыши, боясь остаться в одиночестве, старались ни на шаг не отставать от домового и лишь когда их маленькие лапки совсем ослабевали, начинали робко и просительно напоминать о себе. Фома останавливался, вздыхал: