— Я хочу только очистить дом от старого мусора, — резко сказал Пестель и тоже встал. — Nous devons avoir la maison nette![39]
— Кто любит свой дом, не станет его разрушать, — сказал Трубецкой, бледнея от гнева.
— Я люблю свой дом не менее вас, — проговорил Пестель, тоже побледнев. — Извольте это принять во внимание, князь Сергей Петрович.
Оба, бледные, стояли друг против друга как враги. Между ними был стол, заваленный грудой книг и рукописей.
— Не нужно нам вашей республики, если она куплена столь дорогой ценой! — сказал Трубецкой.
— Так будет же республика! — крикнул вдруг Пестель и так хлопнул по столу рукой, что зазвенел стоявший на нем стакан с недопитым чаем.
На мгновение стало страшно: что-то грозное было в окрике Пестеля и во всей его внезапно выпрямившейся фигуре.
Пестель, однако, быстро опомнился.
— Республика будет, потому что этого требуют время и обстоятельства, — сказал он, садясь.
В это время в дверях показалась жена Рылеева в накинутом на плечи платке; она вызвала на минутку мужа. Они переговорили за дверью. Рылеев вернулся с озабоченным видом. Сказал вполголоса Оболенскому, что нездорова дочка, четырехлетняя Настенька: вероятно, простудилась на прогулке. Жена заходила посоветоваться, за каким доктором послать.
Напряженное настроение рассеялось. Заговорили о делах Российско-Американской компании, где служил Рылеев, и о недавно основанной русской колонии Росс, самом южном пункте владений компании, которые простирались теперь почти до границ Калифорнии. Речь зашла о проектах лейтенанта Завалишина, плававшего на кораблях компании и находившегося в переписке с Рылеевым. Недавно было получено от него письмо из колонии Росс, в котором он сообщал, что Калифорния не прочь отложиться от Испании и отдаться под покровительство России; он виделся с губернатором Калифорнии и вел с ним об этом переговоры. Лейтенант Завалишин предполагал также присоединить к России Сандвичевы острова.
— Государь этого не захочет, — заметил Оболенский. — Взоры его направлены на запад, а не на восток.
— Вот говорят, что наши купцы невежды, — сказал Рылеев. — А древние новгородские купцы, а завоеватели Сибири, а наш купец Шелехов, утвердивший владычество России на Тихом океане? Предприимчивостью и здравым смыслом наши купцы ни в чем не уступят европейским собратьям. Простору им мало, правительство их не поддерживает — вот беда! Я считаю, что их надо вовлечь в наше общество.
— Это счастливая мысль, — отозвался Пестель.
— «Ум российский промыслы затеял!» — пропел Рылеев, несколько фальшивя, начало песни, которая распевалась тогда в американских колониях.
— Надо сказать, однако, — заметил Пестель, — что самые несчастные народы — это те, которые управляются вашей компанией. Она их грабит и нимало не заботится об их существовании. Они должны быть совершенно освобождены от нее и устроены на общих гражданских началах.
— Вы правы, — согласился Рылеев. — Индейцев необходимо приобщить к цивилизованным обычаям. А какие там промыслы, — продолжал он с восхищением, — какие природные богатства!
И, оживившись, он принялся описывать, как морские коты на своих ластах сидят тысячными стадами на берегу среди камней, как отливают серебром на солнце их мокрые шкурки и как их загоняют в глубь суши и бьют палками по голове. При этом его широко раскрытые ясные глаза блестели, как у ребенка.
— Вы видите, что это за человек? — обратился Трубецкой к присутствующим, когда ушел Пестель. — Его ни в коем случае нельзя оставлять без надзора, потому что он натворит бог весть каких бед. К счастью, он не может обойтись без нашего содействия. Мы здесь начнем первые и заберем власть в свои руки. Ведь это чистый бред, что он говорит!
— И какой злой, неистовый бред! — подтвердил Тургенев, вставая.
Он распрощался со всеми и, прихрамывая, направился в переднюю.
«Хорошо, что я уезжаю от всего этого подальше», — думал он, с удовольствием представляя себе свой заграничный вояж.
В январе 1825 года на Контрактах — так называлась Крещенская ярмарка в Киеве — Пестель свиделся с Сергеем, который незадолго перед тем был избран третьим директором Южного общества. Члены тайного общества всегда пользовались этой ярмаркой как удобным предлогом, чтобы съезжаться на совещания, не вызывая ничьих подозрений.
Утром накануне общего собрания южных членов Пестель был у Сергея, в его квартире на Трехсвятительской улице, на высоком берегу Днепра. Часто бывая в Киеве, Сергей нанимал здесь постоянную квартиру.
Шла речь о петербургском обществе. Пестель шутливо рассказывал, как он, потеряв терпение, хлопнул рукой по столу и этим, кажется, преклонил северян к республике. По крайней мере, на следующий день больше не было споров и перед отъездом удалось условиться о совместных действиях.
Пестель заговорил о Рылееве. Он сравнивал его с Пушкиным, с которым однажды провел целое утро в Кишиневе.
— Оба поэты, — говорил он, — но Рылеев покоряется только чувству, а Пушкин умеет судить прозаически и видеть вещи в настоящем их свете. Это ум необыкновенный. Я не чувствителен к стихам, но стихи Пушкина меня увлекают. Недавно прочел я «Кавказского пленника» — сколько ума!
Сергей сообщил о положении дел в его управе. Он рассказал что в третьем корпусе, как узнал Бестужев, существует самостоятельное тайное общество, которое называется Обществом соединенных славян. Бестужеву поручено вести с этим обществом переговоры о слиянии. Славян человек около двадцати пяти. Они мечтают о каком-то федеративном союзе всех славянских народов, о республике, о всеобщем равенстве и братстве, но не имеют ни готовой конституции, ни ясного понятия о способах, какими можно достигнуть поставленных целей. Пока что они думают действовать проповедью и личным примером: заводить училища в деревне, помогать бедным, выкупать крестьян, подвергающихся жестокому обращению. Несмотря на мирное свойство всех этих предприятий, Славянский союз имеет отпечаток какой-то воинственности; члены Союза произносят страшную клятву на оружии, обязывающую жертвовать жизнью для избранной цели, и все проникнуты мыслью, что свобода добывается только кровью. Все это люди пылкие, решительные — они восстанут с оружием в руках по первому призыву.
— Если бы удалось отвлечь их от мечтательных целей и обратить к настоящему делу, — сказал Сергей, — это был бы для нас большой выигрыш. Я полагаюсь на Бестужева — он сумеет их убедить.
— Постарайтесь прибрать их к рукам и не давайте им воли, — посоветовал Пестель. — Вводите их понемногу в наши цели, а то они могут испортить все дело.
Сергей настаивал, чтобы назначить восстание на май 1826 года, когда император приедет в Белую Церковь, около Киева, на смотр. Высочайшие смотры в первой армии происходили каждый год.
Начало восстания Сергей брал на себя. Он разложил на столе карту, на которой крестиками было отмечено предположительное размещение частей, и стал рассказывать план действий. Сначала захват императорской квартиры в Белой Церкви и два манифеста: к народу и войску. Стремительный удар с третьим корпусом, наиболее подготовленным, на Киев. Четвертый корпус и прочие части присоединяются без сопротивления, там члены тайного общества, и притом везде силен дух неудовольствия. Далее — движение на Москву или на Петербург глядя по обстоятельствам.
Пестелю Сергей предлагал поднять вторую армию на юге, арестовать главную квартиру и принять командование над всем южным округом, включая и Киев.
Предложенный Сергеем план был одобрен Пестелем. Однако он не считал возможным приступать к действиям, не заручившись поддержкой Северного общества.
— Все зависит от быстроты и единства действии на севере и на юге, — сказал он. — Может быть так, что начнут в Петербурге, а мы присоединимся. Или же начнем мы — тогда должен содействовать Петербург. Я надеюсь уговориться с Трубецким. Мы не согласны в цели, по покамест нам по пути, а что дальше — увидим.
Пестель заговорил о том, что именно следует предпринять в Петербурге: надо поднять гвардию и флот, занять дворец, крепость и сенат, арестовать всю царскую фамилию и от имени сената объявить манифест об учреждении временного правления и о предстоящих преобразованиях,
— Лучше всего, — сказал он, — если бы вы, покончив здесь, немедленно отправились в Петербург и приняли командование. Бестужев пусть остается в Москве, а я буду в Киеве.
Сергея заботила какая-то мысль, что было видно по его сдвинутым бровям.
— Как поступить с государем и с царской фамилией после ареста? — спросил он и вдруг густо покраснел. — Может быть… заключить в крепость?
— Вы поступите, как повелевает вам долг и совесть, — сказал Пестель. — Оставить государя в заключении было бы неразумно. Увезти за границу — он мог бы вернуться с иностранными войсками и, во всяком случае, был бы источником вечного беспокойства. Значит…
— Да… — пробормотал Сергей, опустив голову.
— Государь должен быть принесен в жертву вместе с великими князьями, ближайшими наследниками престола.
— Убить безоружного… — проговорил Сергей, уже не скрывая своих чувств, — это ужасно…
Пестель поглядел на него с ласковой улыбкой.
— Нам не по розам ходить, Сергей Иванович, — сказал он, — надо быть готовым на все.
Он встал, походил по комнате, потом подошел к Сергею и погладил его по плечу.
— Вы слишком чисты душой, Сергей Иванович, сказал он. — Vous etes trop, pur, mon cher[40].
X. ГЕНИЙ МИРА
Осенью 1824 года Матвей уехал из Петербурга. Он поселился в своем Хомутце, на берегу Хорола, в обширном доме, который крестьяне называли дворцом. В доме было чуть не пятьдесят комнат. Из них Матвей отделил себе две маленькие комнатки просто, но удобно обставленные.
В Хомутце Матвей был один. Иван Матвеевич с новой семьей большую часть года проводил в Петербурге. Младшая сестра, Элен, остававшаяся еще в Хомутце, вскоре вышла замуж за Семена Капниста и уехала к мужу.
Матвей жил в уединении, занимаясь книгами, цветами, огородом и фруктовым садом. Он делал все своими руками. Сам поливал цветы и копал огород. Зимой разгребал снег и колол лед на реке.
При нем состоял только один камердинер — бедный неаполитанец по имени Замбони. Это был тощий человек, с лицом сморщенным, как печеное яблоко. Все называли его «бедный Замбони».
Уединенная жизнь Матвея разнообразилась только поездками в Обуховку. Там многое изменилось: умер старый поэт Капнист, умер и monsieur Асселен. Алеша Капнист служил в Киеве адъютантом при генерале Раевском, командире четвертого корпуса. Семен Капнист был в Полтаве.
Когда коляска Матвея показывалась на пригорке, навстречу ему на крыльцо с веселым криком выбегала Соня — теперь взрослая, располневшая девушка со свежим деревенским румянцем на щеках.
Не одна Соня привлекала Матвея в Обуховку. У Сони была подруга, которая часто гостила у нее, — княжна Полина Хилкова, внучка Троилинского, хорошенькая, кокетливая барышня с большими серыми глазами, которые то блестели задорно, то скромно опускались вниз.
В присутствии Полины Матвей испытывал странное оживление. Он то шутил, то пускался в красноречивые рассуждения, то читал с воодушевлением стихи. Она звонко смеялась его шуткам и слушала Матвея со вниманием, когда он начинал говорить серьезно, хотя не всегда понимала его. Он казался ей «умником», и она немножко боялась его.
Возвращаясь потом в Хомутец, Матвей подолгу отдыхал на перекрестке двух дорог, у источника, над которым стоял крест. В эти минуты уединенных размышлений ему казалось, что он покоен и счастлив.
Летом 1825 года приехал в Хомутец Иван Матвеевич с женой
Прасковьей Васильевной, с тремя детьми, с неизменным дворецким Фернандо и многочисленной прислугой.
Хомутецкий «дворец» ожил; были отперты все пятьдесят комнат, лакеи и горничные сновали туда и сюда по двору, гостиная по вечерам блистала огнями, и у круглого стола возле камина раздавались шутки и смех.
В конце августа в Хомутец приехал на побывку Сергей.
На другое утро после его приезда, когда в доме все еще спали, Матвей, в сером просторном сюртуке, спустился в сад с наполненной лейкой. Он осматривал свои цветники и осторожно обрывал увядшие лепестки на цветах. Потом, оставив лейку на террасе, направился к фруктовым деревьям.
Навстречу по дороге, проложенной среди фруктового сада, легкой рысью ехал верхом Сергей, возвращаясь с прогулки. Он был оживлен. Завидев Матвея, он спрыгнул с седла, подхватил брата под руку и сказал с ласковой улыбкой:
— Мы с тобой не поговорили как следует. Погоди, я отведу лошадь.
Он отвел лошадь в конюшню, находившуюся во дворе за домом, и вернулся к брату.
— Как здесь хорошо! — заговорил он, жадно глядя на синюю зыбь Хорола, мелькавшую за фруктовыми деревьями. — Если бы остаться здесь навсегда! Независимость, скромная безвестность — вот истинное счастье. Смогу ли я когда-нибудь им насладиться?
— Выбор жребия в руках самого человека, — значительно произнес Матвей.
— Не всегда, — отвечал Сергей, и лицо его на минуту стало задумчивым и печальным.
Как бы удаляя неприятные мысли, он спросил другим тоном:
— Что Аннета, как ее отношения с папа?
Сестра Аннета была замужем за помещиком Хрущовым, отставным губернатором. В приданое она получила Бакумовку. У зятя с тестем происходили недоразумения по поводу запутанных денежных счетов между двумя экономиями: хомутецкой и бакумовской.
— Я стараюсь держаться подальше от господ Хрущовых, — сказал Матвей с неприятной миной.
Сергей с упреком покачал головой. Матвей продолжал с раздражением:
— Аннета во всем покоряется мужу. А этот господин ведет список неудовольствий против папа. Он смеет его судить!
— Что же папа? — спросил Сергей.
— Папа? — отозвался Матвей с легкой усмешкой. — Капризничает, как ребенок, и поет свой романс: «Да свершится воля неба!»
Братья пошли на берег реки. Прогуливаясь взад и вперед они говорили о делах тайного общества. Сергей сообщил что положено начать восстание через год.
— Но это безумие! — воскликнул Матвей. — Каким рычагом мы сдвинем косные массы народа? Посмотри на этих будущих республиканцев: мне рассказывали, что при проезде царя они толпами бросались под колеса его коляски, не зная чем еще выразить свой рабский восторг.
— Мы начнем — кончат другие, — тихо сказал Сергей, — Что ж нам делать: покоряться и ждать?
— Все лучше, чем тешиться праздными фантазиями, — раздраженно заметил Матвей.
— Матюша, я не узнаю тебя! — продолжал Сергей с грустью. — Где твое пламенное стремление к свободе?
— Вот здесь моя свобода, — ответил Матвей, показывая рукой кругом себя. — Здесь мой мир, здесь я свободен.
— А за стеной этого мира пусть свищут шпицрутены, не так ли? — спросил Сергей.
Матвей вместо ответа сорвал с ближнего дерева спелую грушу и подал Сергею.
— Когда я работаю в саду или копаю землю в огороде, — сказал он, — то я знаю, что делаю: я потом вижу и осязаю плоды своих трудов. А переделывать людей не в моих силах. Я предпочитаю просто уйти от них.
Разговор прервал «бедный Замбони», разыскивавший братьев по всему саду.
— Эччеленца[41],— произнес он, — папа поджидает на утренний завтрак.
«Бедный Замбони» удалился, грациозно раскланявшись.
Матвей взял тогда Сергея за плечо и поспешно сказал:
— Ты, впрочем, не думай, что я возненавидел людей и добродетель. Я тебя очень люблю, Сережа, и рад тебя видеть.
— Я это знаю, — прошептал Сергей, покраснев.
Завтрак состоял из английского бифштекса, риса по-валенсиански, масла, сыра, меда, варенья, булочек, сухариков разных сортов и черного густого шоколада. Иван Матвеевич привык завтракать по-заграничному. За столом он сидел одетый с небрежным изяществом. На нем был желтый сюртук с оторочкой из красного бархата. Шея была открыта, и вокруг нее свободными складками ложился мягкий ворот белоснежной рубахи. Иван Матвеевич нисколько не постарел — только еще заметнее проступало во всем сходство с балованным, капризным ребенком. Выбирая сухарик в серебряной корзинке, Иван Матвеевич ворчал: