Матвей и Сережа выскочили из кареты. По ту сторону рогатки простиралось то же ровное, болотистое, обнаженное поле с редкими кучками деревьев. Молодые люди поглядели друг на друга. Им казалось, что сама земля русская должна быть какая-то другая, а она ничем не отличалась от немецкой. И деревья были такие же.
Оба, упершись руками, друг за другом перепрыгнули через рогатку, с наслаждением чувствуя, что ступили на русскую землю. К ним подбежал какой-то солдат в широких шароварах и мохнатой шапке с заломленным набок красным верхом.
— Нельзя, ваше благородие! — крикнул он. — Извольте обождать!
— Это казак! — по-французски воскликнул Сережа, обернувшись к брату. — В самом деле, казак!
И, бросившись к казаку, он крепко обнял его и поцеловал.
— Мой такой радый… — твердил он, с нежностью смотря на молодое скуластое лицо казака, — такой радый!
Казак был удивлен этой лаской. Он отодвинул рогатку, пропустил карету, проводил ее до станционного дома, на крыльце которого приезжих встретил таможенный чиновник, и, уже вернувшись к своему посту, проговорил, ухмыляясь:
— Вежливый какой… Надо полагать, из немцев…
На восьмой день утром путешественники въехали в Петербург через Петергофскую заставу. Карета мчалась сначала по предместьям — среди огородов, поваленных заборов и одиноких деревянных домишек. Потом показались тротуары, каменные дома, полосатые будки.
Анна Семеновна едва успевала отвечать на вопросы, которыми ее забрасывали Матвей и Сережа:
— Какая это церковь? А где же Нева?..
Выехали на Сенатскую площадь с памятником Петру. Открылся широкий простор Невы с белой стаей парусов и перерезающими течение юркими яликами. Карета завернула на набережную и остановилась у большого каменного подъезда.
В сенях приезжих встретил отец, Иван Матвеевич, в шлафроке и в больших круглых очках. Он рыдал, сжимая в объятиях жену и сыновей.
— Возблагодарим небо… — говорил он по-французски, осушая кончиком кружевного платочка слезы, струившиеся из-под круглых очков.
По лестнице вниз сбежали девочки. Первыми прибежали младшие — Аннета и Элен, за ними старшие — Лизонька и Катя. Девочки с визгом и криком повисли на шее матери, потом окружили братьев: обнимали их, вертели во все стороны, тискали и целовали.
Наконец все поднялись наверх. В зале, притопывая, маршировал маленький Ипполит с греческой каской на голове и деревянным мечом в руках.
Он размахивал своим мечом и кричал:
— Я буду сражаться!
Гувернантка Ипполита, madame Бокен, поймала его и подвела к матери. Мать нагнулась, чтобы поцеловать мальчика.
Он морщился и упирался. Каска упала на пол. Высвободившись из объятий матери, он снова нахлобучил каску и продолжал маршировать по залу, размахивая мечом и крича:
— Я буду сражаться!
Матвей и Сережа с улыбкой смотрели на маленького брата, которого видели в первый раз. Ипполит родился в их отсутствие, после переезда семьи в Петербург.
Иван Матвеевич Муравьев-Апостол был светский человек, писатель и немножко музыкант. У него был прекрасный голос, пел он с чувством и не раз повторял, что если бы не звание дворянина, которое обязывало его служить отечеству, то он мог бы стать знаменитым артистом. После того как Иван Матвеевич был отозван из Испании, он не получил нового назначения. Император принял его очень холодно. Иван Матвеевич не понимал, за что подвергся немилости императора, и только жаловался на переменчивость судьбы и на капризы властителей.
Иван Матвеевич слыл вольнодумцем. Он ненавидел рабство и не терпел около себя крепостных слуг, предпочитая нанимать иностранцев. Хозяйством в доме заведовал испанец Фернандо, который пил русскую водку, умел ругаться по-русски, но с барином всегда говорил по-испански. Ненависть к рабству не мешала, однако, Ивану Матвеевичу закладывать и продавать свои деревни с крепостными. «Наш Апостол проповедует против рабства и потому спешит проматывать своих рабов», — шутил его приятель Капнист.
Иван Матвеевич очень любил греческую и римскую древность. Всё в доме его — от ваз и до лепных украшений на потолке — напоминало о древности. Младшего сына он назвал Ипполитом, по имени греческого героя, и дарил ему в день рождения или греческую каску, или картинки, изображавшие греческих воинов в полном вооружении. Когда он думал о будущем Матвея и Сережи, то воображал себе греческих или римских героев: афинского гражданина Аристида[8], знаменитого своею честностью, Сципиона Африканского, победившего Ганнибала[9], или Брута, убившего Юлия Цезаря, чтобы спасти римскую вольность. Впрочем, о воспитании сыновей на деле больше заботилась мать, которая ежегодно ездила к ним в Париж. Отец только писал им письма — длинные, красноречивые, с латинскими и греческими цитатами.
По возвращении Матвея и Сережи из Парижа Иван Матвеевич повез их к поэту Державину, своему другу. Державин жил на Фонтанке, у Измайловского моста. Он сидел на диване, окруженный книгами и тетрадями. Из-под шлафрока торчала белая мордочка его любимой собачки Тайки.
— А ну-ка, давай, давай сюда своих парижанцев! — сказал он, притягивая к себе мальчиков и обнимая их.
— В сыновьях вся моя надежда, — торжественно сказал Иван Матвеевич, подводя к Державину Матвея и Сережу. — Ты знаешь, Гаврила Романыч, я родился с пламенной любовью к отечеству, и мои сорок четыре года не ослабили сего пламени ни на одну искру. Как в двадцать лет, так точно и теперь я готов, как Курций[10], броситься в пропасть, как Сцевола[11] — сжечь себе руку. Но отечество, — тут он обиженно развел руками, — не призывает меня. Безвестность, скромные семейные добродетели — вот мой удел. Выращу детей, достойных умереть за Россию.
И, растроганный собственной речью, он поднес к глазам тонкий кружевной платок.
Державин выслушал Ивана Матвеевича с чувством, прослезился, встал, обнял его, а потом вдруг сердито сказал:
— Метишь в Сцевол да Курциев, а вот знают ли они у тебя по-русски?
Матвей и Сергей любили Россию издалека, но они не знали ее порядков. От них было скрыто, что в России есть крепостное право. После отъезда всего семейства из Испании их оставили в Париже главным образом для того, чтобы вид рабства не развратил их и не помешал, как говорил их отец, «распуститься цветам свободы» в их сердце. Там, в пансионе, они погружались в изучение греческой и римской истории и на примерах древней республиканской доблести воспитывали свое гражданское чувство. Анна Семеновна считала необходимым сообщить им правду, но долго не находила предлога. Случайное обстоятельство послужило поводом к откровенному объяснению.
Приехали выборные из пензенской деревни, которую Иван Матвеевич, нуждаясь в деньгах, собирался продавать. Крестьяне были обеспокоены дошедшими до них слухами и послали выборных в Питер просить барина, чтобы их не продавали. Проходя утром через залу, Матюша оказался нечаянным свидетелем странного разговора отца с мужиками.
Отец стоял в шлафроке, а старик с длинной седой бородой с гукал лбом о паркет и певучим голосом повторял:
— Смилуйся, отец! Не продавай! А коли жить тебе в Питере трудно, так положи сколько хочешь оброка. Как были тебе покорными рабами, так и впредь будем. Не продавай нас, отец!
Старик бухался лбом о паркет, а Иван Матвеевич беспомощно разводил руками и лепетал:
— Хорошо, хорошо, я подумаю.
Увидев сына, он махнул рукой и скрылся у себя в кабинете. Слышанные слова, хотя он их хорошо не понял, поразили Матюшу. А смущение отца показало ему, что тут есть что-то постыдное.
После обеда он читал матери вслух. При этих послеобеденных чтениях присутствовал обыкновенно и Сережа. Было тепло, и широкие окна на Неву были растворены настежь. Матюша сидел на подоконнике. Он читал — слегка нараспев, как учили в пансионе, — «Андромаху», трагедию Расина. Судьба несчастной вдовы троянского героя Гектора, осужденной томиться в плену у врагов, волновала его. Греки хотели убить ее сына, маленького Астианакса; они ищут его, они требуют его выдачи. Есть одно только средство спасти его — это согласиться на брак с царем Пирром; царь Пирр ее любит и клянется отстоять Астианакса, спасти его от ярости греков, если она отдаст ему свою руку. Но царь Пирр — сын Ахилла, убийцы ее мужа Гектора. И вот она решает; она выйдет замуж за Пирра, она возьмет с него клятву спасти жизнь Астианакса, а затем покончит с собой. Прощаясь со своей наперсницей, она поручает ей заботу о сыне. Она просит ее воспитать в нем героический дух его предков, почаще говорить ему о доблестях отца, а иногда, если придется, сказать что-нибудь и про мать. В этом месте голос Матвея дрогнул. Он закрыл книгу. Прямо перед ним блестел шпиц Петропавловской крепости. Он задумался, и ему вспомнилась утренняя сцена.
— Сегодня к папа приходили мужики, — сказал он вдруг как бы с натугой. — Они просили не продавать их. Как же это?.. Разве можно продавать людей?..
Анна Семеновна сидела в глубоких креслах. Она была нездорова.
— Это очень печально, — отвечала она, — но крестьяне у нас пока еще крепостные. В России сохранился старый порядок. — Она пояснила по-французски: — L’ancien regime.
Сережа, сдвинув брови, посмотрел на мать.
— Они называли себя рабами, — сказал Матвеи. — Это и есть крепостные?
— Не совсем, — ответила Анна Семеновна, — но очень похоже.
Наступило молчание. С пристани доносились крики сбитенщиков. По набережной проходили два мужика и громко ругались между собой.
«Рабы!» — подумал Матвей.
Вечером, улегшись в постель, Матюша не сразу заснул. Закинув руки под голову, он смотрел прямо перед собой на стену, по которой ходили какие-то тени. Он вспомнил, как в Париже профессор проповедовал с кафедры: «Люди выходят вольными из рук природы, и тот, кто отнимает вольность, есть тиран». И при слове «тиран» с яростью ударял по кафедре кулаком.
— Матвей, ты не спишь? — окликнул Сережа по-французски.
— Нет, — ответил Матвей.
— Матвей, подумай только, — сказал Сережа, приподнявшись на локте, — крестьяне — ведь это русский народ, и они в рабстве. Ведь это только в древности были рабы. Как же это случилось, а?
— Не знаю, — ответил Матвей.
Ему, по-видимому, было тяжело говорить об этом.
— Ну, а государь? — продолжал Сережа. — Как же он позволяет?
Наступило молчание. Одна и та же мысль мелькнула в голове у обоих.
— Скажи, Матвей, голубчик, — нерешительно проговорил наконец Сережа, и голос у него дрогнул, — почему же отец не отпустит своих крестьян на волю? Он хороший, великодушный…
— Не знаю, Сережа, право, не знаю, — тихо ответил Матвей и, закутавшись в одеяло, отвернулся к стене.
Прошел год с того дня, как Матвей и Сережа перепрыгнули через полосатую рогатку, отделявшую их от России. Был апрель 1810 года. Анна Семеновна умирала от грудной жабы. Доктор, толстый немец со звездой на фраке, старательно размешивал какие-то микстуры и только вздыхал безнадежно в ответ на жалкие, молящие взгляды Ивана Матвеевича.
— Ви не очень волновайтис, — говорил он Ивану Матвеевичу, когда тот бегал по комнате, хватаясь за волосы. — Ви сами нуждайтис покой.
Дети окружали постель Анны Семеновны. Сережа стоял на коленях у ее изголовья и держал ее руку.
— Мама, я здесь, — шептал он. — Я здесь…
И он чувствовал, что мать отвечает ему еле заметным пожатием исхудавших пальцев.
— Где Ипполит? — вдруг проговорила Анна Семеновна, беспокойно задвигавшись.
Матвей взял Ипполита на руки и поднес его к матери. Она прикоснулась к его волосам пальцами. И тотчас голова ее завалилась назад. Наступила тишина. Доктор пощупал пульс и печально кивнул головой. Анна Семеновна была мертва.
Лизонька, старшая дочь, остановила стрелку больших часов на камине. Было пять часов пополудни.
Иван Матвеевич с рыданиями бросился вон из комнаты. По дороге он упал. Он бился в истерике на полу. Его большие круглые очки разбились. Доктор вместе с дворецким Фернандо перетащили его на диван в соседнюю комнату. Фернандо принес стакан воды. Доктор совал в нос какие-то капли. Иван Матвеевич отталкивал стакан с водой и расплескал лекарство доктору на жилет.
— Рок тяготеет над нами! — выкрикивал он среди рыданий. — Узнаю его зловещую руку!
Катя, стоя на коленях, целовала руки отца. Все столпились около него и старались успокоить.
Отец утих. Он откинулся в изнеможении на спинку дивана.
— Будем покорны судьбе, — говорил он, закрывая глаза. — И да свершится воля неба!
Дворецкий Фернандо подобрал осколки очков и, осторожно ступая, вынес их прочь на совке.
II. «ХРАМ УМЕРЕННОСТИ»
На высоком берегу Псла, в Полтавской губернии, среди пестрых холмов и песчаных оврагов раскинулась деревня Обуховка, имение поэта Капниста. Господский дом белеет на горе, окруженный чащей дубов и каштанов. По склону горы, до самой реки, идет сад. Спуск к реке обсажен с обеих сторон кустами роз. Старый Капнист очень любит цветы.
У самой реки, в тенистом уголке, стоит маленькая сельская хатка с соломенной крышей. После обеда, отдохнув на диване в гостиной и выпив чашку кофе, Капнист, в сереньком фраке, в летней фуражке и с тросточкой, спускается вниз по аллее, обсаженной розами, в свой уединенный игрушечный домик. Он курит здесь трубку и пишет стихи.
В другой стороне сада, на лесистом уступе, высится круглый деревянный храм с толстыми колоннами, выкрашенными в голубую краску. Это «храм умеренности». Его выстроил monsieur Асселен — архитектор и повар, смешной старичок, которого Капнист приютил у себя.
Василий Васильевич Капнист пользуется славой человека свободного образа мыслей. Все знают его комедию «Ябеда», где он так жестоко бичевал неправосудие и произвол. В своей «Оде на рабство», написанной еще в дни молодости, он смело выступил против самой императрицы Екатерины II, которая закрепостила вольных украинских поселян и одним своим царским словом из счастливых людей сделала несчастных — превратила, как он писал в своей оде, «ясный день в мрачную ночь». Никогда не откажет Василий Васильевич крестьянину, хотя бы и чужому, в помощи и совете. Случится ли какая беда — падет ли корова, заберут ли сына в рекруты не в очередь, наедет ли заседатель за недоимкой и ограбит дочиста, — все идут к «пану Василю». Перед крыльцом господского дома в Обуховке постоянно можно видеть крестьян, приходящих толпой с жалобами на притеснения. Капнист расспросит каждого с живым участием и тотчас обращается к высшему начальству — к генерал-губернатору или прямо в Петербург.
Как-то зимою, проезжая по одной из окрестных деревень, он увидел крестьян в рваной одежде, привязанных к колодам на дворе… Он тотчас выскочил из саней и призвал старосту.
— Что тут такое? — горячился он. — Держать людей на морозе!.. Кто посмел?..
— За недоимки, пане, — оправдывался староста, — за недоимки. Исправник наказав…
— Я тебе покажу — исправник! Отпустить, всех отпустить сейчас же! А не то…
Староста послушался. Ему ведомо было, что все в окружности боятся «пана Василя», у которого много высокопоставленных друзей в самом Петербурге. И действительно, вскорости исправник, по настоянию «пана Василя», лишился места.
В двадцати верстах от Обуховки находится Бакумовка, имение Ивана Матвеевича Муравьева-Агюстола, полученное им от его бездетного двоюродного брата Данила Апостола, внука знаменитого украинского гетмана. Тогда же Ивану Д\атвеевичу дозволено было присоединить к своей фамилии фамилию своего деда по матери — Апостол. Он очень гордился своим украинским происхождением и любил повторять, что душа у него двойная: как Муравьев он русский, как Апостол — украинец. «Мы все одного славянского племени, — говорил он сыновьям. — Украинцы и русские — братья родные».
Муравьевы часто ездят в Обуховку. Иван Матвеевич с девочками приезжает в новенькой коляске, а Матвей и Сережа сопровождают их обыкновенно верхом. Обе семьи связаны давней дружбой.
В Обуховке время летит незаметно. Когда бывают гости (а в Обуховке всегда гостит кто-нибудь), затеваются прогулки на лодках куда-нибудь по реке. Вперед высылается прислуга с коврами, посудой, чаем, пирожками и другими припасами. На месте остановки обыкновенно уже ожидает толпа любопытных крестьян. Они держатся на почтительном расстоянии и переминаются с ноги на ногу — смотрят, как паны веселятся.
Жарко. Блестит на солнце и переливается серебристыми искрами быстрый Псёл. Матвей, Сережа и сыновья Капниста, Семен и Алеша, только что выкупались и едят с аппетитом. Старый Капнист после закуски заигрывает с девушками и вызывает их поплясать. Те жмутся, упираются и в смущении прикрывают лицо рукавом. Наконец какой-то хмурый старик с всклокоченными волосами выталкивает вперед одну из девушек, пригрозив ей костылем, и та, пугливо озираясь назад и путаясь босыми ногами в высокой траве, застенчиво начинает плясать. Крепостной музыкант с глазами навыкате играет на скрипке, а старый Капнист подтанцовывает на месте и прихлопывает в ладоши. Сережа пристально глядит на милое, розовое лицо девушки, и ему становится почему-то неловко. «Рабыня… — думает он. — Она танцует для потехи господ». И ему досадно, что добряк Василий Васильевич Капнист, автор «Оды на рабство», не замечает во всем этом унижения человеческого достоинства.