— Что за народ изумительный! — с сияющим взглядом обратился Трубецкой к Матвею. — Какой надо обладать душевной силой, чтобы и в рабстве сохранить это мужество, эти благородные чувства… Да, вот истинные защитники родины, которая им не мать, а мачеха! Каждый солдат, каждый крестьянин— герой, всем сердцем преданный отечеству. А мы, дворянство, что мы такое? Неужели же мы не добудем свободу для этих людей, для этого чудесного народа, равного римлянам по своей доблести?
— Добудем… — мечтательно ответил Матвей.
Ветер утих, тучи рассеялись. Было еще темно, но там, на востоке, в той стороне, где Москва, небо побледнело, предвещая зарю. Гулко прокатился одинокий пушечный выстрел, то стреляла батарея Раевского.
…Сражение длилось пятнадцать часов — с рассвета до вечера. Канонада ревела по всему бородинскому полю до самого наступления мрака. Напрасно бросал Наполеон свои войска то на левый, то на правый фланг русской армии, напрасно пытался прорвать центр, занятый батареей генерала Раевского: бешеные атаки французов, осыпаемых со всех сторон картечью, но смело стремившихся вперед, разбивались о стойкость русских воинов, как разъяренное море о неприступную скалу. Не помогли Наполеону его семьсот орудий и большое превосходство сил. Потеряв половину людей, русская армия не уступила ни шагу. Тьма спустилась на бородинскую равнину, покрытую грудой трупов, а русские стояли все на том же месте, как раньше. За двадцать лет ни одна армия не могла устоять перед натиском вымуштрованных и прекрасно вооруженных французских войск, не знавших страха и избалованных победами под начальством своего гениального полководца: любой противник, хотя бы он вдвое превосходил численностью, через несколько часов обращался в бегство или сдавался. Что-то жуткое, угрожающее было в неподвижности русских солдат. Это чувствовал каждый француз, это чувствовал и их полководец. Бородино для Наполеона было первым поражением в его жизни. Русский народ встал, как один человек, и показал при Бородине свою исполинскую силу.
Кутузов послал штабных офицеров, чтобы они поздравили русские войска с победой и объявили назначенное на утро наступление. Солдаты были в восторге. Забыв о дисциплине, они обнимали офицеров, посланных с радостной вестью, и снимали их с лошадей. «Конец французу! — восклицали они. — Завтра погоним его из русской земли!»
Однако на другой день Кутузов отменил свое решение. Половина русской армии легла на поле сражения. Были убиты или ранены лучшие военачальники, так что некоторыми полками командовали поручики. Смертельно был ранен князь Багратион, командовавший левым крылом. Необходимо было подождать подкрепления, формировавшиеся за Москвой, назначить новых командиров, пополнить запас зарядных ящиков, дать отдых солдатам. Собрав все сведения о состоянии армии, Кутузов дал приказ отойти к Можайску. Еще до рассвета отправились с этим приказом на утомленных лошадях офицеры генерального штаба.
Тускло и редко горели огни. Дул осенний ветер, накрапывал мелкий дождь. Начальники с трудом собирали людей, разметанных бушевавшим весь день огненным вихрем. С запекшеюся кровью на лицах и мундирах, покрытые пылью и порохом, солдаты и офицеры отыскивали свои полки, находили знамена, но не встретили многих товарищей, погибших в бою. Несмотря на все это, приказ об отступлении вызвал разочарование «Опять отступаем!» — говорили солдаты. Однако, как только начали строиться в колонны, проснулось прежнее оживление.
Каждому невольно хотелось уйти подальше от кровавого зрелища, вырваться на простор, где можно свободно вздохнуть «Наш светлейший знает, что делает, — слышалось среди солдат. — А французу все ж таки несдобровать!»
Все в армии, от генерала до солдата, были убеждены, что под Москвой будет дано новое сражение. Никому и в мысль не приходило, что Москву можно отдать врагу на поругание. Но верховный вождь знал уже, что Москва будет оставлена. Своим старым умом он предвидел, что она станет могилой самонадеянного завоевателя. Однако он молчал и никому не открывал своих намерений. В деревне Фили он созвал военный совет и, не высказывая своего мнения, выслушивал различные предложения, а затем, тяжело поднявшись своим грузным телом с лавки, на которой сидел, и опираясь рукой на простой деревянный стол, покрытый цветной скатертью, произнес с волнением, но твердо и решительно:
— С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью постановляю сохранить армию и подождать войска, которые идут нам на подкрепление. Россия не в Москве, как ни дорога она русскому сердцу, а среди сынов ее. — И закончил, повысив голос: — Приказываю отступление!
По окончании совета Кутузов остался один. Он ходил взад и вперед по избе. В дверь просунулась голова адъютанта.
— Из Семеновского полка подпрапорщик Муравьев-Апос-тол с письмом от командира, — сказал он.
— А, Муравьев! — ответил Кутузов. — Зови!
В Петербурге он бывал у Ивана Матвеевича и знал его сыновей.
— А, голубчик! — сказал Кутузов, принимая письмо. Ну что, как батюшка?
— Здоров, — дрожащим голосом ответил Матвей. Он в Петербурге.
— Да, да… — рассеянно проговорил Кутузов, читая письмо. — Хорошо, хорошо… Скажи полковнику, что я распоряжусь.
Он опять заходил по избе.
— Разрешите удалиться, ваша светлость? робко спросил Матвей, видя, что Кутузов забыл о нем.
Будто пробужденный вопросом, Кутузов сильно ударил кулаком по столу и сказал с жаром:
— Так будут же проклятые французы у меня конину жрать!.. — Опомнившись, он поглядел своим единственным глазом на Матвея и сказал: — Ступай, голубчик! Батюшке поклонись. Люблю я его переводы из Горация[18]. Вот сейчас читал…
Русская армия отступала по Рязанской дороге. По обеим сторонам дороги поле было покрыто пестрой толпой уходивших из Москвы жителей с котомками и тачками, на которых навалены были кое-какие узлы и разные захваченные наспех вещи. Позади пылало зарево пожара, охватившее полнеба, и виднелись поднимавшиеся до облаков клубы черного дыма.
— Горит… — шептали между собой с каким-то особенным выражением солдаты. — Ишь, проклятые…
Семеновский полк остановился, пропуская перед собой колонну бородатых ополченцев с крестами на шапках.
— Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла! — радостно сказал шедший рядом с Матвеем солдат, глядя на ополченцев, которые маршировали бодрым шагом, как настоящие солдаты.
Подпрапорщик Якушкин с торжествующей улыбкой обратился к Матвею:
— Слышал? Теперь я верю, что мы победим! Не унывай, победа за нами!
После двух переходов по Рязанской дороге Кутузов приказал остановиться на дневку и затем свернул на старую Калужскую дорогу. С целью обмануть неприятеля и убедить его, что русские отступают к Коломне за Оку, он оставил на Рязанской дороге арьергард под начальством генерала Милорадовича. Через несколько дней русская армия вышла на Калужскую дорогу и расположилась на отдыхе у Красной Пахры. Таким образом, Кутузов завершил боковое движение вокруг Москвы, отрезав Наполеона от полуденных губерний, изобиловавших запасом провианта. Французы на время потеряли из виду русскую армию, продолжая поиски в направлении Коломны. Это только и нужно было Кутузову для укомплектования армии и пополнения боевых припасов. От Красной Пахры он подвинулся несколько назад, к Тарутину, где устроен был укрепленный лагерь. Обозревая лагерь с высокого берега реки Нары, Кутузов обратился с довольным видом к окружавшим его генералам и офицерам со словами: «Теперь ни шагу назад!» Эти слова немедленно разнеслись по армии и передавались из уст в уста. «Ни шагу назад!» — весело повторяли солдаты.
Однако при всей безопасности тарутинского лагеря Кутузов принимал меры предосторожности и предписал казачьим разъездам следить, не прорубает ли неприятель дорогу сквозь окружавшие лагерь обширные леса.
— Полагаю, не сунется сюда Бонапарт разбивать себе нос, — сказал он однажды генералу Раевскому при осмотре лагеря.
А если пустится в обход? — спросил Раевский.
Кутузов прищурился:
— В обход? Ну нет! Разбить меня он может, а перехитрить — никогда!
Тарутинский лагерь кипел весельем. По вечерам в наскоро устроенных шалашах гремела музыка и раздавались звонкие песни. Все пережитое казалось тяжелым сном. Армия как будто пробудилась к новой жизни. Погасло в памяти зарево горящей Москвы, и крепло убеждение, что близок час расплаты за оскорбленное отечество.
Матвей помещался в одной палатке с князем Трубецким и Якушкиным. Несмотря на утомительные переходы и тревожное состояние духа, он не забыл о Малафееве и послал из Можайска с одним знакомым адъютантом письмо своей тетушке Екатерине Федоровне Муравьевой, которая оставалась еще в Москве. Перед этим он, не показывая и вида, что знает что-нибудь, стороной выспросил у Малафеева все необходимые сведения, которые и сообщил тетушке. Ответ пришел скорее, чем он ожидал.
Однажды вечером, когда Матвей, Трубецкой и Якушкин сидели за ужином и пили вино, поднялся край палатки и показались два молодых офицера: один в форме инженерных войск, а другой в ополченской шапке с крестом.
— Брат, Матюша! — воскликнул один из вошедших, бросившись в объятия Матвея.
Это был Сергей, возмужавший и загорелый. Матвей не мог опомниться от радости; он расстался с братом еще в Петербурге и с той поры не имел от него никаких вестей.
— Ты жив, здоров! — повторял он. — Как я счастлив!
— Рад видеть вас целым и невредимым! — сказал Трубецкой, крепко сжимая руку Сергея и целуя его.
Якушкин обнял его молча. С обоими Сергей был знаком с Петербурга.
— Ну, а его неужто не узнаешь? — проговорил Сергеи, взяв под руку молодого ополченца и обращаясь к Матвею с веселой улыбкой.
Вглядевшись в красивого юношу с вьющимися волосами, выбивавшимися из-под шапки, Матвей узнал Никиту Муравьева, своего двоюродного брата, сына писателя Михаила Никитича Муравьева.
— Никита!.. — воскликнул он, прижимая его к груди. — Ты как здесь?
— Когда отечество в опасности, каждый, кто в силах, должен стать на его защиту! — вскинув голову, произнес Никита. — А у меня, слава богу, сил достаточно.
— Как же maman отпустила тебя? — спросил Матвей.
— Это целая история!.. — смеясь, сказал Сергей.
— Ну, глупости! — прервал его Никита.
— Нет, дай расскажу, — возразил Сергей. — Сколько он ни приставал, тетушка его не пускала, потому что он здоровьем слаб…
— Нисколько не слаб, — недовольно заметил Никита, — небольшая простуда…
— Так вот, он тайком сбежал, как был, в своей куртке и в плаще, — продолжал Сергей. — А крестьяне но дороге приняли его за француза, отколотили и привели к Ростопчину как шпиона. Тот сообщил тетушке, которая разыскивала повсюду своего Никотеньку — двое суток глаз не смыкала. А тут как раз собирали ополчение. Ничего не поделаешь, пришлось дать согласие. Нельзя же, в самом деле, препятствовать благородным порывам!.. А кстати, тебе письмо, Матюша… Где оно у тебя? — обратился он к Никите.
Тот неторопливо вытащил из кармана своей ополченки смятое письмо и подал его Матвею. Письмо было от Екатерины Федоровны Муравьевой, матери Никиты.
«Любезный племянник и друг мой Матюша! — писала она. — Письмо твое я получила в Москве, которому очень обрадовалась, узнав, что ты участвовал в ужасном сражении у Можайска. Благодарю бога, что он дал тебе столь доброе сердце и что ты, сам будучи в опасности, заступаешься за своих солдатиков. Мы с трудом выбрались из Москвы, в последнюю минуту, когда злодей уже в нее входил и теперь находимся в Нижнем. Мой Никотенька поступил в наше нижегородское ополчение, не глядя, что при выезде из Москвы простудился и долго здесь лежал в постели. Не пожалел он материнского горя. Всю надежду возлагаю на благое провидение, которое пощадит его молодость. А ты, Матюша, успокойся о своей protegee[19], Арине Терентьевой. Мне посчастливилось ее выкупить, и теперь она у меня в горничных. Имение Левашовых неподалеку от нашей нижегородской деревни, и я немедля послала приказчика разыскать твою protegee по данным тобою указаниям и условиться с госпожою Левашовой. Она же как раз в большой нужде, ибо потерпела разорение в Москве, а муж сильно проигрался в карты. А девушка эта хорошая работница и нраву хорошего. Она здесь очень мне в помощь и я ею довольна. Даст бог, кончится война, и мы их обвенчаем Скажи своему солдатику, что она очень об нем тоскует. Будь здоров и счастлив, и пусть не тронет тебя вражеская пуля. Побереги, если будете вместе, моего Никотеньку. Впрочем, ты и так это сделаешь. Тебя любящая Екатерина Муравьева».
Матвей подошел быстрым шагом к выходу и крикнул, стараясь придать своему голосу начальнический тон:
— Малафеева сюда!
Через несколько минут явился Малафеев и стал навытяжку у входа.
— Вот что, Малафеев… — начал, скрывая смущение, Матвей. — Я получил письмо… Кланяется тебе одна девушка, Арина Терентьева… Вероятно, знакомая твоя…
Малафеев, вытаращив глаза, смотрел на Матвея.
— Она сейчас служит у нижегородской помещицы Муравьевой Екатерины Федоровны, моей родственницы, — продолжал Матвей. — Горничная ее… Екатерина Федоровна… — он замялся и наконец произнес: — выкупила ее…
Он с усилием произнес это слово — «выкупила», как бы стыдясь его значения.
— Пишет, что очень ею довольна, — продолжал он.
Малафеев мигом все сообразил.
— Ваше благородие!.. — заговорил он глухим, прерывистым голосом, и слезы выступили ему на глаза. — Дозволь сказать: век не забуду, батюшка барин, ваше благородие… Душу мне воскресили…
— Ну полно, Малафеев, — прервал его Матвей, желая прекратить трогательную сцену. — Дело обыкновенное… Так что будь покоен: твою знакомую никто теперь не обидит… Ты Екатерину Федоровну знаешь?
— Как не знать, ваше благородие, — отвечал Малафеев, — они по соседству.
— Ну, а теперь ступай, — сказал Матвей и, когда Малафеев повернулся налево кругом к выходу, крикнул ему вдогонку: — Ты грамотный? Так если хочешь писать, дай мне я перешлю…
— Да, вот от каких случайностей зависит крестьянская судьба, — проговорил задумчиво Трубецкой после долгого молчания. — Если бы не случай, что было бы с этой несчастной девушкой?
— Я надеюсь на государя, — произнес Никита. — Он поймет, что нельзя в благоустроенном государстве держать людей в рабстве…
— Да, он поймет, — взволнованно подхватил Якушкин. — Ведь он русский, и у него в груди тоже бьется русское сердце!
— Вот что, друзья! — воскликнул Сергей с каким-то внезапным восторгом. — Падет Наполеон — падет и рабство. Народ поднялся против врага, познал свою силу — и не вернуть его обратно под господскую палку! Мы накануне великих событий — приближается во всем мире царство свободы. Я верю, верю! А если что — поклянемся отдать всю жизнь за освобождение народа от позорного ига!.. Война преобразила нас, открыла нам многое, чего мы не знали, дала нам новое сердце… Я видел, — повернулся он вдруг к Матвею, — как стыдно тебе было принимать его благодарность. И за что? За то, что ты исполнил долг человека… Я горжусь тобой, Матюша! — закончил он, обнимая Матвея.
В это время вошел полковой адъютант князь Кугушев. Лицо его сияло.
— Господа, — сказал он, — изготовьтесь: завтра с рассветом идем в наступление. И еще новость, господа, — прибавил он, понизив голос. — Только, чур, велено молчать — ни звука, пока не подтвердится…
Все вскочили:
— Что такое? Что такое?
— Наполеон выбирается из Москвы!
— Ура! — крикнул Никита Муравьев, а за ним и остальные.
— Ура! Ура! Ура! — раздавалось кругом среди объятий и поцелуев.
— Тише, господа, тише! — унимал адъютант.
Москва оказалась западней для Наполеона. Вооруженные чем попало крестьянские отряды окружали Москву со всех сторон и ловили французских фуражиров. Такие же партизанские отряды действовали на всем протяжении Смоленской дороги, перехватывая шедшие к французам обозы с провиантом и военным снаряжением. Наполеон в Москве был как в осаде. Французы голодали. Рушилась дисциплина, колебался авторитет императора, бледнел окружавший его ореол воинской славы. Никто больше не помышлял о победе. Все думали только о том, как бы поскорее вернуться домой.