А виноват во всем этот кудлатый пентюх! Попадись он ему под горячую руку, он отвесил бы ему крепкую оплеуху. И жену он винил за то, что она разбаловала сына. Бедная женщина и без того все ночи проплакала от страха за своего мальчика, а теперь должна была выслушивать еще и несправедливые попреки мужа. Он был готов простить Павлека, если бы тот, раскаявшись, упал перед ним на колени; а если бы он не услышал слов раскаяния, он отколотил бы его как следует, хотя до сих пор обходился без рукоприкладства.
Однако Павлек не проявлял ни тени раскаяния, только испуг можно было прочесть в его глазах. Он понятия не имел или не желал понимать, в каких тисках оказался отец. У Голи чесались руки вразумить сына, но он не давал себе воли.
— Тебе нечего мне сказать, Павлек? — спросил он его тоном глубокого упрека. — Неужели я не заслуживаю того, чтобы ты посмотрел мне в глаза?
Павлек поднял глаза на отца. Ему было тяжело. Не из-за того, что он сделал. В этом он не раскаивался, даже когда его били и мучили. Но отца он любил, хоть они и не во всем понимали друг друга. Ему хотелось обнять отца, а не проливать перед ним слезы.
Павлек молчал.
— Ты что, язык проглотил?
— Я вернусь домой.
— Конечно, вернешься, — сказал отец. — Я за тобой и приехал. Хватит, отучился. Не хочешь стать господином, будешь слугой.
— Я убегу, — невольно вырвалось у Павлека.
— Что ты сказал? — Отец вскочил и угрожающе поднял руку. — Повтори!
Павлек молча потупил глаза. Рука отца упала. Не хотелось сводить счеты с сыном на глазах у чужого человека.
Они заторопились, чтоб успеть на первый дневной поезд. Сели у окна, друг против друга. Голя жевал сигарету, и лицо его было то скорбным, то сердитым. Павлек смотрел в окно.
— Хорошую кашу ты заварил, — начал отец. — Сам заварил, сам и расхлебывай. Стал господином, ничего не скажешь. Я тебя буду учить по-другому. Некогда будет забивать голову пустяками.
Павлек понял, что отец всю дорогу собирается вправлять ему мозги. Слушать его было ужасно нудно и тяжко, словно гвоздь в башмаке вонзался в пятку. Он решил, что лучше всего молчать. Что бы он ни сказал, отец вспылит еще больше. И тут его внимание привлекло другое.
В конце вагона, забившись в угол, сидел Анибале с перевязанной головой. Фуражку он надвинул на самые глаза, но скрыть повязку все равно не удавалось. Значит, Тонин говорил правду.
Павлек улыбнулся.
— Ты еще смеешься! — вскинулся отец. — Плакать впору, а он скалится! Грустно это, а не смешно!
— Я смеюсь другому.
— Чему ты смеешься? — Голя обернулся. — Говорю, говорю, а ты даже не слушаешь! На ветер я говорю, что ли? Осрамил себя, меня и весь дом. Карабинеры теперь будут следить за каждым твоим шагом, будто ты вор. Разве это не срам?
Улыбка сошла с лица Павлека, он пожал плечами.
— Не знаешь? Так я тебе скажу, что это настоящий позор. Наш дом был на хорошем счету, а ты все испортил. О чем вы, сопляки, думали? Думали мир перевернуть? Яйца курицу вздумали учить! Мне тоже не все нравится, — понизил он голос, — но я не такой дурак, чтоб идти против ветра… Кто идет против ветра, только пылью себе глаза запорошит. Слушайся того, кто дает тебе кусок хлеба, иначе получишь палок. Кто бы ни был над тобой господином — Петр или Павел, — твое дело слушаться, стену лбом не прошибешь…
Слова отца не нравились Павлеку. Слушай он все это год назад, он вряд ли нашел бы что возразить. Сейчас он стал другим человеком. От Ерко, с которым они часто разговаривали далеко за полночь, он многое узнал и многому научился. Побои в полиции не смогли выбить это из его головы, наоборот, идеи Ерко еще глубже вошли в его душу и сердце. Слова отца кололи, как шипы. Ему хотелось ответить, но он не находил нужных слов.
— Я… я… — начал он, запинаясь, и осекся.
— Ну, что ты?
— Фашистом я не буду.
Отец несколько мгновений внимательно всматривался в сына.
— Никто от тебя не требует, чтоб ты был фашистом, — снова понизил голос отец и быстро огляделся по сторонам. — Я ведь тоже не фашист. Кто тебя заставляет быть фашистом?.. Только… — Голя вдруг замолк, словно ему не хватило слов. Может быть, понял, что все слова напрасны, что Павлека ничем не проймешь? Каждый думает по-своему и не понимает другого, словно они говорят на разных языках.
Отец и сын замолчали.
Когда они вышли на своей станции, у Павлека сжалось сердце. Город, где была школа, «черные братья», волнующие приключения и тяжкая расправа — все осталось позади. Даже после утреннего прощания с товарищами ему не было так тяжело.
* * *
Спустя месяц, когда листья уже опали и с севера подули холодные ветры, однажды ночью Павлек стоял высоко в горах. Контрабандист, который переводил его через границу и нес в рюкзаке его сундучок, сказал:
— Посмотри еще раз на Полог, больше ты его не увидишь.
Павлек оглянулся. Ночь выдалась темная, безлунная, меж редкими облаками мерцали одинокие звезды. Взгляд его окинул горные склоны, тесные ущелья. Весь край тонул в глубокой тьме. Лишь кое-где трепетали слабенькие огоньки, точно светлячки. Это были хутора в горах. А дальше в долине мигало целое скопище огней. Там находился Полог.
Он представил себе родной дом. Встревоженная мать не находит себе места от страха за него. Удалось ли ему пройти через глухие горы на ту сторону? Отец сердится: ночь на дворе, а сына все нет дома. Где он только шляется, этот бродяга? Разве он не знает, что как только стемнеет, он должен быть дома? Может быть, тут-то мать и скажет ему, что он опять натворил. Конечно, с ее ведома и согласия… Отец вскипит, и у матери из глаз хлынут слезы. А может, и не вскипит, а возьмет шляпу и уйдет, словно не желая ничего об этом знать. А может, в глубине души одобрит этот шаг сына…
Когда они вернулись домой, отец, вопреки ожиданиям Павлека, не поколотил его. Только был постоянно сердит и не смотрел в его сторону. Слуга пронизывал его взглядом, как бы говоря: «Смотри не проговорись о патронах!» Павлек понимающе подмигнул ему, и Йохан довольно ухмыльнулся в усы. Мать, вся в слезах, обняла его так, словно уже и не надеялась увидеть его живым. Ей-то он и доверился. Однажды, когда они остались вдвоем, он открылся ей и рассказал о своих планах. И как ни тяжело ей было расставаться с сыном, она помогла ему. Написала сестре письмо, в котором говорила о нем всякие хорошие слова и просила приютить его. И гнев отца в первую минуту, когда он обо всем узнает, она брала на себя.
— А ты, — сказала она сыну, — напиши отцу ласковое письмо, когда будешь по ту сторону…
Огни родного Полога, воспоминания о доме согрели душу Павлека. Слезы защипали глаза. Итак, он уходит. Быть может, надолго, быть может, навсегда, кто знает. Когда он двинулся дальше через горный хребет в страну, которой он до сих пор никогда не видел, он оглянулся еще раз. Бросит ли он когда-нибудь еще взгляд на родные места?
Павлек не мог тогда знать, что наступит день, когда он с винтовкой в руках поднимется на этот самый хребет и при свете весеннего солнца увидит под собой Полог. Это случится тогда, когда наконец осуществятся мечты «черных братьев».
Часть первая
Рыжий кот
Я тебе рассказывал про Рыжего кота? Нет? Тогда слушай.
Рыжий кот был барон, а может быть, виконт или граф. Сейчас трудно установить его титул. Одно достоверно известно — он был рыжим. Именно это и отличало его от других котов. Ну и красавец он был — всем котам кот! Второго такого кота на всем белом свете не сыщешь. Уж ты поверь мне, сынок, и не слушай того, кто вздумает с этим не согласиться.
Мать его звали Анна-Мария-Розалия. Тебе смешно? Но я вовсе не шучу. Благородным кошкам всегда дают несколько звучных имен. И чем благороднее ее происхождение, тем больше у нее имен. Разумеется, у Анны-Марии-Розалии было еще семь имен, просто я их забыл. Однако ее хозяйка, высокородная графиня Ало?йза Ле?нер Хо?фманстал, всегда называла кошку полным именем.
В середине тысяча девятьсот тридцать третьего года мы приехали в графское поместье. Графиня велела нам ждать ее возле за?мка — она желала взглянуть на нас. В назначенное время мы пришли к за?мку, наивно полагая, что графиня выйдет к нам, но, видно, негоже графине якшаться с простыми людьми — во двор она не вышла, а только подошла к балкону. Рядом с ней стоял бледнолицый щербатый мальчик, смотревший на нас столь же высокомерно, как и графиня. Тяжко, сынок, вспоминать эти взгляды, полные презрения, брезгливости и отвращения, которые, точно помои, выплескивались на нас из высоких окон старинного замка графини Ленер Хофманстал.
— Таращится на нас, как на дохлых рыб, — сказала Ми?лена.
— А графиня косая, — заметил Вита. — И мальчишка тоже.
Мать улыбнулась и тихо проговорила:
— Наверно, это у них семейное. Не то чем бы графы отличались от простых смертных?
Графиня долго наводила на нас лорнет в золотой оправе. Наконец взгляд ее остановился на мне. Я смутился и, словно устыдясь самого себя, печально опустил голову.
Отец толкнул меня в спину:
— Ты что, оглох? Тебя зовет графиня. Может, возьмет на службу в замок.
По широкой лестнице я поднялся в покои графини. Я шел словно во сне: кругом ковры, картины в золоченых рамах, столы, стулья, шкафы и кресла — все сверкает позолотой. И среди этого блеска и роскоши в огромном массивном кресле, точно на троне, восседает большая толстая кошка.
— Как тебя зовут? — спросила графиня.
Я сказал. Графиня вздохнула и задумалась.
— Гм, гм… — заговорила она вдруг. — Пожалуй, я возьму тебя в услужение. Каждый день будешь водить на прогулку Анну-Марию-Розалию, а по средам и субботам будешь ее купать.
Среди разбросанных по полу пестрых подушек сидел мальчик, которого я незадолго перед тем видел в окне. Посмотрев из-под ресниц на графиню, он показал мне язык и весело рассмеялся. Я сделал вид, что не замечаю его.
— А кто эта Анна-Мария-Розалия? — поинтересовался я.
— Моя единственная радость, — ответила высокородная графиня Ленер Хофманстал, показывая на дремавшую в кресле кошку. — Не правда ли, она прелесть?
«Вот так кошка, — подумал я. — Целая лиса… Какая пушистая… А хвостище!..» Когда я вошел, она лениво открыла глаза, и мне почудилось, будто в них мелькнуло то же надменное выражение, с каким смотрели на нас графиня и мальчик.
Я сердито глянул на кошку, едва удерживаясь от искушения дать ей хорошего пинка. Но графиня иначе истолковала мой взгляд — она решила, что я пленен красотой Анны-Марии-Розалии, и сказала с нескрываемой гордостью:
— Чистая ангорская порода!
— Значит, я буду гулять с кошкой? — спросил я.
— Кошатник! Кошатник! Кошатник! — закричал мальчик.
Графиня погрозила ему пальцем, и он замолчал.
— Будешь гулять с ней по часу утром и вечером. Так предписал доктор Кальман.
Мне отвели крохотную, но очень уютную комнатушку в правом крыле замка. В тот же день дядюшка Иштван сшил мне ливрею, какие носили все слуги графини. Вечером пришел отец, он принес мои книги и кое-что из одежды. Увидев меня в этом наряде, казавшемся мне парадным генеральским мундиром, он разразился гомерическим смехом.
— Забодай меня корова, если ты не рожден лакеем! Эта дура графиня сделала из тебя чучело гороховое! Повернись! Ха-ха-ха, сзади ты еще смешнее!
— А где вы устроились? — спросил я, когда он прекратил свои насмешки.
— Тут поблизости. В одном роскошном бараке. Не стану описывать тебе все его прелести, скажу только, что на крыше растут фиалки и подснежники. Словом, не жизнь, а малина — живем как в сказке. Да к тому же окон и дверей открывать не надо, потому что таковых вообще не имеется.
— Здесь хорошо, — грустно сказал я, — но я не привык жить один. Жаль, что я не с вами.
— Жаль, конечно. А впрочем, мы не за горами, барак наш у колодца. Заходи, когда поведешь гулять эту чертову кошку.
Незаметно пролетело несколько месяцев. Графиня Ленер Хофманстал была мною очень довольна. Вручая мне шелковый поводок, она обычно говорила: «Немного на свете таких людей, кому бы я могла доверить свое сокровище». И, сощурив свои близорукие глаза, как бы добавляла, какая это для меня честь нежить и холить Анну-Марию-Розалию. Я ненавидел графиню не меньше, чем Анну-Марию-Розалию, и всегда старался поскорее покинуть ее душные, пропыленные покои.
Итак, я терпеть не мог кошку и ее хозяйку, но это ничуть не мешало мне ежедневно в одно и то же время выводить на прогулку Анну-Марию-Розалию по избранному графиней маршруту. Всей душой ненавидел я эту унизительную для меня службу. Однако она меня не слишком утомляла, и я мог часами сидеть за книгой или предаваться другим занятиям. Поэтому обязанности свои я выполнял терпеливо и безропотно. Между тем Анна-Мария-Розалия начала вдруг вести себя очень странно. Она ни за что не хотела идти на прогулку, а если к ней кто-нибудь подходил, то фырчала, выгибая спину, скалила зубы и выпускала когти, не делая исключения даже для сиятельной графини Ленер Хофманстал.
Не на шутку встревоженная графиня пригласила доктора Кальмана. Он прибыл в посланной за ним большой карете, запряженной четырьмя рослыми белыми жеребцами.
Доктор Кальман был седой, сгорбленный старик, вечно жаловавшийся на ревматизм и другие недуги. Сейчас, после долгого пути по жаре, он был особенно брюзглив и раздражителен.
— Где пациентка? — крикнул он, едва выйдя из кареты. — Где больная кошка? Ты что, глухой? А ты, братец, пожалуй, вор! Того и гляди, влезешь в карман! Долго я буду стоять посреди дороги? Гм… гм!.. За тобой смотри в оба — не ровен час, лишишься еще золотых часов. Знаю я вас, мошенников! Да веди же меня, осел!
Я отвел его к графине. Он учтиво поклонился, поцеловал ей руку и начал извлекать инструменты из большой кожаной сумки, жалуясь на свои хвори и немощи и на все лады кляня лето и пыльные сельские дороги. Потом он подошел к Анне-Марии и стал ее осматривать. Графиня внимательно следила за каждым его движением.
— Ну что? — нетерпеливо спросила она. — Надеюсь, ничего серьезного?
— Поздравляю, поздравляю! — воскликнул доктор, подходя к графине и протягивая ей руку. — Скоро у вашей прекрасной кошки появятся котята!
Но графиня не выразила никакой радости.
— Что?.. — едва слышно пролепетала она. — Невероятно… Ничего не понимаю…
Вдруг графиня повернулась ко мне и, гневно сверкнув глазами, начала щедро награждать меня пощечинами и подзатыльниками, после чего кулаки ее загуляли по моей спине.
— Злодей, злодей! — кричала она в ярости. — Для того я тебя кормила и одевала? Ты совсем не смотрел за ней! Осел, дубина, болван…
Тут она рухнула на пол.
Доктор Кальман склонился над ней и приоткрыл ей веко.
— Ничего страшного, — сказал он. — Приступ истерии. Скоро придет в себя. — И, поманив меня пальцем, шепотом спросил: — Позволь-ка полюбопытствовать, чем ты досадил графине?
— Я каждый день водил на прогулку Анну-Марию-Розалию, — ответил я, глотая слезы. — Клянусь вам, я не отходил от нее ни на шаг! Я тут ни при чем.
Доктор Кальман погладил меня по голове:
— И все же тебе лучше не ждать, пока графиня очнется. У бедняжки не все дома, но это не помешает ей задать тебе хорошую порку. Так что дуй-ка отсюда со всех ног.
Я мигом добежал до лачуги на хуторе и рассказал отцу о случившемся. Он равнодушно пожал плечами.
— Кошки для того и существуют, чтоб приносить котят. И этому не помешает ни графиня Ленер, ни граф Чано, ни даже сам господь бог! Впрочем, посмотрим, как пойдут дела. Хочешь верь, хочешь нет, но я чертовски любопытен.
Через несколько дней графиня прислала нам со слугой письмо, в котором заявляла, что мы не заслуживаем ее милостивого внимания и потому она просит нас покинуть ее имение. «При сем сообщаю вам, — писала она дальше, — что Анна-Мария-Розалия родила двоих котят, один из которых тут же сдох. Второго, рыжего котенка, посылаю вам — делайте с ним что хотите. Сиятельная графиня Алойза-Кристина Ленер Хофманстал».