Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.
— Вона передова, а вин: «Хто последний, я за вами..» Самы ж, хлопцы, подумайте… Булы б у вас, нэхай, жинки, як ото Верка. Ни, Верка стара… Ото як та русява, шо книжку подарыла. Ну, да Катька Нечепуренко!
Миша и Гаврик отложили ложки, неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.
— Никита, я сразу двести вареников не съем, — сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.
Гаврик с гордой улыбкой добавил:
— Катька — она, как птица, резвая.
Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:
— Хлопцы, шо вам подарыть?. Подарю вам лопату… Колысь Катька Нечепуренко, литом було, приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копалы… Огонь разводыли. Зробымо над бугорком ямку и квэрху прикопаемо такусэньку дырочку.
Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.
— Ну, а от той дырочки прокопаемо длыннееенький ровчак и по тому ровчаку ды гуляе, как узенька ричка… Хай лютуе витэр — огню не врэдить.
Никита встал и неожиданно весело проговорил:
— Хлопцы, вы не здорово обижайтесь. Хай и каша не обижается. Я пиду за лопатой, — и он побежал на ферму.
Миша сказал:
— Гаврик, ты не ешь… Подождем Никиту.
— Долго думал? — удивленно спросил Гаврик. — Это ж хлопец!
Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая, молодая, была покрыта цветной косынкой, одета в короткий темносиний жакет и такого же цвета юбку. Она сидела прямо, непринужденно свесив ниш, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина, ударом ноги о ногу стряхивая пыль, легко спрыгнула с дрог и, будто подчиняясь быстрой езде, откидывая локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.
Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:
— Мыкита ты, Мыкита, маты пытае, колы ж ты будешь Мыкита Иванович?.. Чуешь, маты пытае!..
Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.
Миша почему-то обрадованно заметил:
— Сестра Никиты.
Гаврик охотно согласился:
— Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, — мать.
Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось…
Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и отрывисто, как надоедливым собеседникам, рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?
Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.
Миша думал напряженно, как бы ворочал тяжелые камни. Наконец, облегченно вздохнув, он сказал:
— Никита, не свисти. Честное слово, не надо!
— Мышка, но як же?
— А так: незачем свистеть. Сестра все равно поедет… Гаврик, видал, какая она веселая?! А что будет после разговора с ним!..
— А як спытае, шо казать? — задумчиво спросил Никита.
У Миши внезапно нашелся самый подходящий ответ:
— Скажешь: Верка, мол, обещала, как приедет, сразу сварить ему двести вареников!
Неудержимый смех обуял сразу всех троих. Никита выкрикивал:
— Мышка, ты не Мышка, а брыгадир! И шо тоби ще подарыть?..
Гаврик свалился на живот, болтая руками и ногами, как утопающий, звал на помощь:
— Братцы, спасите, не могу! Его ж варениками, как бомбой, — сразу наповал! Пропала, «отстала людына»!
— Гаврик, кашу опрокинешь! — предостерегал Миша, хотя каша в эти секунды меньше всего интересовала кого-либо из ребят.
Никита первый заметил коня, осклабившегося в их сторону:
— Хлопцы, да тише! Кинь лютуе — с думки сбили!
Эти слова еще больше рассмешили Мишу, Гаврика и самого Никиту.
— Хлопцы, ратуйте, мэни каши захотелось!
Через полчаса коровы были уже в километре от пруда и от каменных конюшен фермы. Наступил момент расставания. Никита молча пожал руки товарищам, нехотя взобрался на седло.
— Хлопцы, вашей трубы до Ольшанки дотянуть не можно. Так вы, ото як казал, пышить… А мы с Катькой будем отписувать.
Миша сказал:
— Будем, Никита, писать про море, про рыбаков, про школу…
— Пышить…
Звенел впереди колокольчик. Вслед за Иваном Никитичем коровы уходили в глубь рыжих выпасов.
— Трэба вертатысь. До свиданья, хлопцы! Благополучно вам с коровами добраться до дому.
Никита повернул коня и медленно поехал к табуну. Он оглядывался. Оглядывались Миша и Гаврик.
— Гаврик, а может, мы его еще увидим?
— Миша, или увидим, или…
Гаврик напряг лицо, и глаза его сделались твердыми и большими..
— Гаврик, мы его все равно увидим. Ты скажи: что мы ему дарить будем?.. Только сразу, пожалуйста, не отвечай.
— Гей-гей! Живые там или поумирали? — спрашивал Иван Никитич.
Разве же этот неспокойный старик даст хорошо и толком продумать такой большой и такой важный вопрос?!
* * *
Черному ветру предшествовало несколько необычное раннее утро, заставшее Ивана Никитича с ребятами уже в дороге, позади хутора, в котором они провели очередную, кажется четвертую по счету, ночь. Заря долго горела над сумрачной степью, как огромный костер, охвативший пламенем весь восточный небосвод. Сама обнаженная степь покрылась сплошной лилово-красной накипью, и оттого мрак минувшей ночи, застигнутый в лощинах и суходольных балках, стал густым, как бы затвердевшим.
Но до восхода солнца стояла редкостная тишина. В лесополосе прямые молодые клены горели недвижным желтым пламенем. Стрекот сороки, перескакивающей с рогатых акаций на светлокорые кустарники ясеней, казался надоедливо громким, а полет большой стаи грачей, круживших высоко в небе, слышался с таким ясным свистом, точно грачи летали над самой головой.
— Может разгуляться астраханец… Было бы лучше поближе к железной дороге держаться… Там гуще поселения, а тут будет степью, степью, — говорил провожатый, дежурный сельсовета, человек в шинели с пустым, болтающимся по локоть, рукавом.
Руку он, наверное, потерял давно, потому что одной левой умело скручивал цыгарку на жестяном портсигаре, прижатом култышкой к груди.
Иван Никитич поводил плечами, выставлял тоненькую морщинистую руку ладонью на юго-восток. Еще с вечера он узнал от колхозников о прямой дороге, сокращающей путь до дому больше чем на сутки. За ночь он свыкся с приятной мыслью, внушил эту мысль ребятам и теперь не мог от нее отказаться.
— Но ведь не дует же? А?
Старик был возбужден, храбрился, посматривал на ребят. В ответ ему Миша хладнокровно улыбался, а Гаврик, гордо сдвинув брови, кивком головы показывал вперед, как будто разъясняя деду, что фронтовик попался не из храбрых и нечего к нему прислушиваться. И тут-то как раз Иван Никитич поймал себя на мысли, что в нем самом, несмотря на старость, временами бывает что-то от Гаврика: опрометчивость, горячность. Старику стало не по себе: шутка ли рисковать в таком большом деле?.. И он стал присматриваться к стаду.
— Коровы, дед, тебе ничего не подскажут, — раскуривая цыгарку, с усмешкой заговорил провожатый. — Осмотрительность требуется… На ноги теплое есть?
— У всех троих есть валенки.
— Дело. Это на случай, если в заброшенной кошаре переночевать придется… Ну, а харчи прозапас?
— Да у вас же разжились, — отчитывался Иван Никитич.
— Вижу, корова навьючена не хуже верблюда, — разглаживая подстриженные усы, согласился провожающий и спросил: — А спички, к примеру, есть?
Иван Никитич, сдерживая досаду, вынужден был показать провожатому, что у него есть в кармане штанов коробка спичек.
— Спички, дед, переложи в полушубок, в боковой. Ты меня слушай. Я, брат, старшина разведки — опыт имею, а ты по обличью, видать, нестроевой. Агафья Петровна! — вдруг крикнул он в сторону проселка, по которому проезжала женщина в бедарке. — Известия по радио как там?
— Было бы на озимом так хорошо, как на фронте! — прокричала Агафья Петровна.
— А про погоду что говорили?
— Будто ничего особенного, — ответила женщина и громко стала понукать лошадь.
Провожатый немного подумал и потом уже, махнув пустым рукавом шинели, напутственно сказал:
— Валяйте! В добрый час!
Уже издали, наблюдая за движением стада, он нашел нужным пояснить:
— Кошара левее того кургана! Леве-ей!
Солнце выглянуло из-под покатого перевала. Было оно красным, как раскаленный в горне диск. Ветра попрежнему не было. Возле окраинных темнолиловых кустов лесополосы, под соломенной крышей навеса, где во время молотьбы сортировалось зерно, растерянно стрекотали воробьи, точно жалуясь на свою скучную жизнь.
Ивану Никитичу, человеку большого жизненного опыта, не нравилось сегодняшнее солнце, не нравилась скучная болтовня воробьев.
Старик сейчас шел вместе с ребятами позади стада. Вожаковала сама красно-бурая корова. Ночью скотине подбрасывали сена. Хорошо подкормленная, она шла, почти не задерживаясь на кулигах свежей отавы.
Порожние арбы на быстром бегу обгоняли стадо. В передней арбе сидели две тепло закутанные женщины, одна хворостиной погоняла волов. В задней арбе позвякивали вилы, примотанные веревкой к поперечной распорке.
Одна из женщин, видать разговорчивая, поднявшись, крикнула Ивану Никитичу:
— Дед, ты хлопчат не продаешь?
— Трудодней не хватит! — огрызнулся Иван Никитич.
— Значит, хорошие, ежели цену заламываешь!
— Стоют!
— Да сядь, купчиха! У самой четверо! — дернула ее другая.
От ее шутливого разговора Иван Никитич повеселел.
— Люди вон едут за кормом, а старшина, наверное, пошел на печь отогреваться, — съязвил он, Но не во-время. Как раз вслед за этим по верхушкам оставшейся позади лесополосы пронесся свистящий шорох, а вслед за ним впереди на проселке вспыхнул и закружился высокий столб вихря. Брызнув мелкой рябью по ржаному жнивью, он осел и притих.
— Гони! — донесся с арбы простуженный женский голос.
Новая, более продолжительная вихревая волна с косого набега ударила по красно-бурой корове. Колокольчик заикнулся, а корова, чуть отвернув морду, немного отклонилась от взятого курса и пошла быстрей.
Иван Никитич сердито кашлянул, нерешительно остановился и повернул лицо к ветру. Третья волна чуть не сорвала с него треух. Над хутором, где они ночевали, поднялась мутносерая завеса клубящегося тумана, в котором угасало потускневшее, обескровленное солнце. С четвертой волной ветер потянул широкой неутихающей грядой.
Когда Иван Никитич снова повернулся к стаду, передние коровы успели уйти от него на добрую сотню шагов.
Догоняя Мишу, старик на бегу спросил:
— Михайло, что думаешь?
— Дедушка, дует в затылок! Не страшно!.. Назад поворачивать нельзя, — ветер ударит коровам в морды, и коровы разбегутся!
На скуластой, чуть прихваченной осенним загаром щеке Миши, повернутой к ветру, чтобы старик ясней слышал его слова, Иван Никитич заметил суровую усмешку и обрадовался. Старик сам видел, что теперь возвращаться уже нельзя. И, задавая вопрос, хотел только проверить, можно ли на Мишу надеяться в трудную минуту.
Гаврик, не замеченный дедом, оказался уже в голове стада и не то бодро, не то испуганно, сдерживая коров, кричал:
— Гей-гей! Гей-гей!
Иван Никитич уже видел, что главная трудность будет впереди стада, где между коровьих голов мелькали треух и куцый полушубок Гаврика, полы которого обхлестывал ветер.
— Михайло, что в дороге главное?! — крикнул старик, зло морща маленькое сухое лицо, успевшее обрасти сединой и посереть от пыли.
— Они, дедушка, — уже без усмешки похлопал себя по ногам Миша.
— Так помни же об этом! — погрозил Иван Никитич и, горбя узкую костлявую спину, побежал обгонять коров.
Ветер, набирая силу, стал пригонять от лесополосы стайки испуганно порхающих желтых листьев. Несколько позже, обгоняя стадо, по жнивью покатились темные кусты старого жабрея, похожие на скачущих зайцев.
Мише, оставшемуся в одиночестве позади стада, было не так уж трудно. Правда, чтобы поспеть за ускоряющимся движением коров, ему приходилось спешить, шагать шире, но это не особенно его беспокоило. Находя время проследить за скачущими кустами колючего жабрея, он думал, что, может, этот куст катится оттуда, где остались Никита Полищук, Катя Нечепуренко… А, может, этот вот куст, что, как подбитая серая птица, перескочил через остов подрезанного косой татарника, прикатился оттуда, где живет Александр Пахомович, где живут Пелагея Васильевна, тетка Зоя… И невольно Миша позавидовал ветру… Сколько хороших людей он может облетать, у скольких сразу может побывать в гостях!
Иногда волны ветра, потеряв дорогу, с налету наскакивали одна на другую. Вихревой всплеск рвал корку рыхлой земли. Мелкие, как черная дробь, комья стегали Мишу по полушубку, по рукам и по лицу, секли телят по их нежно-глянцевитым носам. Телята отворачивались, кидались в стороны.
— Гей-гей! Знаю, что больно, а итти надо! — громко разговаривал Миша, стараясь вогнать телят в гущу коровьего стада, где было хоть маленькое затишье.
Очередная волна злого ветра перервала потертую веревку, и ведро, сорвавшись с коровьего седла, с трескучим звоном покатилось по земле.
Миша подобрал ведро, в котором лежали налыгачи, и понес его в руке. Для короткой дороги груз легкий, но в длинном пути он был большой помехой, особенно при таком ветре.
Иван Никитич хорошо слышал донесшийся с подветренной стороны бубнящий звон ведра, и Миша видел, как он на миг развел руками: дескать, ничего не поделаешь, привязывать некогда… Заметил Миша, что и Гаврик качнул головой из стороны в сторону.
«Гаврик сознает…» — подумал Миша, и ведро с налыгачами показалось ему пустяком, а вот сдерживать коров куда трудней.
Лопата, подаренная Никитой, вывалилась из седла значительно позже, когда ветер гнал уже не листья и сухие травы, а одно облако пыли за другим, когда небо и простор степи постепенно перемешивались в мутный, нависающий со всех сторон сумрак, когда коровы с шибкого шага срывались в бег.
Миша все время зорко следил за висевшей сбоку седла лопатой. Но что-то отвлекло его на минуту, а может, и того меньше. Не заметив сбоку седла тусклого металлического блеска, он испуганно кинулся назад. Бежал он значительно меньше минуты, и бежал на ветер. Лопата действительно оказалась близко. Но ветер тем временем выкинул какую-то очередную дерзкую причуду и, должно быть, испугал телят, потому что они поскакали вперед, а за ними побежали и коровы. В довершение беды, в этом месте скошенное поле шло под откос, втекая в глубокую узкую лощину.
Срываясь в лощину, Миша увидел совсем близко размахивающих перед коровами палками и шапками Ивана Никитича и Гаврика. Он подумал, не лучше ли из хвоста стада перемахнуть в голову, чтобы помочь деду и Гаврику в их трудном положении. В это время двое телят бросились в сторону и побежали по дну лощины, переходившей в покатый овраг с густым шиповником и диким терном по склонам.
Миша погнался за телятами, которые, ища затишья, нырнули в кусты.