— Вылезай из землянки! СОС нам сейчас будет в правлении!
* * *
Через полчаса Миша Самохин и Гаврик Мамченко стояли в правлении колхоза перед круглым туалетным столиком — единственным, случайно обнаруженным в обломках снесенного войной села.
За столиком, накрытым газетой с вырезанными по краям зубчиками, на новом табурете сидел седой человек с беспокойными, покрасневшими от бессонницы глазами. Это был председатель колхоза Алексей Иванович.
Рядом с ним почему-то сидела Варвара Нефедовна, строгая старуха, с черной родинкой между серых взлохмаченных бровей. Она молчаливо посматривала то на Гаврика, то на Мишу. Зачем она тут со своей неизменной палкой, натертой на верхнем конце до глянцевого блеска? Почему майор, заняв место рядом со старухой, насупленно молчал, рассматривая какой-то светлосерый скаток шерстистой плотной материи?
Миша подумал: не это ли и есть та самая войлочная материя, которая принесла столько неприятностей?.. Он посмотрел на Гаврика и понял, что не ошибся.
Четвертый табурет, предназначенный для Ивана Никитича, члена правления, оставался незанятым. А сам Иван Никитич все ходил и ходил, легкими шагами меряя комнату.
Поодаль от стола, на низкой скамейке, сидели Зинаида Васильевна, новый директор школы, и тракторист комсомолец Руденький. Зинаида Васильевна была в той одежде и обуви, в какой она впервые появилась в колхозе: в солдатских сапогах с короткими и широкими голенищами, в ватной стеганой фуфайке и в глубокой шапке-ушанке. Шапку она не сняла, видимо, из-за опасения потревожить перевязку, край которой виднелся на тонкой шее. В такой одежде, с маленьким исхудавшим лицом, с ясными карими глазами, она была похожа на подростка.
Тракторист Руденький, наверное, попал сюда прямо по дороге из тракторной бригады: он был в комбинезоне, на его узких ладонях виднелись следы неотмытого масла. Внимательно слушая Зинаиду Васильевну, он чему-то улыбался. Светлосерые глаза его смотрели куда-то далеко через голову Гаврика и Миши, потупленно стоявших около стола.
У ребят, изредка косившихся на Зинаиду Васильевну и на Руденького, сложилось мнение, что беда, в которую они попали, совсем не интересовала ни директора школы, ни Руденького. Гаврик даже тяжело вздохнул, вспомнив секретаря комсомола Вашинцева и бывшего директора Ивана Сидоровича, которые, вручая им красные галстуки, говорили, что они теперь пионеры и должны быть честными, дисциплинированными, храбрыми. Но секретарь комсомола Вашинцев погиб на Западном фронте, а Иван Сидорович продолжал воевать с фашистами где-то за Днепром.
Гаврик еще раз вздохнул и решил ждать, что будет…
— Думается, значит, время пришло начинать, — заговорил было председатель.
Старый плотник, ходивший от стены до стены, натыкаясь то на Феклу Мамченко, державшую на руках хмурую Нюську, то на Марью Захаровну Самохину, так круто остановился, что его холщевая сумка, висевшая через плечо, отлетела в сторону.
— Алексей Иванович, чего же начинать-то? Час целый говорили и опять начинать? — непривычно тихо сказал он.
— Дело требует ответственности…
— А я, видать, пустое место? Ответственность на мне, с меня и взыщите. А ребят не томите, не подсудные. — И, обращаясь к майору, Иван Никитич, попросил: — Войлочек-то, товарищ майор, давай сюда. В сумку положу. Дратву найдем, а свободное время в дороге будет…
Но майор не отдал войлока и, уставившись на Гаврика, спросил:
— Какая необходимость заставила бродить по минному полю?
Гаврик внезапно одеревенел, вытянув руки по швам. Сам собой с его уст сорвался громкий ответ:
— Фронтовая, товарищ майор!
Женщины засмеялись, а плотник Опенкин выкрикнул:
— Слышите, фронтовая!
— У фронтовых людей и причина должна быть фронтовая, — обрадованно заговорил Руденький. — Гаврик Мамченко сказал же, товарищи, что он спасал своего фронтового друга. Действовал храбро… Он ведь пионер… и должен стараться быть похожим и на чапаевца, и на буденновца, и на панфиловца… Ведь правда же?
Руденький веселыми серыми глазами обвел всех присутствующих, и майору показалось, что Руденький значительно моложе своих лет, что он сердечный, но еще молод решать такие трудные дела, как вопрос о посылке ребят в дальнюю дорогу.
Но Иван Никитич полностью поддержал Руденького.
— И Чапаева, и Буденного, и Панфилова жизнь не баловала. Вот и вышли люди! — сказал старый плотник, продолжая сердиться на то, что решение ясного, по его мнению, вопроса необычайно затягивается.
Но майора, видно, не удовлетворяли ни ответ Гаврика, ни высказывания тракториста Руденького, ни соображения Ивана Никитича. Видно, ему захотелось услышать мнение нового директора, и он, не переставая хмуриться, вопрошающе посмотрел на Зинаиду Васильевну.
— Вы, товарищ майор, лучше меня знаете о «фронтовой необходимости», — заговорила Зинаида Васильевна. — Знаю о ней немного и я… Так ведь наши поля еще от войны не остыли. Могло Мамченко и в самом деле показаться, что в подбитой машине раненый товарищ?
Миша, искоса посмотревший на Зинаиду Васильевну, заметил в ее ясных глазах хорошую улыбку и хотел ободряюще дернуть за рукав Гаврика, но не сделал этого, потому что майор заговорил еще строже:
— Мы хотели послать вас с Иваном Никитичем в дальнюю дорогу. А теперь не знаем, что делать.. — Вздернув плечами так, что заскрипели складки кожаного пальто, он замолчал.
В тишину ворвался голос председателя колхоза:
— Подскажите товарищу майору.
Гаврик не выдержал, часто заморгал, сдавил ладонями виски:
— Товарищ майор, я ж вам говорю… Мне показалось..
Но майору все это было известно, и он остановил Гаврика:
— А войлок зачем?
— Если он вам вредный, спалите его!
— Голова, а валенки из чего будем делать — из сладких слов? Не будут греть! — громко говорил плотник.
Гаврик лишь краем уха слышал своего защитника и продолжал, вздохнув:
— Виноват я. А Миша тут при чем?.. Он мне приказа не давал. За что ж его к ответу? Неправильно! Пускай он один… один едет!
И чтобы невольная слеза, которой Гаврик больше всего боялся, не сорвалась на щеку, он тряхнул головой и замолчал.
— Да будет вам! — вступилась Варвара Нефедовна. — Будет! — пристукнула она палкой об пол. — Мой сынок тоже положил голову, спасая раненого товарища. Гаврюша, пойди, пойди ко мне! Ты, чадушка моя, в сынка пошел… Троюродные, а схожие…
Гладя Гаврика своей широкой ладонью с шишковатыми утолщениями на суставах, бабка растроганно говорила ему на ухо:
— Поезжай в дорогу, а про Нюську не печалься и матери не вели. За крикухой догляжу. С ручательством догляжу.
— Товарищ майор, нельзя ли войлочек сюда, в сумку?.. Трофей наш, нам его положено отдать, — победно подмаргивал ребятам старый плотник.
— Что ж? По суду оправданы, — сказал майор и обратился к Гаврику: — Только ты ж, Мамченко, твердо запомни: фронтовики — народ дисциплинированный. Приказы командиров точно выполняют. А командиром у вас в дороге будет Иван Никитич… товарищ Опенкин.
Майор встал, передал Ивану Никитичу войлок, пожал ему руку, потом пожал руку Мише и Гаврику и, пожелав счастливого пути, ушел.
Дальше пошли обычные дорожные разговоры.
— Ты ж, Иван Никитич, следи да следи, — вздохнув и улыбнувшись, заметила Фекла Мамченко.
Мать Миши всего лишь похлопала сына по щеке, а плотник сказал Фекле:
— Раньше смерти не хорони. Жизнь еще не разонравилась. Так это ж без молока!.. А если коров пригоним?..
Но шутка, видать, и самому ему не особенно понравилась: чтобы исправить впечатление, он распорядился, обращаясь не столько к ребятам, сколько к их матерям:
— Завтра чуть свет надо быть в плотницкой при полном снаряжении.
Напутствовал ребят и председатель колхоза:
— Теперь, ребята, и старому и малому достается здорово. До войны я сторожевал на метефе, по-стариковски. А теперь, на собрании, выбрали и велели: «Крутись!»
Рассказывая, он двигался вокруг стола. На пол скатился карандаш, и он проворно поднял его и положил на прежнее место.
— Вот вредный, не дает высказаться… Ты, Иван Никитич, и вы, ребята, только приведите коров в целости и сохранности. Душевная вам будет благодарность от колхозного народа.
По дороге из правления колхоза Миша Самохин и Гаврик Мамченко говорили о многом… И откуда такое счастье — этот горячий старик Опенкин?. Они, не споря, договорились, что Варвара Нефедовна — самая ответственная и самостоятельная старуха. И председатель колхоза — трудовой человек, о колхозе сильно беспокоится.
В этот вечер они заснули с волнующей мыслью о том, что же будет завтра…
* * *
Восход солнца застал Ивана Никитича, Мишу и Гаврика на станции, в товарном поезде. Было безветреное утро. С пепельно-синего залива тянуло ровной прохладой.
Ленивый дым, выходивший из подземных очагов, обтекал пологий — суглинистый холм, спускавшийся к илистой речке, заросшей поблекшим камышом. В этом дыму домик с темнозелеными ставнями казался игрушечным островком. На крыльце его толпились женщины.
Иван Никитич, сложив багаж в углу пустого вагона, стоял вместе с ребятами около приоткрытой двери и говорил:
— Колхозницы, видите, нас провожают. А с чем встречать будут? Вот об этом, ребята, надо помнить каждую минуту и секунду.
Иван Никитич часто ощупывал боковые карманы своего короткого полушубка, взыскательно осматривал багаж, такой пустячный, что опасаться за него особенно не приходилось: мешок и две сумочки с чересплечными тесемками.
Миша за дни совместной работы с плотником ни разу не замечал за Иваном Никитичем беспричинного беспокойства и теперь старался понять, что могло угрожать их пожиткам в этом пустом вагоне.
— Миша, погляди, — поедем-то на «ФД»! — указывал Гаврик в ту сторону, где в голове длинного состава сердито паровал красноколесый, мощный, собранный для быстрого бега паровоз. — Рванет — и прощай, любимый город, — многообещающе подморгнул Гаврик, сменивший черную кепку на серый с белой овчинной оторочкой треух.
Миша усмехнулся, предвкушая минуту, когда раздастся свисток главного, потом зовущий вперед гудок паровоза, и колеса начнут отбивать: «пошли-пошли, пошли-пошли…»
Усмехнулся и старый плотник, но так сдержанно, что Миша сейчас же постарался согнать со своего лица широкую улыбку.
На откосе насыпи с фонарем в руке стоял молодой кондуктор. К нему неторопливо подошел главный — седоусый человек с одутловатым выбритым лицом и придирчивыми глазами. Он спросил молодого:
— Что за люди у тебя?
— Так это ж земляные поселенцы, пострадавшие, — махнул молодой на суглинистый холм, затянутый дымной завесой.
— Кто сажал?
— Сам начальник вокзала и какой-то майор.
Главный нашел нужным подойти к вагону и направился к нему той шаткой походкой, которой ходят моряки и железнодорожники.
— Что в мешке? — спросил он, кося взгляд в угол вагона.
— Можно, товарищ начальник, показать, — охотно ответил старик и стал показывать.
— А в сумках? — подернул сивыми усами главный.
— Можно и сумочки перетрусить.
Миша кинулся помогать развязывать сумочки с харчами, а Гаврик, изломив темные брови, неприязненно следил за строгим главным.
Когда осмотр багажа закончился, между главным и плотником состоялся короткий бессловесный разговор:
Главный кивнул на суглинистый скат в котловину.
Иван Никитич головой поддакнул.
Главный потянул сивый ус книзу.
Иван Никитич погладил свой морщинистый бритый подбородок.
Закинув толстые руки за спину черной шинели, главный, покачиваясь, пошел вдоль состава.
Иван Никитич, присматриваясь к своим маленьким, с короткими голенищами, сапогам, неслышно зашагал по вагону.
— Наговорились, как меду напились, — засмеялся Гаврик.
Старый плотник предостерегающе заметил Гаврику:
— Резвый очень… С тобой разговор будет… Главный свое знает, а ты неразборчив!..
Гаврик смущенно посмотрел на Мишу, ища поддержки, но Миша мимоходом сердито толкнул его локтем и стал помогать Ивану Никитичу приводить в порядок распотрошенный багаж.
Молодой кондуктор где-то близко прокричал:
— Василий, поторопись!
Потом раздался свисток главного, а за ним гудок паровоза.
Под стук колес Иван Никитич уменьшил просвет двери и, загородив оставшуюся щель распростертыми руками, весело разрешил смотреть через его руки. Ребята широкими глазами стали глядеть туда же, куда смотрел внезапно подобревший старый плотник.
Паровоз, усердно стуча красными колесами, быстро набирал скорость. Суглинистый скат, вздрогнув, тронулся и поплыл сначала назад, потом в нерешительности закружился на месте и, точно стремясь вдогонку за Мишей, за Гавриком, кинулся к полотну — железной дороги, но скоро вместе с маленьким домиком исчез за бурой отножиной, рассеченной каменистым оврагом.
— Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.
Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив моря, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.
— Здорово! — выдохнул Гаврик.
— Так это же дорога!.. Михайло, что может быть лучше? — спросил старик.
— Не знаю, — ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще — фашистский!. И все-таки дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей, с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал:
«— Как мало в этом году васильков, — говорили дети.
— Как бы мне совсем вывести эти васильки! — говорил отец».
Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Миша, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать — бригадир. Придет, расспроси ее про васильки».
Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взбираться по внутренней лестнице, чтобы запустить бумажный змей, окинуть синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем, и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края!..
Впервые Мише дом показался не таким, каким он его представлял обычно… Бежали навстречу вагону обрывистые берега Куричьей Косы, желтые камышевые займища — и все это был дом.
Иван Никитич, размахивая руками, говорил Гаврику:
— Одна дорога плоха — к смерти. Так смерть, что она? Безделье! За ней мы не поедем, она сама припрется. Помрем потом! После!
И старик, своей неугомонностью не раз напоминавший Мише яркий пионерский костер, и весело смеющийся Гаврик, еще вчера храбро прокладывавший путь к кузову, — все это был его, Мишин, дом.
У Миши стало легко и спокойно на сердце. Он прошел в угол вагона и присел на мешок.
— Дедушка, а Миша по доту скучает! — засмеялся Гаврик.
Старик предупредил Гаврика:
— Михаилу не трогай: парень он вдумчивый. Имеешь охоту — поговори со мной.
— Дедушка, а почему вы с главным не поругались? — спросил Гаврик.
— Как почему? — удивился старик.
— Так он же, как тигр усатый, ко всему принюхивался. Зря ему спуску дали, — с сожалением ответил Гаврик.
— Михайло, — насмешливо заговорил Иван Никитич, — а твой друг, видать, еще без старшего в голове.
— Дедушка, Гаврик еще в плотницкой не работает, — ответил Миша.
— Эх, как хорошо сказал! — залился Иван Никитич своим ребяческим смехом.
— Мишка — он ваш уполномоченный, — обиженно вздохнул Гаврик.
— Да-да! Он мой уполномоченный, и тебе его слушать. Помни: в нашем большом деле первый командир я, Иван Никитич Опенкин, второй — Махайло Самохин, а уж третий — ты, Гаврил Мамченко… Этого ранжира держись, а не то крепко взыщу… Мне вот вздремнуть хочется… Ночь-то в сборах прошла. Задача у нас с Алексеем Ивановичем, с председателем, была нелегкая: налыгачи, веревки, всякую мелочь собирали.