Лазарь Карелин
1
Над улицей прошел дождь, короткий и обильный. В воздухе запарило, легкий туман поднялся над лужицами в асфальтовых вмятинах и по сгибам кровель. Солнце, точно спеша просушить землю, начало греть еще ретивее. И уже через несколько минут только по темным дворам да затененным подворотням, где земля подсыхала медленнее, можно было угадать, что прошел дождь.
Девочка лет десяти, старательно хмуря брови, быстро шла посередине неширокой тихой улицы. Девочка была стройная и тоненькая. Густой загар лежал на ее длинных, с острыми коленками ногах и на курносом веснушчатом лице. Девочка хмурилась, но синие ее глаза озорно поглядывали из-под белесых бровей, а смешливые губы вот-вот готовы были улыбнуться. Не так-то просто было хранить озабоченное выражение на лице в это солнечное, ясное утро.
Перейдя улицу, девочка вошла в глубокий туннель, ведущий во двор высокого старого дома.
Двор дома был большой и занятный. В иное время девочка обязательно задержалась бы, чтобы посмотреть на игравших в лапту мальчишек, или на то, как толстая женщина с ожесточением колотит палкой по огромному ковру, или уж хотя бы на то, как какой-то парнишка расстреливает камнями поставленную у стены бутылку. Но сейчас она едва взглянула на все это и только презрительно скривила губы.
— Мазила! — громко сказала она, проходя мимо паренька, который никак не мог попасть камнем в бутылку.
Сказала и даже не оглянулась.
В самом дальнем углу двора, где сгрудились полуразвалившиеся клетушки сараев и земля была завалена ржавыми кусками железа, разбитыми ящиками, досками, кучами строительного мусора и битого кирпича, девочка увидела высокого, худощавого мальчика в белой майке и спортивных, забранных у щиколоток брюках. Он стоял прямо и неподвижно, напряженно глядя в пролом стены, через который во двор проникал далекий шум улицы — разноголосица автомобильных сирен и монотонный шаркающий звук шагов. Мальчик был хмур и задумчив.
— Здравствуй, Коля, — подходя, робко окликнула его девочка. — А я боялась, что ты не придешь.
Коля вздрогнул и оглянулся.
— Здравствуй, Настя, — храня все ту же задумчивость, сказал он. — Ну, что тебе?
— Да я… — Тут Настя смутилась, зачем-то быстро дотронулась руками до своих перевязанных красной ленточкой косичек и уже было открыла рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказала. — Давай посидим, — помолчав, предложила она.
— Давай.
Коля хмуровато улыбнулся, и от этой скулой улыбки смуглое лицо его вмиг преобразилось, посветлело. Темная полоска над губой весело изогнулась и поползла вверх. Сверкнули зубы, и искорки смеха забегали в глубине больших карих глаз.
Коля приподнял с земли пустой ящик и поставил его перед Настей:
— Садись!
— Ох, что же теперь будет? — поерзав на шатком сиденье, как бы невзначай обронила Настя. Она украдкой, из-под руки, взглянула на своего приятеля.
— Не знаю, — мрачно отозвался Коля. — А что?
— Да ты не бойся, — поспешно сказала Настя. — Хочешь, я вас помирю? Хочешь?
— «Помирю»?! — с угрозой в голосе переспросил Коля. — За этим ты меня и вызывала?
— За этим! — Настя в возбуждении соскочила с ящика.
Наконец-то она сказала те самые слова, ради которых решилась сегодня чуть свет позвонить Коле Быстрову по телефону! Коля был старше ее почти на целых четыре года, и Настя, хоть и считала его самым большим своим другом, еще ни разу не звонила ему, чтобы вот так просто взять да и сказать, в телефонную трубку: «Коля, ты? Это я, Настя. Ты знаешь, ты выходи сейчас во двор… Ну туда, к сараям. Прямо сейчас, хорошо?» — «Ладно, иду», — коротко и, как показалось Насте, сердито ответил Коля.
И пришел.
Но только сейчас, когда самые трудные для нее слова были произнесены, девочка по-настоящему поняла, какая большая беда случилась с ее другом. И, уже не утешая Колю, а лишь делясь с ним своими печальными новостями, она стала рассказывать:
— Ты знаешь, ты ведь Володьке руку сломал. Я сама видела. Рука вся в гипсе, а пальцы белые-белые и не шевелятся. Он теперь и на скрипке играть не сможет и в волейбол…
— Я ему руку не ломал, — бледнея и очень тихо сказал Коля. — Чего ты болтаешь? Я его только раза три и стукнул всего. За дело!
— Да, а он вот упал, и прямо на руку. Нет, теперь вас не помиришь! — горестно вздохнула Настя. — Ну зачем ты все на кулаки да на кулаки! — упрекнула она. — Ведь не на войне же…
— А он зачем? — дрогнувшим от горькой обиды голосом крикнул Коля. — Ты знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я вор! Понимаешь — вор!..
— Да ну?! — изумилась Настя. — Как же это он?
Не дождавшись ответа, она подошла к Коле и тихонько дотронулась рукой до его плеча:
— Может, ты взял у него что-нибудь поиграть, а он…
Коля отрицательно мотнул толовой.
— Может, ты пошутил, спрятал что-нибудь?
И снова Коля отрицательно, печально мотнул головой.
— Тогда это он не подумавши, — убежденно произнесла девочка. — Я когда что-нибудь глупое брякну, мне мама всегда говорит: «Это ты не подумавши».
— Не подумавши? — вспыхнул Коля. — Да за такие слова!.. — Пальцы его сжались в кулаки, а худощавое, стройное тело напряглось от гневного возбуждения. — Эх, да ты мала, тебе не понять! — с отчаянием отвернулся он от Насти.
— А ты большой, да? — вдруг коротко всхлипнула девочка. — На тебя вот теперь Володькина мать в суд подала. Вот какой ты большой…
— В суд? — не веря Насте, порывисто шагнул к ней Коля. — На меня?!
— Не на меня же! — мстительно сказала Настя. — На маленьких не подают. — Глянув на Колю, она тут же раскаялась в своих словах. — Коля, Коленька, что с тобой?
Коля Быстров, ее большой, сильный и добрый друг, прижавшись головой к стене сарая, громко всхлипывал.
— Коля, ты плачешь? — с изумлением и страхом прошептала Настя.
Но нет, Коля не плакал. Насте, видно, это лишь показалось. Он и к сараю больше не прижимался, а стоял прямо, с вытянутыми вдоль туловища руками, и глаза его были совсем сухие, разве только чуть-чуть красные.
— Ну и пускай, пускай судят! — глухо сказал он. — Если бы жив был мой отец, он бы не позволил. Я…
Коля не договорил. Невидящими глазами смотрел он на Настю. Мыслями он был сейчас далеко-далеко отсюда.
Что виделось ему? Какая обида наполняла все его существо? Какие горькие мысли, какие решения теснились в его голове? Ничего не знала об этом Настя. Она знала лишь одно: с ее другом стряслась беда, а помочь ему она не может.
— Ты вот что… ты не горюй, Настя, — внезапно услышала она совсем будто спокойный голос Коли. — И если я… ну, если уеду куда-нибудь, так ты… ты не удивляйся… — Коля беспечно улыбнулся. — Понятно?
— Нет, — качнула головой Настя. — Нет, ничего мне не понятно. — Она во все глаза смотрела на Колю.
А он, возбужденный, повеселевший, точно сейчас вот должна будет начаться какая-то увлекательная игра, уже отходил от девочки, направляясь к видневшемуся невдалеке гаражу, из которого, оглашая двор басовитыми гудками сирены, медленно выезжала машина.
2
За распахнутым окном виднелись ряды зданий и далекая площадь, вдруг приблизившаяся к окну сверкнувшими на солнце стенами высотного дома.
Алексей Кузнецов, молодой человек лет двадцати шести, в белой рубахе с расстегнутым воротом, стоя у окна, глядел по сторонам, вдыхая утренне свежий, еще не прогретый солнцем воздух. Он был невысок, но ладно сложен и широк в плечах. Лицо Алексея с задиристым изломом бровей, с прямым коротким носом и чуть проступающими на щеках твердинками скул дышало здоровой, уверенной в себе молодостью, светилось приязнью и внимательным интересом ко всему, что открывалось сейчас его взору.
А за окном, как старые знакомые, в привычном глазу порядке разместились крыши и стены домов, и каждая заплатина на кровле, каждый след от дождевого потека на соседской ограде или это вот причудливое пятно вдоль карниза, издали похожее своими очертаниями на бредущего куда-то старика с палкой, — все рождало общую душевную примету родной улицы, той самой улицы, на которой ты родился, вырос и живешь по сей день. Даже этот высотный дом, чьи беломраморные стены возникли здесь всего лишь несколько месяцев назад, — даже он не казался новичком, может быть, потому, что вырос у всех на глазах — от первой балки каркаса до сверкающего шпиля — и, ровесник самых маленьких обитателей улицы, стал ее юной, главной приметой.
Глядя на этот дом, щедро высвеченный ярким поутру солнцем, Алексей невольно залюбовался им, но вместе с чувством изумления, которое всякий раз приходило к нему, когда он глядел на своего величественного соседа, сейчас его охватило внезапное чувство горечи, душевной боли, и память подсказала, отчего пришло к нему это чувство. Подумалось: «Отец этого не увидел…»
Двенадцать лет назад таким же, как и сегодня, солнечным летним утром Алексей узнал о гибели отца. Инженер-строитель Николай Кузнецов в первые же дни войны добровольцем ушел на фронт. Он погиб в боях за Сталинград.
Алексей любил отца. Он звал его, как звала и мать, Колей и сызмальства привык считать своим первым товарищем. Да так оно и было на самом деле: не было случая, чтобы отец подвел сына, а сын подвел отца в трудные минуты жизни. Их было много, этих трудных минут. И первый урок плавания, когда, сброшенный отцовской рукой с лодки, Алеша должен был либо «погибнуть», либо поплыть. И первая ссора с приятелем, когда отец, поступив «по справедливости», встал на сторону не сына, а его противника. И, наконец, первый «мужской» разговор между сыном и отцом о будущем, о выборе профессии, когда перед неумолимыми отцовскими доводами в пух и прах развеялись все Алешины мальчишеские мечты о жизни, полной приключений, и впервые запали в сознание мальчика отцовские слова: «Помни, сын, человека делает труд».
Маленький Алексей гордился отцом, хотя и знал его слабости и осуждал за любовь к чертежам и всяким там строительным расчетам в ущерб даже таким серьезным занятиям, как катание с гор на лыжах или хождение в кино на фильмы «про войну». Когда же отец пришел домой в военной форме, когда, неумело поднеся руку к пилотке, откозырял жене и очень весело и молодцевато отрапортовал: «Солдат Московского ополчения Кузнецов явился по вашему приказанию!» — сердце мальчика преисполнилось такой гордости за отца, что, казалось, еще секунда — и он, сын солдата, разревется от восторга и умиления, как девчонка.
И вот отца не стало. Алексею было четырнадцать лет, когда он узнал о его гибели. Что мог он сделать в свои четырнадцать лет, как должен был поступить, когда суровая правда слов на воинском извещении: «Пал смертью храбрых», — дошла наконец до его сознания? Алексей бросился в военкомат, стал требовать, чтобы его послали на фронт, в ту самую часть, где погиб отец. Его отослали домой. «Не дорос еще, — сказали ему. — Подожди, успеешь».
Но, мальчуганом встретив Отечественную войну, взрослея и мужая в военные годы, Алексей так и не успел встать в солдатский строй защитников Родины…
— Алексей Николаевич, ловите! — послышался вдруг озорной мальчишеский голос, и откуда-то из глубины улицы к окну взлетел футбольный мяч.
Алексей ловко подхватил его и, перегнувшись через подоконник, отослал вниз — туда, где, задрав головы, стояли в ожидании два вихрастых паренька.
— И это судья-то!.. — входя в комнату, с упреком сказала немолодая, с заметной сединой женщина. — А если стекло выбьешь? Ведь за это штрафуют.
— Штрафуют, мать, штрафуют, — смеясь, отозвался Алексей. — А как же…
— Ну вот! А ты еще и пример показываешь. Судья, милый мой, должен особый надзор за собой иметь. Серьезность — вот что ему к лицу.
Мать внимательно и чуть насмешливо взглянула на сына, а руки ее, узловатые, морщинистые, больше, чем седина в волосах, говорившие о ее возрасте, уже принялись что-то прибирать на сыновнем столе, уже потянулись к тряпке и без помощи глаз, точно на ощупь, отыскали маленький косячок пыли на книжной полке.
С приходом матери в комнате Алексея все как-то разом обрело свое место и открылось взгляду, повествуя о простом и спокойном укладе жизни трудовой, скромно живущей семьи. Серенькие чистые обои заметно выцвели от времени, и блеклые цветочки на них казались старомодными, давнишними, как старомодной и давнишней была тюлевая занавеска на окне, хотя и по-молодому топорщились ее скованные крахмалом складки.
Обои, и занавеска, и домотканая дорожка через всю комнату — это было от родителей, было памятно с детства. Вместительные полки с книгами, письменный стол, прибранный и широкий, такой, что стоит не для мебели, а для работы, а над столом фехтовальная маска и рапира — это завел здесь, сын.
Чисто и как-то по-настоящему обжито было в небольшой комнате Алексея, где иные приметы — шрам от перочинного ножа на спинке стула, чернильное пятно, намертво въевшееся в вытертый коврик, потемневшее от времени зеркало на стене — говорили о том, что здесь, в этой комнате, год за годом проходила жизнь Алексея, простая и ясная, но, должно быть, совсем не легкая жизнь, когда каждая вещь в доме на учете и призвана служить людям сверхсрочную службу.
Мать подошла к окну. Став рядом с сыном, она поглядела туда же, куда и он.
— Смотри, сколько здесь перемен с тех пор, как погиб наш отец, — негромко сказала она.
Алексей поднял голову, но посмотрел не в окно, а на мать, в ее лицо — грустное, неожиданно испугавшее его новыми морщинами вокруг рта и усталым прищуром глаз.
— Да, да, — понимающе кивнула мать. — Переменилась и я… Правда, не так, как всё вокруг, — не к лучшему, но стоит ли печалиться об этом, Алеша! — Она улыбнулась и провела ладонью по глазам сына, совсем так, как делала это давным-давно, когда он был еще мальчуганом и, не желая спать, приставал к матери со своими бесконечными «зачем» да «почему». — Приходит время, и люди стареют. — Медленно проведя ладонью по лицу сына, она опустила руку на его плечо. — Знаешь, вспоминая в эти дни об отце, я вдруг подумала: «Ну, а как наш сын? Таким ли он стал, каким хотел его видеть отец?» Вот я учительница, и не год, не два — тридцать лет. А не привыкла. Иду на урок азбуку втолковывать, а сердце нет-нет, да и прыгнет тревожно, точно это мой первый в жизни урок начинается… Вот ведь как… Ну, а ты? Судья! Над людьми! Понимаешь ли ты, как много тебе дано?
Алексей ничего не ответил и лишь тихонько наклонил голову.
Мать же, точно пожалев, что высказала сыну свою затаенную тревогу, улыбнулась и по-учительски нарочито строгим голосом стала выговаривать ему за какие-то сущие пустяки:
— Вчера смотрю, а он собрал целую ораву на дворе и давай их этому… — она покосилась на рапиру, — фехтованию обучать! А если глаз кто выколет? И это судья! Нет, забываешься ты, Алексей, вот что! — уже без улыбки, с осуждением взглянула она на сына.
— Виноват, виноват, — обнимая ее за плечи, сказал Алексей. — И верно, забываюсь.
— То-то. Ведь никакого покоя не стало! Только и слышишь: «Вон идет мать судьи Кузнецова» да «Вон стоит мать судьи Кузнецова»… Ну иду. Ну стою. Невидаль какая! Так нет — разговоры разговаривают. Уважение! Как же! А ты вот мяч с огольцами перебрасываешь!
Мать умолкла и, желая о чем-то спросить сына, но не решаясь на это, в замешательстве отошла к столу.
— Слышь, Алексей… — наконец неуверенно произнесла она. — Ведь вот люди-то обращаются ко мне, советуются…