— Это инопланетяне столб поставили, — прихлёбывая чай, сказал Петька, — я кино смотрел.
— Сами мы инопланетяне! — вздохнул реставратор. — В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились — а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это — плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами инопланетяне — ничего про себя не знаем!
— Ты преувеличиваешь, — сказал отец.
— Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то, что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне тут кое-что доделать надо. Тут работа механическая. Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.
На верстаке в углу стояла деревянная статуя голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.
— Куда я лупу задевал? — начал шарить реставратор на столе.
— Да вон она у тебя на лбу.
— Спасибо! Склероз у меня! — Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость. — Совсем статую червь изъел…
— Ну как, — подмигнул отец Петьке, — нравится?
— Ничего, — ответил сын, не зная, к чему весь этот разговор.
— Вот завтра закончу, — говорил сам себе реставратор, а послезавтра на самолёт и в Польшу…
— Как — в Польшу? — закричал отец. — Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!
— Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?
«Что я, Ванька Жуков?» подумал Петька.
— Его самого ещё нянчить нужно! — сказал отец. — Он твоего внука не той стороной в горшок посадит. Это же не парень, а сто рублей убытка!
— Слушай! — сказал бывший вожатый. — А ты его пошли в деревню. Клава его с удовольствием примет. А парню воздух нужен. Он у тебя как огурчик — весь зелёный и в пупырях!
— «Ничего я не в пупырях!» — возмутился в душе Петька, он себе вполне нравился, особенно когда делал перед зеркалом мужественное лицо.
— Да неудобно, — сказал отец.
— Ну, ты даёшь! Тебя всегда сыном считали! Да ты старикам только радость доставишь! Ты представь — деревня пять дворов. Зима! Живут два старика — и вдруг к ним парень приезжает: косая сажень в плечах, кровь с молоком!
«Как ехать в какую-то дыру, так я сразу кровь с молоком», — затосковал Петька.
— Ну, я на тебя надеюсь! — сказал отец.
— Николай Александрович! — шёпотом спросил Петька, когда он провожал их в прихожей. — А в школу завтра можно не ходить?
— Старик, — так же шёпотом ответил реставратор, — о чём ты говоришь? Естественно! — и подмигнул.
Глава четвёртая
В ГОСТЯХ У СЕБЯ
Можно было, конечно, упереться, закатить истерику и не ехать в эту деревню в пять дворов, но тогда завтра нужно идти на сбор.
— А там хоть телевизор-то есть? — спросил Петька отца.
— Что? — спросил отец. — Какой телевизор?
— Обыкновенный, чтобы смотреть…
— Не уверен… Не знаю… — ответил отец рассеянно.
— Ну вот, — сказал Петька, — там от скуки сбесишься. Засядешь в избе с тараканами и сиди — радуйся. Два пенсионера…
Город готовился к Новому году. Симпатичные деды-морозы в витринах раскрывали мешки с подарками и сверкающими ёлочными игрушками. Электрики, стоя на подъёмниках, тянули через улицы электрические гирлянды.
— Мороженого хочешь? — спросил вдруг отец.
— Батон на двадцать восемь копеек, — только и сумел от неожиданности сказать Петька. Мороженого он хотел всегда, в любое время года, при любой погоде. Но никогда ему не предлагал мороженого отец, да ещё зимой.
— Нет, брат, — сказал отец, — пойдём в мороженицу.
— В «Лягушатник» или в «Улыбку»?
— Какой ещё лягушатник?
— Да вон! Она внутри зелёным пластиком отделана, потому и «Лягушатник».
— Нет, брат, пойдём в другую… Я угощаю! — Но голос у отца был почему-то печальным.
Они долго ехали на трамвае, потом сошли у небольшого скверика. Огромная, словно срезанная, стона многоэтажного дома своим скучным, слепым, без окон, боком нависала над сквером, а к ней прилепился маленький павильон.
— Два по триста ассорти, — сказал отец волшебные слова, и у Петьки даже сдавило горло.
Разноцветные шарики истекали сиропом. Первые два Петька Столбов съел молча, не отвлекаясь и не торопясь. Потом перевёл дух и осмотрелся. Это была обыкновенная мороженица, и посетители в ней были обыкновенные. Вон бабушка с малышом…
— Ешь маленькими кусочками! Слышишь, кому говорю!
— Папа! — сказал Петька. — Почему мы приехали сюда?
— Почему? — спросил отец, и Петька понял, что отец ждал итого вопроса. — Почему мы приехали сюда? Ты уже взрослый, Петя… Мы приехали ко мне в гости. На этом месте стоял наш дом. Здесь я родился и до семи лет жил с мамой, папой и бабушкой… — Отец медленно разминал белые шарики ложечкой, и прожилки сиропа делали мороженое мраморным. — А мороженица была вон в том доме, через дорогу, рядом со школой, где работала мама. И мороженое тогда было другое.
— Лучше? — спросил тихонько Петька. Он спросил не потому, что его это интересовало, а потому, что отец замолчал и что-то чертил на столе, и было невыносимо вот так сидеть молча.
— А? — поднял голову отец. Не лучше, другое… А потом наступило то лето. И меня первый раз отправили в пионерлагерь. Провожали с оркестром! И бабушка всё кричала мне, чтобы я купался около воспитателя и не ел немытые фрукты… А когда я после войны вернулся, ни бабушки, ни мамы, ни отца не было… И дома не было, а была большая воронка, загороженная забором. На заборе были плакаты: «Эх, встречай, с победой поздравляй!», «Мы дошли до Берлина». А мне всё казалось, что это не то место, что наш дом стоит где-то рядом, целый и невредимый… Ты ешь, ешь. А то у тебя всё растаяло.
Петька начал, давясь, глотать мороженое, потому что в горле торчал кол, и мороженое только набивалось в рот, и его было невозможно проглотить.
— А где же ты был в войну? — спросил Петька.
— В оккупации был.
— Как это?
— Наш пионерлагерь был недалеко от границы, и мы сразу оказались в тылу у немцев. Правда, я их ни разу не видел. Прошёл слух, что всех ленинградских детей фашисты отправляют в Германию, и тогда местные жители стали нас прятать. Месяца через два нас завезли в такие леса и болота, что туда фашисты и полицаи нос боялись сунуть. Только тут другая была беда. Места глухие, дикие, людей почти нет. Деревни маленькие — три — пять домов, хутора, а не деревни. Жителям нас всех прокормить было трудно. Тогда нас разобрали по семьям. Ты поедешь к тем старикам, у которых всю войну жил я. Они мне заменили отца и мать. Ты к ним поедешь. Понял?
— Понял!
— Ещё мороженого хочешь?
— Хочу. А реставратор тоже с тобой жил?
— Нет. Коля был нашим пионервожатым. Он всю войну добывал продукты и кормил всех нас. Это вернейший человек!
Глава пятая
«СВЕТИЛА В ОКНА ТУСКЛОГО ВАГОНА…»
Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись к вокзалу, что не успели ни о чём поговорить.
— Ты вот что, старик! — кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. — Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! А телеграмму подал — всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..
Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…
Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. «Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников», — печально думал он.
Прямо перед Петькиной полкой четыре мужика резались в карты. Разговор шёл интересный и даже, как показалось мальчишке, героический. Да и вообще картёжники Столбову поправились. Широкоплечие! С обветренными лицами и хриплыми голосами. «Настоящие трапперы», — подумал о них Петька, припомнив сразу и «Зверобоя» и «Последнего из могикан», и даже «Дерсу Узала»…
— Счас лося… Лося надо брать, — говорил хрипло один из мужиков, упираясь мощным подбородком в воротник грубого свитера. — Лось тут непуганый. А лось — это что? Это мясо! В городишко приедешь — с руками оторвут. Значит, содействие городу в обеспечении продуктами.
— А разве тут не заповедник? — спросил его парень в очках и в жёлтой нейлоновой куртке, которую Петька сразу оценил: канадская или японская.
— Намёк понял! — сказал хрипатый. — Нет, дорогуша, тут не заповедник. Вот с вальта я и пойду! Не заповедник тут! И вот ещё вам в придачу. А вы каким промыслом живёте?
— Наука! — сказал очкастый и засмеялся. — Как это? Стас? Какая наука?
— Эта… — сказал его партнёр. — Этнография! Во!
— Это как же? Вот наше дело исконное — охота. А вы, я извиняюся, как?
— Очень просто, — говорит очкастый и запевает: — «Я ехала домой, двурогая луна… светила в окна тусклого вагона».
Петька смотрит на них с верхней полки с уважением, первый раз он видит этнографов.
— Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь, или, к примеру, иконы… Доски мы их называем, а это сейчас в большом ходу…
— Видал! Видал… — недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. — А потом «рус ляпти, рус балалайка…» Скалки, прялки…
— Именно, именно… — смеется очкарик. — Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… «Светила в окна тусклого вагона…»
— А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? — интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.
— Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.
— И сколько же такое достояние дает, если, скажем, милиция застукает? — интересуется охотник.
«Что это он? — думает Петька. — При чём тут этнография и милиция?»
— «Светила в окна тусклого вагона…» — поёт очкастый. — Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.
— Не заповедник здесь… Не заповедник, — говорит охотник. — Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! — И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.
«Что это они поют неправильно, — думает сквозь дремоту Петька, не „тусклого вагона“, а „окна тусклые вагона“, а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…»
Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.
— То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, это не только экономика… — говорит кто-то в соседнем купе. — Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…
— Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… — толкуют в проходе.
— И… милай, — встревает, суди по голосу, старуха, — я девчонкой была — всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…
— От болот реки образуются, — говорит ещё кто-то. — Болота осушите — рек не станет.
— Не заповедник тут, но заповедник… — говорит под Петькиной полкой охотник. — Это тут егерь есть один — Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.
— Знаем, — подтверждает очкастый, — чокнутый он. Сумасшедший.
— Точно, — говорит охотник. — Меня в упор стрелял. Я кричу: «Что ты делаешь? Убьёшь — тебя в тюрьму посадят!» А он смеётся. «Не твоя, — говорит, — забота! Были бы у лосей ружья, я бы не стрелял». И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.
— Да, — тяжело вздыхает другой охотник. — С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?
— По-разному, — отвечает очкарик. — Смотря кто берёт.
«А разве иконы продают?» — сквозь сон думает Петька. И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: «Сколько это стоит?». Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: «Какие краски! Контур плавный! Рисунок…»
— Тут зверьё само на выстрел идёт, — говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. — На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!
— Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.
— Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…
Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе. Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.
— Доски нынче в ходу! — говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет:
— Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит.
Глава шестая
ЗДРАВСТВУЙТЕ И ВЫ!
Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.
— Мальчик, — орала над его ухом проводница, — что ты разлёгся! Твоя станция!
Петька с грохотом повалился с полки, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу. Метнул в вагонную дверь рюкзак и, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск синего неба, снега, солнца. Он даже ошалел немного…
«Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?» Петька огляделся. Далеко-далеко у станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Поскольку никого у станции, кроме этого деда, не было, Столбов пошёл к нему.
Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно все вокруг шагали в такт плясовой, которую выделывал дед. Старик с гармошкой был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лептами гривой.
— Я извиняюся! — закричал старик. — Не вы ли, я извиняюся, Столбов Пётра?
— Я! А вас за мною Клава прислала?
— Клаве меня прислать никак невозможно, — ответил старик, — потому как я Клава и есть! Клавдий меня называют — в честь римского императора!