На западной стене гробницы Сеид-Алаветдин приказал сделать надпись, свидетельствующую о его святости: «Некоторое время шейх жил в Мекке и наконец направился сюда».
Надпись сделали, но шейх вскоре очень пожалел об этом.
Соглядатаи стали доносить о каких-то оскорбительных для шейха стихах. Произнести эти стихи никто не решался.
Среди хивинцев они распространялись по секрету и скоро стали известны всем. Даже думать об этих стихах было строго-настрого запрещено, именно поэтому каждый повторял их про себя и читал другим только на ухо.
Говорить что-то «по секрету» — верный способ сделать тайну доступной всем.
Можно выйти на улицу и во всю глотку кричать, что такой-то подлец и дурак,— люди не обратят на вас внимания, но скажите то же самое на ухо, попросите никому не передавать, и вы увидите, что получится.
Так получилось и в этот раз. Вскоре все, кроме самого шейха, знали таинственные стихи.
Сеид-Алаветдин утешался лишь в те утренние часы, когда, прильнув к щели в воротах дворца, любовался надписью: «Некоторое время шейх жил в Мекке и наконец направился сюда».
Но однажды утром кто-то дерзкий лишил шейха последнего утешения. Под изящной надписью появились стихи Махмуда-Пахлавана, грубо выведенные толстой кистью, которую, не жалея, макали в колесную мазь:
Пускай не говорят, что в Мекку путь святой.
Шейх наш драконом стал, а раньше был змеей.
Это были стихи Махмуда, только вместо слова «мулла» во второй строчке смельчак написал слово «шейх». Но Сеид-Алаветдин понял это по-своему. Он решил, что Махмуд скрывается в Хиве или где-то поблизости.
Начались поиски. Стражники хватали хивинцев по первому доносу.
Арестованных пытали в подземельях, били плетьми, вырывали ногти, жгли каленым железом. Но никакие пытки не помогали. Никто не сознавался в том, что видел Махмуда. Ведь его действительно не было в Хиве.
За домом шубника стали неусыпно следить, высматривали, кто там бывает и куда ходит мать Махмуда. Однако и это не дало никаких результатов. Никто, кроме базарного мальчишки Юсупа, носившего матери Махмуда еду, и сборщика податей, уносившего из дома вещи, не заходил в дом.
Главный доносчик — мулла Мухтар решил, что все зло в том, что люди помнят Махмуда.
— Нужно искоренить память о враге веры,— сказал он шейху.— Мать шубника верует в аллаха. Мы убедим ее, что во искупление грехов сына она должна уморить себя голодным постом, а после этого снесем проклятый дом и насадим на этом месте джугару.
Мулла Мухтар давно мечтал присоединить к своему саду участок земли, принадлежащий Махмуду.
Наступало время великого поста — ураза. В это время в течение целого месяца от утренней зари до захода солнца мусульманам запрещается есть и пить. Вместо этого верующий должен повторять молитву: «Я голодаю в месяц рамазана от зари и до зари ради аллаха всевышнего». Только ночью правоверный может поесть и напиться.
Мулла Мухтар зачастил в дом Махмуда. Он уговаривал старую женщину, обещал райское блаженство на небе для нее и прощение грехов ее сыну, если она во время поста вовсе откажется от еды и будет только пить.
— Лучше даже и не пить, но аллах милостив и примет от тебя половину жертвы, — говорил мулла.
Коварный замысел муллы Мухтара удался. Наступил пост, и старая, слабая женщина вовсе отказалась от еды. Юсуп носил ей лепешки, фрукты и плов, но она ничего не брала в рот и старалась даже не пить.
— Я не для себя стараюсь,— говорила она Юсупу.— Аллах видит: не для себя, а для Махмуда. Ты не плачь, глупый. Чего ты плачешь?
— Помрете же,— всхлипывал Юсуп.— У меня матери нет, привык я к вам...
— Ничего,— утешала его набожная женщина.— Я помру и попаду в рай, а Махмуду на земле будет хорошо.
— Не будет ему хорошо,— плакал мальчик.— Мне плохо без матери. Почему же ему хорошо будет?
Однажды вечером, когда Юсуп принес свежие пирожки с мясом, которые ему сунула Таджихон, он увидел, что мать шубника умерла. Старушка лежала под деревом, маленькая и сухонькая, и лицо ее было счастливым-счастливым, каким Юсуп его никогда не видел. Видно, умирая, она думала, что искупила вину сына перед милостивым аллахом.
«Может быть, так оно и есть»,— подумал Юсуп, но наутро во время молитвы в мечети мулла Мухтар сказал, что аллах покарал мать грешника и она попадет в ад.
«Мулла ближе знает аллаха,— решил Юсуп.— Зря уморила себя голодом эта хорошая женщина».
Дом и мастерскую, где жил Махмуд, забрал мулла Мухтар, имя шубника вновь было предано проклятию в семи мечетях, но память о нем все-таки никак не умирала.
Доносчики рыскали по базарам и мастерским, по дворам и караван-сараям, муллы и ишаны проклинали Махмуда с утра до вечера, стражники хватали каждого, кто подозрительно смеялся или даже улыбался неизвестно почему. Впрочем, хватали не только тех, кто смеялся. Хмурившимся тоже было плохо.
Юсупу было лучше, чем взрослым. У него было больше дел и меньше забот. Дела были такие; с утра он отправлялся на базар, помогал сгружать товары и бегал куда пошлют. В полуденную жару он набирал в бурдюк студеную воду или холодный чай и продавал.
Тетка, у которой жил Юсуп, часто уезжала в гости к дальним родственникам, и вечер он привык проводить в доме Насыр-ата. Он помогал по хозяйству, слушал, что говорят старшие, и разглядывал огромный жернов, который Насыр-ата перевернул так, чтобы совсем не было видно надписи, оставленной Махмудом.
Насыр-ата был не из тех хивинцев, кто смеялся в лицо сыщикам и муллам. Он хмурился и за это тоже попал на заметку.
Старая народная пословица говорит: «Беда без муллы и в ворота не войдет, а с муллой в калитку проскочит».
Беда пришла вместе с редкозубым, хитроглазым муллой Мухтаром.
Мулла Мухтар разбогател и решил обзавестись четвертой женой. Неведомо кто донес ему о красоте Таджихон, и он явился свататься. Вернее, не свататься, а торговаться. Ведь в те времена невесту можно было купить за деньги или обменять на коров или на баранов.
Насыр-ата долго уклонялся от прямого ответа, но мулла понимал это как уловку, чтобы повысить цену. Он обещал десять халатов и две коровы, потом пятнадцать халатов и три коровы, а когда старый скорняк отказался продать дочь за семнадцать халатов, трех коров и одну лошадь, мулла Мухтар понял, что его здесь не любят.
— Ах так! — пригрозил он.— Пожалеешь! Я сам сдеру с тебя три шкуры и еще пять шкур, ибо ты безбожник и не хочешь уважать меня. Я разорю тебя, а дочь продам наместнику или сделаю своей рабыней.
Мулла Мухтар пыхтя поднялся с подушек и вышел во двор. Он внимательно оглядел дом, пересчитал деревья в садике и вдруг увидел жернов.
— Интересно,— спросил он,— зачем скорняку жернов? Уж очень он похож на игрушку, которой забавлялся Махмуд. Не он ли оставил его здесь, а?
Мухтар направился к выходу в тот самый момент, когда в калитку влетел Юсуп. Мальчик поклонился мулле, будто собирался боднуть его в живот, и краем глаза увидел злобную усмешку на перекошенном лице главного доносчика.
Вечер в доме скорняка был похож на ночь. Угрозы всесильного и хитрого Мухтара сулили семье Насыр-ата многие несчастья. Это стало ясно даже беззаботному Юсупу.
За весь вечер старик сказал только одну фразу, да и ту не договорил до конца:
— Эх, если бы Махмуд вернулся...
На следующий день мысли Юсупа крутились вокруг этих слов.
«Эх, если бы вернулся дядя Махмуд!» — думал он. Юсуп не знал, как это может случиться. Вот если бы найти волшебника, который сделал бы голос Юсупа таким громким, чтобы дядя Махмуд в дальних странах услышал его... Или чтобы волшебник слетал к дяде Махмуду и передал письмо. Юсуп мог бы все написать: и про смерть матери, и про притеснения бедняков, и про угрозы муллы Мухтара. Правда, писал он с ошибками, но дядя Махмуд, наверное, не обиделся бы.
Но в Хиве не было таких волшебников, чтобы помочь Юсупу.
Не было тогда ни радио, ни телефона, ни телеграфа. Даже обыкновенной почты не было в Хиве. Поэтому письмо писать не имело никакого смысла.
Домой!
...И рабства черная печать равно лежит
На четках и кресте, на церкви и михрабе[9]
Махмуд спешил на родину, но по дороге ему не раз приходилось задерживаться и сворачивать в сторону. Он освободил население целой области от налога, который собирал обманщик-мулла, обосновавшийся вблизи поющих пещер Памира. Он провел неделю в городе Мерв, чтобы переписать стихи замечательного поэта Омара Хайяма. В долине реки Вахш он убил тигра-людоеда, уносившего в камыши неосторожных селян и их детей. Многое можно рассказать и о других приключениях, но это была бы отдельная книга.
Так или иначе, но Махмуд отстал от своих соотечественников. Он задержался на много лишних дней и сделал много лишних дорог, потому что настоящий человек, как бы он ни был занят своими делами и куда бы ни торопился, никогда не останется равнодушным и не пройдет мимо человеческого горя.
На полдороге к дому стало ясно: хорезмийцев не догнать. Они намного опередили Махмуда, и он пожалел, что не передал с ними весточку для матери.
Предстояло пересечь последнюю пустыню, и он был рад, когда нашел попутчиков — караван, идущий из Самарканда в Золотую Орду.
Караван был большой, но разноплеменные караванщики, люди бывалые, легко подружились.
Есть обычай не спрашивать человека, приставшего в пути, кто он и откуда. Дорога длинная. Можно и без расспросов человека понять. Так оно приличнее, да и ошибки не будет. Ведь главное не то, что люди говорят о себе.
Махмуд-Пахлаван был хорошим товарищем в длинной дороге. Человек ученый, на многих наречиях говорит, интересные истории рассказывает, а в обхождении простой, незаносчивый. Если нужно костер развести, первый за саксаулом и сухой колючкой идет, больше всех притащит и огонь разведет мигом.
У караванщиков поговорка сложилась: «Богатого купца узнаешь по товару, а хорошего человека по его делам».
Только три человека во всем караване говорили о себе. Их никто не спрашивает, а они рассказывают. Ну, раз говорят — не слушать невежливо. Слушают караванщики, но не очень-то верят. Каждый из них про себя говорит, что он самый умный, самый нужный.
«Что же,—думают караванщики,— ум — дело глубокое, может, и не сразу его приметишь, а насчет нужности так, видно, врут».
Ненужные люди. Караван на ночлег становится, а они споры между собой разводят. Люди кошмы расстилают, а они всё спорят. Дело к ночи, путники устали, а они шумят, спать не дают. Странные люди, и совсем по обличью разные. Один — длинный, худой, волосы и борода рыжие, другой — маленький, чернявый, с длинным носом, а третий — пузатый, краснощекий, с редкой бородой.
Однажды на рассвете, когда все спали, эти трое опять заспорили, такой шум подняли, что староста каравана не выдержал. Подошел он к ним и спросил:
— О чем вы спорите, почтенные путники? Почему вы всю дорогу людям отдыхать не даете? Слышим мы ваши разговоры, непонятны они нам. Расскажите, если не тайна это.
— Наконец-то! — радостно закричал Рыжий.— Наконец-то господь бог пробудил в этих невеждах жажду истины небесной. Дело в том,— гордо сказал он,— что я слуга настоящего бога — Христа и его наместника на земле — папы римского. Я утверждаю, что бог един и поклоняюсь матери божией!
Староста подумал, что матерей уважать хорошо, но зачем в такую рань на всю степь кричать про какого-то наместника. Если он слуга наместника, то наместник, наверное, за шум и прогнал его в пустыню.
Не успел староста каравана разобраться в этих словах, как Пузатый тонким голосом закричал:
— Врет он все и про папу, и про мать. Нет бога, кроме аллаха. Я это точно знаю. Я ученый эфенди. Я прочитал книг больше, чем они. Моя вера единственная. Этот про матерь божию лопочет, а какая у бога может быть мать? Бог не человек! — закричал он еще громче.— У него матери быть не может!
Что бог не человек,— это староста каравана понял уже давно, когда был еще простым погонщиком. Заблудился он однажды в пустыне, просил бога колодец ему указать. Плакал, пока слезы были, просил так, что всякий человек сжалился бы. А бог не сжалился. Так и умер бы он в песках от жажды, если бы добрые люди, что гнали баранов через степь, не спасли. Кто знает, может быть, и склонился бы староста на сторону Пузатого, но тот сказал:
— Мой бог для степных людей самый добрый. Его пророк Мухаммед всю жизнь в пустынях провел.
«Ну, уж это он врет»,— подумал староста и вспомнил, как умирал в степи, как умолял аллаха. Только он хотел рассказать об этом Толстопузому, как вмешался Носатый:
— Я слуга пресветлого Будды, я верю только Гаутаме-Сиддхартхе. Он говорит, что смысл жизни в отказе от нее, что блаженны только монахи, которые ничего не делают, а все прочие должны нас кормить.
— Насчет корма он правильно говорит,— подтвердили Рыжий и Пузатый.— А остальное все врет.
Буддийский монах закатил глаза и принялся ругать и обзывать лжецами и жуликами двух других божьих слуг. И такой все трое подняли крик, что весь караван собрался вокруг них.
Скоро уже вообще ничего нельзя было понять. Верблюды лениво смотрели на спорщиков и распускали слюни от удивления; когда крики монахов слились в невообразимый вой, заревели все ишаки.
Староста стоял в середине толпы и задумчиво чесал затылок. Вдруг кто-то тронул его за рукав.
— Солнце уже высоко,— сказал Махмуд-Пахлаван.— Пора двигаться дальше. Они спорят уже давно и будут спорить до тех пор, пока находятся глупцы, которые им верят.
— Поехали,— сказал староста.
Караван погрузился и двинулся в путь.
Мерно шагают верблюды, позвякивают колокольчики, семенят ушастые ишаки, светит жаркое солнце; идет и идет караван. А сзади все доносятся крики трех спорщиков, оставшихся у колодца. Далеко ушел караван, и с высокого холма в долине у колодца караванщики увидели трех монахов, машущих руками и доказывающих что-то друг другу.
— Скажи, о мудрый путник,— спросил староста Махмуда,— кто эти три странных человека?
— Мошенники! — ответил Махмуд.— Разве ты не слышал, как они врут?
— Конечно,— согласился староста.— Все они говорят, что они чьи-то слуги. Но какой хозяин станет держать таких бездельников и крикунов.
— Кто знает,— задумчиво сказал Махмуд.— Может быть, он такой же, как и его слуги, а скорее всего, ты прав: нет у них никакого хозяина.
Чем ближе подъезжал Махмуд к родному Хорезму, тем больше волновался. Чуяло ли сердце беду, или, вдыхая знакомые запахи степей, он сильнее тосковал по родине, но ему все казалось, что верблюды идут лениво, что привалы слишком длинны, а солнце слишком медленно движется по небосводу.
Когда до Хивы оставалось три дневных перехода, Махмуд не выдержал, распрощался с караванщиками и один уехал вперед. В первом же кочевье он обменял медлительного верблюда на быстроногого туркменского коня и поскакал по степи.
Возвращение
Для того, кто выполнил обет,
Никаких преград на свете нет!
Обычно караваны приходят в город вечером, когда солнце на западе уже окунулось в песок, а огромный караван с хорезмийцами пришел в Хиву за час до рассвета. Видно, люди отказались от последней ночевки и двигались без передышки с прошлого утра.
Никто не встречал усталых путников. Сонные стражники у городских ворот подняли тревогу, а пока начальники разбирались, что к чему, вся Хива уже вышла на крепостной вал и улицы были запружены толпами. Из уст в уста передавалась невероятная, радостная весть: вернулись те, кто больше сорока лет назад были захвачены монголами и проданы в дальние страны. Вернулись те, кого ждали и на чье возвращение уповали бесчисленные родственники и друзья, те, кого ждали долго и почти безнадежно.