Но на маленьком острове ничто не может быть долго тайной, и Лазари сочла, что благоразумнее не дожидаться возмездия мужа. В один из вечеров, заручившись письмом от Мирабо к маркизе де Кабри и предварительно похитив все долголетние сбережения мужа — примерно 4 тысячи ливров, — она скрылась с острова.
Обманутый и оскорбленный супруг, лишившись и жены и денег (что, видимо, его потрясло в равной мере), подал жалобу на дерзкого нарушителя семейного счастья коменданту крепости и, чтобы досадить обидчику, переслал жалобу по единственному известному ему адресу — графине Эмили де Мирабо.
На коменданта жалоба большого впечатления не произвела. Ради какой-то вздорной женщины он не намеревался портить отношения со своим высокопоставленным пленником. Когда у него позже запросили официально отзыв о поведении графа Мирабо в крепости Иф, он дал самую лестную и похвальную характеристику.
Эмили в переписке с мужем представила дело так, будто ей ничего не известно. Ничто не изменилось ни в тоне, ни в содержании ее писем. Но она, конечно, оценила значение попавшего в ее руки документа. Он ей пригодится в будущем. Пока же она поторопилась ознакомить с поступившей жалобой, не определяя к ней своего отношения, старого маркиза. Для «Друга людей» во всей этой истории наиболее важным представлялось, что Оноре поддерживает связи со своей сестрой Луизой де Кабри, перешедшей на сторону матери в борьбе между родителями, которая приняла совершенно открытые формы.
К этому времени маркиз де Мирабо затеял судебный процесс против своей жены. Он надеялся, что ему удастся выиграть его легко, объявив ее сумасшедшей. Но все оказалось совсем не просто. Процесс поглощал его внимание и силы. Он купил особняк в Париже и на долгие месяцы приезжал в столицу в сопровождении своей невестки, чтобы иметь возможность непосредственно влиять на прохождение дела. Но процесс затягивался и шел с переменным успехом, так как маркиза при энергичной поддержке своей дочери Луизы де Кабри вела достаточно умело контригру против ненавистного мужа.
«Друг людей», увлеченный войной против своих ближних и подчиняясь ее стратегическим задачам так, как они ему представлялись, считал наиболее опасным, если сын под внушением сестры перейдет на сторону матери.
К тому же комендант д'Аллегр давал на все запросы столь лестные отзывы о своем пленнике, что в сложившихся обстоятельствах старый маркиз счел благоразумным изменить условия заключения сына к лучшему, правда переместив его подальше от Грасса, т. е. от Луизы де Кабри.
Против своей дочери ему удалось с помощью друзей выхлопотать тайное королевское предписание о заключении ее в монастырь.
Старший же его сын, граф Оноре-Габриэль Рикетти де Мирабо, также тайным королевским предписанием был переведен из крепости Иф в форт Жу, в самой высокогорной части Юры, на границе между Франш-Кон-те и Швейцарией.
Весной 1775 года после длительного путешествия в сопровождении стражи Мирабо прибыл на место своего нового заключения — в замок Жу <Сведения о времени прибытия Мирабо в крепость Жу расходятся; по некоторым данным, его доставили в Жу осенью 1775 года.>.
X
Эмили де Мирабо, предуведомляя мужа о предстоящем перемещении из крепости Иф в форт Жу, преподносила эту новость как своего рода победу доброго начала над злым, как важный этап на пути полного возвращения к свободе. (Это надо было понимать так же, как напоминание о том, что перемены к лучшему совершаются лишь потому, что она, верная, преданная жена, продолжает радеть об интересах мужа.)
На сей раз сообщаемое графиней Мирабо в основной своей части было верным.
По прибытии в крепость Жу — орлиное гнездо, затерянное в непроходимых лесах, — Мирабо был принят радушно и даже ласково комендантом крепости, графом де Сен-Морисом, состарившимся на военной службе, просвещенным, старомодно учтивым и любезным аристократом. Он заявил, что отнюдь не намерен становиться сторожем графа Мирабо, пригласил его быть гостем за своим обеденным столом и предоставил ему полную свободу действий: ездить в близлежащий городок Пон-тарлье, на охоту, путешествовать, словом, делать все, что он пожелает, не покидая лишь пределов вверенной графу Сен-Морису территории.
Между Мирабо и Сен-Морисом установились добрые, даже дружественные отношения. Они были людьми одного круга, в широкой трактовке вопросов довольно близких идейных позиций — оба сторонники Просвещения, и, хотя их разделяла значительная разница в возрасте, их беседы за обеденным столом протекали оживленно и были приятны и интересны обоим собеседникам.
Мирабо воспользовался в полной мере предоставленной ему свободой. Он много охотился и часто ездил в Понтарлье — укрывшийся в горах маленький городок: в нем было всего около двух тысяч обитателей, и среди них несколько рекомендованных Сен-Морисом хороших дворянских домов, т. е. людей просвещенных, благовоспитанных и тонкого вкуса.
Понтарлье встретил Мирабо в высшей степени доброжелательно. Оказалось, что он уже пользовался некоторой известностью в дворянских кругах, хотя в самой этой известности пробивалось и нечто двусмысленное. Не только унаследованное от предков, пользующееся уважением громкое имя, но и краткая, необычная биография молодого графа привлекали к нему внимание. Преследования, которым он подвергался со стороны отца, а также (об этом говорили шепотом) со стороны правительства — его заточение в собственном замке Мирабо, в Маноске, в крепости Иф, в крепости Жу — придавали ему не только ореол романтичности; ему тайно сочувствовали как невинно пострадавшему, как жертве сурового времени. Женщины (а именно они формировали так называемое общественное мнение), еще не видя молодого графа, проявляли к нему интерес и внимание. О его любовных приключениях рассказывали самые невероятные истории; правда перемешивалась с вымыслом; все было преувеличено, от его почти сатанинского уродства до его особого, тоже, наверное, дьявольского дара соблазна. Словом, ему сопутствовала слава крайне опасного донжуана XVIII столетия.
Когда он наконец появился в гостиных Понтарлье — рослый, массивный, некрасивый, но молодой, учтивый, остроумный, уверенный в себе, — дамы сразу же заключили, что он в сто раз лучше, чем о нем рассказывали Мирабо стал гостем нарасхват бомонда Поитарлье
1775 год был годом коронования молодого короля Людовика XVI, пробуждавшего в то время столько надежд, и это давало повод для бесконечных празднеств. Ни одно из них не обходилось без графа Мирабо. В маленьком провинциальном городке, где все друг о друге известно, все вплоть до числа и рисунка морщинок на подглазьях соперничающих дам, этот молодой человек — умный, доброжелательный, как-то умевший всех, даже старых желчных господ, располагать в свою пользу, стал сразу общим любимцем.
Правда, ни форт Жу, ни Понтарлье, видимо, не заслуживают тех идеализированных, восторженных описаний, которые можно встретить почти во всех сочинениях, затрагивающих важный этап в жизни Мирабо, связанный с этими географическими пунктами. Форт Жу был все-таки крепостью, а не старинным красивым замком, и крепостью в суровом значении этого слова; стоит напомнить, что в Жу погиб в 1803 году заточенный сюда Туссен-Лувертюр, глава восставших в 1791 году негров острова Гаити.
Но спору нет, для Мирабо полнота свободы, предоставленная в Жу и Понтарлье, в особенности после узкого, ограниченного крепостными стенами круга для прогулок на острове Иф, должна была показаться почти беспредельной.
Мирабо понял это по-своему, вновь обретенная им свобода вдохновила его на определенный образ действий, и Понтарлье стал действительно переломным рубежом в жизни Мирабо.
Все или почти все биографы Мирабо, рассказывая о событиях, происшедших с нашим героем в Понтарлье, говорят прежде всего, а большей частью исключительно, лишь о нашумевшем романе с Софи Моннье. Это относится и к таким авторитетным начала нашего века авторам, как блистательный Луи Барту15, и к академическому Rousse16, и к самым последним биографам Мира-бо — Антонине Валлентен17 и Анне и Клоду Ман-серон18.
Мирабо по всему своему складу, по темпераменту, по образу действий более всего подходил к тому, чаще всего встречавшемуся в предреволюционную эпоху, т. е. в XVIII веке, типу людей, которых в то время обозначали трудно переводимым словом libertin. Это значило, что он отнюдь не был ни схимником, ни скромником, что он жил сегодняшним днем, не отказываясь ни от каких земных радостей, что он охотно, не резонерствуя, шел на любую любовную авантюру, не боялся идти, на риск, легко ввязывался в азартную и опасную игру.
Поэтому его сравнительно недолгая жизнь — он не, прожил полный человеческий век и умер в возрасте сорока двух лет — заполнена бесконечными романтическими историями и разного рода, нередко весьма рискованными, любовными авантюрами. Вдаваться в их детальное изучение или даже хотя бы перечислять «донжуанские» списки Мирабо, чем занималось немало авторов19, значило бы принижать и искажать роль Мирабо как политического деятеля. Обходить их молчанием, считать их как бы не существовавшими было бы также неверно, так как без этих авантюрных историй Мирабо перестал бы быть самим собой, и некоторые, вернее, даже многие из них, оказывая прямое влияние на его необычную судьбу, тем самым косвенно в чем-то определяли и его политическое развитие.
Итак, возвращаясь к прерванному рассказу о неожиданном повороте хода событий в Понтарлье в первой половине 1776 года, следует восстановить, хотя бы кратко, фактическую сторону дела.
Мирабо, как уже говорилось, до конца 1775 года поддерживал самые дружеские отношения с комендантом Жуи Понтарлье графом Сен-Морисом, пользовался его полным доверием и проводил большую часть времени вне крепости.
Куда он ездил? Только в Понтарлье? Только на охоту?
Нет, можно считать ныне вполне установленным, что в нарушение прямых инструкций, данных ему Сен-Морисом осенью 1775 года, он несколько раз нелегально пересекал границу и на какое-то время уезжал в Швейцарию.
Зачем? Мы вернемся к этому вопросу чуть позже.
Все же свободное время, когда ему предоставлялись легальные отлучки из крепости Жу, он проводил с санкции и даже, если угодно, с поощрения губернатора Пон-тарлье Сен-Мориса в этом маленьком городке.
Было известно, что он свел дружбу с королевским прокурором Мишо, часто бывал в его доме. Молва приписывала, и, может быть, не без основания, что у него установились близкие отношения с молодой сестрой прокурора, некой Жанетон, придавшей большое значение этому происшествию, не занимавшему ни мысли, ни чувства Мирабо. В одном из домов знати Понтарлье, приглашавшей полуузника наперебой на вечера и празднества, Мирабо познакомился с супругами де Мон-нье — весьма пожилым (ему было около семидесяти лет) маркизом, почтенным сеньором, председателем счетной палаты города Доль, и его молодой женой Софи де Моннье, урожденной де Рюффей. Мирабо произвел большое впечатление на обоих супругов, особенно на ценившего острый ум и живую речь маркиза де Моннье; он настойчиво приглашал приезжего молодого человека навещать их дом.
Мирабо приглашение принял — не столько ради мужа, сколько ради его жены.
Софи Моннье, хотя она уже четыре года была замужем, в 1775 году, ко времени ее знакомства с Мирабо, шел только двадцать второй год. Мари-Терез-Софи Ришар де Рюффей родилась и воспитывалась в одной из самых просвещенных и почтенных семей дворянства мантии Бургундии. Ее отец — председатель счетной палаты Дижона, ближайший друг де Бросса, Бюффона, нередко навещавший «самого» Вольтера, способствовавший, как он говорил, присуждению Дижонской академией премии Жан-Жаку Руссо, — создал в своем доме литературный салон. В его салоне бывали все знаменитости края, к которым он, естественно, причислял и самого себя как автора многочисленных стихов и поэм, которые благовоспитанные гости были в состоянии выслушать, но при всем старании не могли запомнить. Словом, это был высокопросвещенный дом, где Софи, младшая из пяти детей, получила превосходное, по понятиям тех лет, образование. Она знала почти наизусть письма Жюли и Сен-Пре из «Новой Элоизы» Руссо и была восторженной почитательницей великого Жан-Жака. При всем том она была от природы умна, обладала сильным характером, душевной твердостью — качествами, дремавшими в ней до тех пор, пока она жила в условиях, когда спокойное течение повседневной жизни не позволяло ей различить, где кончался возвышенный, идеальный или идеализированный мир Жаи-Жака Руссо и начиналась трудная житейская проза.
Ее мать, гордившаяся тем, что она была урожденной Ла Форе де Монфор и принадлежала к старинноТн аристократической фамилии, кичившаяся также строгостью своих принципов и под этим предлогом прибравшая весь дом к рукам, оставив мужу эфемерную область поэзии, была в сущности вздорной, мало что понимавшей женщиной. Она видела свое главное призвание в том, чтобы прославить свой дом, и ради этого подсовывала своих дочерей всем знаменитым старикам. Софи еще не было пятнадцати лет, когда мать пыталась выдать ее замуж за овдовевшего Бюффона. Но знаменитый естествоиспытатель проявил достаточно благоразумия, чтобы отклонить оказанную ему честь.
Госпожа де Рюффей-Монфор, как она любила порой себя называть, осталась, однако, верна своим навязчивым идеям и вскоре выдала замуж свою младшую дочь (естественно, не спросив ее мнения) за маркиза де Мон-нье. Будучи на пятьдесят лет старше Софи и не располагая столь знаменитым именем, как Бюффон, он имел перед последним то преимущество, что был намного богаче естествоиспытателя и отличался более покладистым характером.
Сближение между Софи и Мирабо не шло так быстро, как во всех предыдущих схожих случаях. Они часто и подолгу беседовали, обменивались письмами, говорили о каких-то пустяках. Это был понятный лишь влюбленным разговор о незначительных на первый взгляд вещах: о столь похожих и каждый раз столь различных пяти углах листа клена или о чем-либо подобном, не имевшем реального значения, но приобретавшем для собеседников особый смысл. По некоторым приметам: по тому, как оживало и светлело ее лицо, когда он входил в комнату, по тому, как темнели медленно, постепенно ее глаза, — Мирабо понял, что то будет но просто дорожное происшествие, мимолетная интрижка, о которой позже, зевая в дилижансе, он на секунду вспомнит, чтобы затем навсегда забыть, а нечто совсем иное, непохожее, не случавшееся в его жизни.
Мирабо, почувствовав это, испугался и, может быть, первый раз в жизни попытался уклониться от надвигавшейся на него любви.
Он перестал бывать в доме у Моннье, избегал с ним встреч. Он стал искать спасительного решения от подстерегавших его опасностей на самом, казалось, простом и естественном пути. Ведь у него есть жена, сын, семья. Боже мой, почему же им не воссоединиться снова? Прошлое перечеркнуто; к чему о нем вспоминать?
Он написал Эмили ласковое письмо. Он звал ее приехать в Понтарлье к нему вместе с маленьким сыном. Или, может быть, вместе уехать за границу. Главное — снова восстановить семью; жизнь могла бы начаться заново.
Эмили ответила мужу быстро, но сухо и холодно, как всегда уклоняясь от прямого ответа. Тем не менее она дала ясно понять, что не проявляет склонности принять ни одно из его предложений. «Я должна признаться, что предложение, содержащееся в Вашем последнем письме, поставило меня в столь затруднительное положение, что я не знаю, как Вам ответить, чтобы объяснить невозможность его осуществления. Я не буду Вам перечислять все бесчисленные неудобства, которых более чем достаточно, чтобы воспрепятствовать практи-ческой реализации Ваших планов» .
И далее тем же холодным наставительным тоном она разъясняла, что лишь на стезе добродетели он может вернуть себе расположение отца.
Мирабо, прочитав письмо своей жены, вернее, своей бывшей жены, произнес фразу, которую нередко потом повторяли: «Моя ошибка была в том, что я ожидал плоды от дерева, способного приносить только цветы». Эмили навсегда должна была быть вычеркнута из его жизни.
В октябре 1775 года по приглашению господина де Моннье Мирабо вновь посетил их дом и снова увидел Софи.