Вдруг ворота на огороде заскрипели… Из них вышел толстый заспанный немец. Он шел к уборной на огород. Шел и смотрел себе под ноги. Словно окаменелые стояли мы и следили за ним, даже не дышали. Сердце билось сильно и часто, казалось, немец услышит его стук и посмотрит на нас. Хоть бы скорее он прошел! А он, как нарочно, брел лениво. Вдруг наклонился и поднял со стежки камень и как будто повернулся к нам. Мы уж думали, что он подымает камень, чтоб кинуть в нас. Но он медленно, словно камень весил пудов пять, поднял его и отшвырнул в сторону.
Нам стало легче…
Но вдруг немец обернулся, уставился на нас. Потом выхватил из-за голенища наган и быстро зашагал к нам… В глазах у меня потемнело, руки и ноги задрожали, и я еле устоял на ногах, а Вася закричал: «Мама!..» Немец подошел. Вася так и стоял с открытым ртом. Немец ударил каждого наганом по подбородку. Вася заплакал и стал бормотать:
— Мы ничего… мы так…
Немец не слушал и гнал нас перед собой. В комендатуре он что-то крикливо рассказывал коменданту. Тот слушал и почему-то моргал глазами. Мы молча стояли перед ним. Я смотрел себе под ноги, но ничего не видел. Разных цветов круги вертелись перед моими глазами. Наши рубахи отвисали от патронов.
Вызвали переводчика. В комнату вбежал маленький, худой и быстрый человек. Комендант что-то сказал ему, он быстро подскочил к нам и выдернул наши рубахи из-под ремней. Наганы выпали, и патроны посыпались на пол, больно отбивая босые ноги. К горлу подступил комок, и мне хотелось плакать.
— Откуда вы, щенята? — спросил переводчик. Вася ответил:
— Из Новоселья.
— Кто вас послал воровать оружие? — опять спросил переводчик. Вася поглядел на меня и, захлебываясь и заикаясь, начал бормотать:
— Я… я… мы… ничего… да… Я невиноватый.
— Ты не реви, а говори толком! — закричал переводчик.
От испуга Вася еще сильнее заревел. Переводчик оставил его и подошел ко мне.
— Ну, а ты, щенок, что скажешь? Кто послал тебя сюда?
Я молчал.
— А, ты не хочешь по-хорошему? — крикнул переводчик и посмотрел на коменданта. — Я тебя другим способом научу говорить. — И он несколько раз ударил меня плетью. Я сорвался с места и бросился искать двери. Около порога меня сбил сапогом в живот полицейский. Не помню, что было дальше, куда девался Вася и что с ним стало, только пришел я в себя уже в темном сыром подвале.
Как ни старался, но даже маленькой щели не мог я разглядеть. Не знал, что теперь — день, ночь? Меня мучила мысль: «Почему со мной нет Васи?.. Возможно, он рассказал все и его выпустили?» — думал я. И чем больше я думал, тем больше мне становилось страшно. Потом я задремал и наконец уснул.
Проснулся я от острой боли и страшно закричал — по мне ползали крысы: по спине, по голове, перебегали по лицу, а одна даже укусила меня за нос. Я сел. Хотя бы немного света!
Усталый и больной я засыпал и тут же снова просыпался. На улице было тихо, а здесь шныряли крысы и пищали. Было страшно. Скоро ли откроют двери?.. Ждал я очень долго.
Наконец около дверей прошуршали чьи-то шаги, загремел засов. Открылись двери, и вошел полицейский.
— Эй, вылезай, голубчик, — почти ласково крикнул он.
Я вышел, шатаясь и заслоняя глаза от света ладонью.
— Понравилось? — улыбнулся полицейский. — Может, теперь все расскажешь.
Он повел меня в комендатуру. В комнате был комендант и несколько полицаев. Меня встретили приветливо, усадили и вновь стали спрашивать одно и то же: имя, фамилию, откуда я, кто меня послал. Обещали сразу, как все скажу, отпустить домой.
Я молчал. Тогда переводчик спросил:
— Ты, наверно, хочешь есть? А? Говори!
— Да, — признался я, потому что со вчерашнего дня ничего не ел.
— Так вот почему ты не можешь говорить, — сказал переводчик. — Хорошо, хорошо, садись к столу.
Мне подали два куска хлеба с маслом. Я схватил и с жадностью стал есть, посматривая на коменданта. Он улыбнулся, кивнул мне головой и сказал:
— Гут, гут!
Переводчик сказал мне:
— Тебя, видать, подговорили? Да? Они нарочно посылают детей, чтоб здесь их убивали, Но мы сделаем иначе. Ты нам только все расскажи, и мы тебя отпустим.
Я ел и молчал.
Тогда комендант закричал, ударил кулаком по столу и отвернулся от меня. Один полицай вырвал недоеденный кусок хлеба, а двое схватили меня за руки и ноги и вынесли в соседнюю комнату. Там бросили меня на длинный и низкий стол, повернули на живот. Один сжал мне ноги, другой обхватил у ладоней руки и притиснул шли мою голову. Третий ударил меня плетью по спине. Я закричал и попробовал шевельнуть ногами, но не мог сдвинуть их с места. Удары сыпались. Я кричал, втягивая плечи, приподнимался на животе…
Переводчик остановил палача и спросил:
— Теперь конечно скажешь?
Я только стонал от боли. Палач несколько раз ударил меня и бросил плеть. Полицейские подхватили и посадили меня на стол. Но я не мог сидеть. Тогда на меня вылили с полведра воды. Я соскользнул со стола и упал на пол. Все ушли, а я быстро уснул.
Проснулся от удара сапогом в спину. Полицай подхватил меня и опять потащил к коменданту.
— Есть хочешь? — спросил переводчик.
— И пить тоже, — ответил я.
Все удивленно переглянулись и подали мне недоеденный кусок хлеба. Потом переводчик налил в стакан воды и сказал:
— Вот вода, но выпьешь ты ее тогда, как скажешь, что у тебя спрашивают.
Я ел хлеб, не ожидая воды, и молчал.
— Садись! — крикнул переводчик и показал на скамейку. За каждый откушенный кусок хлеба меня по два раза огревали плетью.
От боли я вскрикивал и срывался с места. Но меня толкали назад. Есть я не переставал, старался только откусывать куски побольше, чтоб меньше было ударов. Последние удары были такие сильные, что я потерял сознание. Меня облили водой и бросили опять в тот же подвал.
На другое утро меня снова вызвали к коменданту.
В комнате стояла мама. Я не узнал ее сначала. Она была без платка, волосы были спутаны, а под глазами черные круги.
— Сынок мой!.. Что они с тобой сделали? — сказала мама и сделала два шага ко мне.
Полицай толкнул ее, и она упала на пол.
Рубашка моя прилипла к телу. Я не мог повернуться от боли. Голова и лицо опухли и засохшая кровь стягивала кожу. Руки тоже были в крови, ноги подкашивались.
— Вот твоя мать, — сказал мне переводчик. — Она пришла освободить тебя. Если ты скажешь, кто тебя послал и где партизаны, мы отпустим вас обоих.
Они внимательно следили за нашими глазами. Я молчал.
— Ты молчишь? — озверел переводчик и сильно ударил меня плетью. Мама вскочила и закричала хриплым голосом:
— Палачи вы! Зачем его бьете? Виновата я! Я сама посылала его за оружием. Оружие нужно партизанам и нам, чтоб уничтожить вас, проклятых!
На маму набросились полицейские и при мне начали избивать ее, спрашивая, где партизаны. Мама стонала, но не промолвила больше ни слова. А меня схватили и толкнули в какую-то темную комнату. Сколько я там сидел, не помню. Потом пришел полицай и сказал:
— Можешь идти.
— Куда? — спросил я, не понимая.
— Куда хочешь.
Я побежал к своей деревне. На улице около одного дома, у колодца, стояло четыре немца. Когда я поравнялся с ними, они преградили мне дорогу. Двое схватили меня, ничего не говоря, поднесли к колодцу и бросили туда головой вниз. Помню, как обо что-то сильно ударился головой, а как очутился в воде — не помню.
Вода была очень холодная, и я сразу пришел в себя. Непонятно, как я оказался на ногах: ведь падал вниз головой, и кожа на голове слева была ободрана.
Ледяная вода была мне по грудь. И не так чувствовалась боль, как холод: я дрожал и старался выбраться на бревна сруба. Сруб немного выступал из воды. Бревна были скользкие от зеленой плесени.
Наверху заскрипело ведро и вскрикнула женщина. Она сняла ведро и стала смотреть вниз. Я помахал ей руками: только теперь почувствовал, что не могу говорить. Женщина опять взялась за ведро и быстро опустила его вниз. Я вцепился руками в палку, влез в ведро — и меня подняли вверх.
Возле колодца стояли женщины. Я лежал на траве и не совсем понимал, что со мной происходит. Меня принесли в хату, переодели в другие лохмотья, перевязали раны и положили на печку.
Через несколько часов мне стало немного лучше. Меня накормили и отпустили домой. Я осторожно выбрался из деревни и пошел. Дома все было разрушено, пол взорван, кровати перевернуты, черепки от посуды и все наши вещи валялись кучами на полу.
За сеновалом я нашел свою маму. Она лежала на боку, лицом к стене. Сначала я подумал, что она спит, наклонился к ней и ужаснулся: лицо и грудь ее были изрезаны ножом.
Я долго плакал около нее, пока меня не сморил сон.
Проснулся от холода. Рассвело, но солнце еще не взошло. Я пошел искать лопату. Искал долго по всему двору, но не мог найти. Тогда я перелез через забор на соседний двор (в хату не заходил, знал, что никого живого там не осталось) и там на огороде в борозде нашел лопату.
В деревне не было ни души. Я не мог придумать, где и как похоронить маму. Но потом решил выкопать яму около ее трупа — перенести ее в другое место не было сил. Яму мне не удалось выкопать — везде был дерн. Я прорезал лопатой дерн, но отвернуть пласт не мог. Пробовал копать в разных местах — ничего не вышло: яма была неглубокая и неровная.
Ноги, спина и руки — все у меня сильно болело, голова кружилась. Я бросил копать, поцеловал маму и пошел в хату. Хотелось есть, но найти ничего не мог. Тогда я вспомнил, что в сенях в бочонке закопано сало. Лопатой отодрал несколько досок и откопал бочонок. Наверху лежало два кольца колбасы, высушенной на солнце. Ее мама оставляла к полевым работам. Я отломил большой кусок, грыз его и искал торбу для сала. Нашел под крышей большой грязный мешок, бросил в него оставшуюся колбасу и столько сала, сколько мог нести. Бочонок закрыл и опять закопал в землю.
Среди кучи рваной одежды выбрал целые штаны и рубашку, переоделся, перебросил через плечо мешок и вышел. Мешок тяжело свешивался и бил меня по ногам.
Я шел к партизанам. Они были от нас в десяти километрах, но я не знал ни фамилии партизанского командира, ни названия отряда.
Чтобы попасть к ним, мне нужно было перейти на другой берег Днепра. Туда мы ходили через мост, который был в руках партизан.
На мосту меня задержал немецкий патруль. Только теперь я догадался, что после разгрома нашей деревни и смерти людей мостом овладели немцы. Подошли еще два немца. Посмотрели в мой мешок и захохотали: «Партизант! Партизант!»
Они обыскали меня, и потом двое повели в помещение и передали пьяным офицерам. Сало мое они забрали себе.
Я вспомнил свои прежние муки и заплакал. Немцы ощупали мою распухшую голову, руки и спросили, из какой я деревни и куда иду. Я ответил, из какой деревни, и солгал, что иду к дяде в соседнюю деревню. Офицеры хохотали. Видимо, думали, что я выбрался из заброшенного колодца или вырвался из огня. С хохотом они выстегали меня прутьями и забросили под нары.
Все тело мое болело, я стонал и плакал под нарами. А пьяные немцы хохотали, громко разговаривали, не обращая на меня внимания. Я сильно устал и начал дремать. Но изо всех сил старался не уснуть. Я хотел следить за немцами, что они будут делать. Один немец несколько раз нагибался, чтобы посмотреть на меня. Когда я видел, что у него сгибаются колени, то закрывал глаза и притворялся спящим.
Наконец, когда я чуть не уснул, в комнате стало тихо. Я открыл глаза, прислушался — немцев не было. Вылез из-под нар и посмотрел в окно. Вокруг тоже никого не было. За окном росли конопля и овес, а дальше — луг и кусты. Я открыл окно и выскочил.
Полз я легко, но мне казалось, что очень медленно. Все мерещилось: вдруг захохочут немцы, залает собака, послышатся выстрелы, засвистят пули над головой… Наконец я дополз до кустов, поднялся и осмотрелся — все было тихо. Сразу сделалось легко, будто с плеч свалилась гора.
Хотелось пить, но воды нигде не было. Я добрался до леса и там увидел куст малины. Подкрепился немного ягодами и пошел дальше в лес по известным мне тропинкам.
Перед самым партизанским лагерем меня встретил часовой и стал расспрашивать, но я расплакался и не мог ничего толком сказать. В лагере женщина-врач сразу же меня перевязала. Пришел командир и другие партизаны. Пока меня перевязывали, я кое-как рассказал им все, что было со мной. Все внимательно слушали. Один пожилой партизан сказал:
— Ничего, сынок, ты не очень отчаивайся. Будешь жить с нами. А за мать твою отомстим.
Лежал я в особой землянке вместе с ранеными партизанами. Раны мои заживали медленно, а потом начала слезать кожа с плеч и головы. А когда выздоровел, то плохо говорил и слышал.[2]
Меня все любили, жил я, как в родной семье. Ходить на задания мне не разрешалось, хотя я часто просился. Иногда мне поручали разные работы по хозяйству, и я с охотой их выполнял.
Когда пришли наши, меня поместили в детский дом.
1
Наша семья жила в городе Борисове, на Республиканской улице, в собственном домике (потом он сгорел). Семья была большая: отец, мать, брат Стась двадцати лет, Владик семнадцати лет, замужняя сестра с мужем Петей, младшая сестра Ядя (потом она была партизанской связной). Мне тогда было двенадцать лет, я был пионером.
Петя был инженером! на спичечной фабрике, но когда пришли немцы, он бросил работу, связался с подпольщиками и стал им помогать. Он до войны был инструктором в радиокружке, поэтому в нашем доме было несколько хороших радиоприемников. Петя переконструировал их и переправил в район Гнюта, где уже организовались первые партизанские отряды. Себе он оставил один маленький радиоприемник, не больше шкатулки, в которой мама хранила всякую мелочь для шитья. Этот приемник легко было спрятать и замаскировать. Петя хранил его в погребе.
Мы часто слушали Москву. Это было опасно. Недалеко от нас были гестаповцы. Приходилось опасаться и злых соседей — предателей: они следили за каждым нашим шагом. Особенно казалось им подозрительным то, что Петя нигде не работал. А Петя был связан с партизанскими группами в районе Каменки и озера Палик и переправлял туда оружие. Вся связь партизан этого района с городом шла через Петю.
Видимо, немцы кое-что пронюхали и однажды нагрянули к нам. Обычно наш приемник хранился в погребе, заваленный тряпьем и прошлогодним проросшим картофелем. А в тот день Петя почему-то принес его в дом и спрятал в дымовой трубе. Едва успел он отойти от печи, как ворвались немцы. Спрашивали о партизанах, угрожали всем расстрелом, а потом сделали обыск в доме. Им ничего не удалось найти. Но мы почувствовали, что опасность близка.
2
Братья мои, Стась и Владик, работали шоферами на спичечной фабрике. Ее наши не успели подорвать, и она теперь обслуживала немцев. Стыдно и обидно было работать на врага, но пока это даже выгодно было для нашей семьи: двое трудятся у оккупантов. Возможно, только поэтому немцы во время обыска не арестовали нас.
Но Стась все-таки не выдержал и решил бежать к партизанам. Посоветовавшись со своими, он пошел к директору фабрики Римеру и стал просить разрешения поехать на машине за город для того якобы, чтоб достать продуктов. Ример сказал, чтобы Стась достал сала и ему, и отпустил.
Стась уехал прямо с фабрики, и мы знали, что он больше не вернется: по дороге взорвет машину и пойдет к партизанам.
А на второй день мама ворвалась в кабинет Римера и начала причитать, что сын ее не вернулся и что люди говорят, будто его убили партизаны за то, что он служил у немцев. Вскоре стало известно, что машина взорвана, и все заговорили, что Стася и впрямь убили партизаны.
Нам стало немного легче. Тем более, что Владик прилежно водил машину — даже Ример был им доволен.
Так мы прожили зиму.
Весной 1942 года к нам пришел мальчик в кожухе и лаптях. Он подал маме записку, написанную Стасем. Мама сперва не брала записку, говорила, что Стась убит, и даже заплакала. Но мне мальчик понравился, и я сразу поверил, что он не шпион. Когда пришел Петя, поверила и мама.