Когда мы шли по улице, немецкие дети плевали на нас, приговаривая: «Русише швайне!» Мы только сжимали в кулаки руки в длинных рукавах: мы знали, что наши не сегодня, так завтра придут сюда с победой и принесут нам свободу.
Проработав на фабрике пять дней, я выпросила выходной. Мне очень хотелось навестить больную маму. Бегу по знакомой дороге в лазарет. У меня два кусочка хлеба и суп в котелке. Сердце готово выскочить от радости. Увижу маму, отдам хлеб и снова прижмусь к ней крепко-крепко. Она снова станет говорить о будущем, чтобы утешить меня: «А наши все-таки побьют немцев…» Вот и знакомая дверь, стучусь. Тишина, никакого ответа. Отворяю дверь и направляюсь прямо к тому месту, где лежала моя мама. Пусто, только на каждой кровати лежит одежда. Я подумала: наверно, куда-нибудь перевели всех больных. Но это было не так. Вслед за мною вбежал какой-то немец, стал махать руками, топать и кричать: «Тифус! Тифус!» Что еще он кричал, я не понимала. Поняла только, что все умерли. И моя мама.
Хлеб и котелок выпали у меня из рук. Немец схватил котелок, ударил им меня раз пять по голове и вытолкал за дверь.
Я проплакала всю ночь напролет. Перед глазами у меня стояла мама. Возникало в памяти небольшое строение возле нашего барака с надписью «24-й барак — теплая вода». В него загоняли людей, плотно закрывали двери и пускали газ. Отравленных отправляли в печь. Золу из этой печи высыпали у нашего барака — немки брали ее на удобрение для своих огородов. «Может быть, и мама умерла такой страшной смертью», — думала я.
Наши люди мерли, как мухи. Женщин становилось меньше с каждым днем. Мы, дети, легче переносили голод, холод и разные болезни. После смерти мамы я прожила в том бараке еще два месяца.
Однажды — это было в субботу — у нас почему-то не стало видно ни одного немца. Мы начали разбредаться кто куда. Каждый хотел раздобыть чего-нибудь поесть.
Город наполнился американскими солдатами. Они собрали нас всех вместе и через некоторое время отвезли в Берлинхен, где мы пробыли два месяца. Потом здесь появились наши, советские командиры. Они собрали нас и повезли на родину. Скоро мы приехали в город Поставы.
Сколько было радости и счастья, когда мы встретили своих! Нас, детей, было очень много, и все мы до гроба будем помнить страшные дни и месяцы, прожитые в проклятой Неметчине.
— Эх ты, вояка! Даже бегать не умеешь.
Когда наступающие стали забрасывать нас бумажными гранатами, мы бросились прятаться кто куда. Я спрятался за танк, потом полез под него. Вспомнил: мама говорила, что мину нужно пристраивать с правой стороны. Я расстегнул пальто, достал мину и едва только дотронулся ею до металла, как она присосалась. Тогда я выскочил из-под танка и с криком «ура» бросился на наступающих. Они закричали:
— Неправильно! Ты должен отступать!
Но я продолжал бежать прямо на них. За мной поспешили и все наши «отступающие». Пробежав немного, я свернул в одну, другую улицу. Домой идти было нельзя, и я направился к реке, а оттуда — в парк.
«А что, если мина не взорвется или немцы найдут ее?» — думал я.
Незаметно наступили сумерки. Когда я пришел домой, было уже совсем темно. Мама сидела на скамье у окна и что-то шила.
— Ну, что? — спросил я.
— Танк уже ушел оттуда.
— Так мы даже не будем знать, взорвался он или нет?
— Мне сказали, что он остановился на ночь у бензоколонки, недалеко от железной дороги.
Я лег спать, а мама всю ночь просидела у окна. Утром в городе было шумно. Люди говорили, что ночью в Речице побывали партизаны и взорвали фашистский танк. Маме нужно было пойти в отряд, но до часу дня никого не пропускали ни из города, ни в город. Под вечер она собралась и ушла.
Спустя три дня к нам пришла знакомая тетя Шура и сказала:
— Собирайтесь, малыши, пойдем к вашей маме.
Ее муж был с мамой в одном отряде. Идти было далеко — километров двадцать. Наконец мы пришли в лес. Устроились в шалаше из ветвей с дыркой вверху для выхода дыма. Но все равно там было так дымно, что слезы текли из глаз. Потом пришла мама и отвезла нас к знакомой женщине из другого отряда.
Мы пробыли у нее несколько дней, пока немцы вдруг не начали окружать лес. Часть партизан вступили с ними в бой, а мы вместе с остальными двинулись в глубь леса. Идти старались тихо, чтобы не услышали немцы. Впереди женщина, у которой мы жили, за нею — мы с Шуриком. Шли всю ночь. Когда рассвело, женщина вдруг остановилась:
— А где Шурик?
Только тут я заметил, что Шурика нет. Женщина очень испугалась: как же так, не уберегла мальчишку. На другой день мы нашли Шурика в отряде Ворошилова. Когда наш отряд стоял на привале, подъехали ворошил овцы и говорят маме:
— Ступай забирай своего сына.
Мы обрадовались и побежали к ним. Прибегаем и видим: сидит Шурик на повозке, грязный, лицо черное, как чугун, в руках — огромный кусок хлеба. Мама спрашивает:
— Где же ты был?
А он молчит. Тогда партизаны рассказали, как они нашли Шурика. Они ехали лесом и видят: в кустах, шагах в пяти от дороги, лежит мальчишка. Подумали, что неживой. Подошли, видят: нет, спит. Разбудили и спрашивают:
— Где твоя мама?
Шурик сказал, что мама в отряде имени Фрунзе.
— А ты как очутился тут?
— Не мог идти. Сильно заболели ноги и спать хотелось.
Потом Шурик говорит маме:
— А я тебя видел, когда лежал у дороги. Ты раненых везла.
— Почему не ты не позвал меня?
— Так что, я кричать бы стал? Чтобы продать весь отряд немцам? Командир сказал, что кричать нельзя.
Назавтра мы переехали в деревню Толстыки, километрах в сорока от того места, где находился отряд. Там и оставались до самого прихода наших. А потом снова вернулись в Речицу.