Мои приятели и я сам, все мы тогда, как это бывает в юношескую пору, увлекались писанием стихов. Наши лирико–романтические излияния были полны весьма наивного подражания символистам – Брюсову, Белому, отчасти Бальмонту. Мы постоянно читали свои стихи друг другу, обсуждали их.
Володя всегда держался в стороне и от писания стихов, и от критики. Он относился ко всему этому очень неодобрительно, и наши стихи явно вызывали у него какую-то внутреннюю оппозицию и неприязнь. К разговорам, которые велись в его присутствии, он проявлял острый интерес только тогда, когда они касались общественно–политических тем и событий.
У нас в гимназии издавался рукописный журнал "Порыв", о котором упоминает Маяковский в автобиографии. Это был журнал с политическим оттенком, издававшийся нелегально, гимназическое начальство об этом не знало. Там не столько обсуждались внутри–гимназические дела, сколько писались, правда весьма наивные, статьи на разные общественно–политические темы 1.
Журналом заправлял в то время один из моих близких приятелей, Володя Гзовский.
Маяковский очень завидовал нашему журналу и хотел в нем принять участие. Не помню, писал он в нем или нет, но речь о том, что он должен был что-то писать – безусловно, шла. Во всяком случае, вряд ли это были стихи: никаких склонностей к писанию стихов, как я уже говорил, Володя в то время не проявлял. Мне кажется, он должен был принять участие в "Порыве", как иллюстратор и карикатурист, к рисованию у него уже в гимназические годы был большой интерес и несомненные способности.
В гимназии у нас существовал социал–демократический кружок. В нем, кроме учеников нашей гимназии, принимал участие и Маяковский. Володя, хорошо помню, брал у меня книги.
Все кружковцы были старше Володи, но отношение к нему было, как к равному, Володя сам на разговор никогда не напрашивался и больше прислушивался. Но все замечания и фактические поправки, которые он вставлял в разговор, всегда производили на нас всех очень благоприятное впечатление.
Мы склонны были тогда, однако, все относить за счет его поразительной памяти и недооценивали его способностей.
В начале 1907–1908 учебного года, примерно в сентябре – октябре, я вместе с несколькими моими товарищами был исключен из гимназии. Причиной послужило следующее: один из учеников нашей гимназии повесился из–за издевательского отношения к нему инспектора. Была устроена сходка, на которую пришли все три старших класса – VI, VII и VIII. Учениками принята была очень резкая резолюция, обвинявшая в смерти ученика нашего инспектора, педагогический совет гимназии и чуть ли не весь царский строй. Но когда дело дошло до подписания резолюции, участники сходки раскололись на большинство и меньшинство. Тридцать подписавшихся были исключены из гимназии. В том числе и я.
Володя был, конечно, в курсе всех этих событий, с большим вниманием следил за их развитием, обсуждал с нами возможные последствия для нас. Эта история вызвала сильнейший подъем наших революционных настроений и активизировала работу нашего социал–демократического кружка.
Вскоре после исключения из гимназии я и Гзовский познакомились с некой товарищем Наташей и через нее включились в партийную работу.
Нас использовали для связи между отдельными пропагандистскими ячейками, и мы сами занимались пропагандистской работой среди рабочих. Должно быть, через нас Маяковский вовлечен был в эту работу тоже. Мы получали от организаторов рабочих кружков указания о месте и часе собрания порученного нам кружка и проводили в нем разъяснительные беседы по основным пунктам марксистского учения о классовой борьбе, об эксплуататорской сущности капиталистического строя, обсуждали также некоторые вопросы текущей политики большевистской партии и т. д.
В день рождения Маркса я, помню, проводил беседу о Марксе с сапожниками, собрания которых устраивались в каких-то чайных на Тверской–Ямской. Наши пропагандистские собеседования, особенно вначале, носили, конечно, довольно элементарный характер. Основой для занятий служили "Коммунистический манифест", "Эрфуртская программа немецкой социал–демократии", считавшаяся тогда настольной книгой марксиста, затем "Экономическое учение Карла Маркса" в популярном изложении Каутского, "Памятная книжка марксиста" Чернышева и др. популярные книги и брошюры, в том числе так называемый "Марксистский календарь". Это была небольшая книжечка с большим количеством статистических сведений: о количестве рабочих, занятых в такой-то отрасли промышленности в Америке и у нас, о положении рабочих в Америке, в странах Западной Европы и у нас и т. д.
Маяковский, по его словам, прочитал этот "Календарь" один или два раза, но он знал его буквально наизусть. Память у него была совершенно исключительная. Все статистические данные, которые там приводились, он знал назубок, и, когда нам, пропагандистам, требовалась какая-нибудь цифра, он моментально ее подсказывал.
Всю эту литературу мы прорабатывали в нашем кружке. Володя относился к этим занятиям и возложенным на него обязанностям пропагандиста чрезвычайно серьезно, чего никак нельзя было сказать про его отношение к гимназической учебе, все более его тяготившей. Интерес его к социально–политическим вопросам был в ту пору очень силен. Теоретические его занятия в этой области и пропагандистская деятельность поглощали все его основное время, и, пожалуй, из всех нас, кружковцев, его работа над собой была наиболее серьезной.
В рабочих кружках Маяковскому приходилось тогда выступать с различными докладами и сообщениями каждую неделю. Он всегда готовился к ним весьма добросовестно.
Рабочие, среди которых выступал тогда Володя, принимали его, как вполне взрослого человека, и относились к нему с уважением. Когда я однажды спросил у его слушателей, как нравятся им его собеседования, они мне ответили: "Прямо, как по книжке читает". Это означало, как мог я понять из разговоров с ними, что ясному, толковому изложению Володи недоставало на первых порах агитационной зарядки. Но надо помнить, что эта оценка, если я правильно понял ее смысл, относилась к самым первым шагам пропагандистской деятельности Володи 2.
Проучившись полгода в пятом классе, Володя в начале 1908 года решил уйти из гимназии, желая посвятить себя профессиональной партийной работе. Видеться с ним мы продолжали в это время довольно часто. Он по–прежнему бывал у меня, хотя уже теперь круг близких знакомых Володи значительно расширился, он приобрел себе старших товарищей среди студентов–революционеров, которые жили на квартире у Маяковских. Дома у нас все наши разговоры велись только у меня в комнате. К общим беседам за семейным столом Володя был подчеркнуто безразличен, никогда участия в них не принимал и угрюмо молчал. Держался со старшими очень независимо, не стеснялся и не старался быть любезным. У Володи было в те годы внешне несколько пренебрежительное отношение к людям; если человек был ему безразличен, не интересен, он этого нисколько не скрывал. Склонный к остроумию, он бывал иногда очень резок и даже груб, чем многих тогда отталкивал от себя.
Довольно часто мы с Володей и сестрой его Ольгой Владимировной ходили тогда в кино. Смотрели популярную тогда картину "Глупышкин", какие-то американские приключенческие фильмы; кажется, появился тогда на киноэкране Мозжухин.
Денег у нас на кинематограф не было. Мы с Володей ходили продавать букинистам старые ноты, хранившиеся без употребления в нашем доме, и вырученные деньги шли в специальный фонд для кинематографа. Володя охотно посещал кино и очень им интересовался. Наоборот, к театру он был довольно равнодушен. Через артистку О. В. Гзовскую, сестру нашего товарища, мы имели тогда возможность ходить по бесплатным пропускам в Малый театр, но Володя очень редко этим пользовался.
Материальное положение семьи Маяковских было очень тяжелое. Изворачивались всячески. Помню, перед пасхой Людмила Владимировна и Володя занимались для продажи выжиганием и раскраской деревянных яиц. Принимала в этом участие и моя сестра. Работали и у них на квартире, и у нас. Пасхальные яйца заполняли все столы, окна, и в комнатах стоял запах горящего дерева. Продавать яйца в магазин ходил Володя.
Людмила Владимировна пользовалась в семье авторитетом старшей сестры, и Володя ее, видимо, очень уважал. О матери он говорил всегда с большой нежностью, был к ней очень внимателен, хотя неизбежно доставлял ей много тревоги.
Уход Володи из гимназии был для семьи большим огорчением. Мать, естественно, беспокоилась за судьбу сына. Володя вел себя по отношению к ней очень прямолинейно и в решении своем был непреклонен, но и он, в свою очередь, думал о семье и о матери: мысль о том, что, бросая гимназию, он, будущая опора матери, ставит под угрозу ее благополучие, не раз проскальзывала в наших разговорах с ним и, несомненно, его беспокоила.
Сдав экзамен на аттестат зрелости, осенью 1908 года я поступил в университет на историко–филологический факультет, занялся учением, и видеться мы стали реже, но все же в течение всего времени до его последнего ареста связь наша не прерывалась.
Помню, как-то мы провели с ним двое суток в Подсолнечном, на озере Синеже. Это было летом 1909 года, должно быть в июне, уже после окончания занятий. С нами был еще один мой приятель, как и я, страстный любитель природы и озера.
Володя нас все время старался уверить, что терпеть не может природы, и приводил нас этими разговорами в совершенный ужас. Он был мрачен, у него болели зубы, он поминутно набирал в рот воды и выплевывал ее в озеро. Нас с приятелем это ужасно злило. Зашел разговор о Тургеневе. Володя высказался о нем очень иронически и подчеркнуто резко заявил, что тургеневская любовь к природе его не только не устраивает, но он готов плевать на нее. Когда же разговор перешел на Пушкина, тон его совершенно переменился: он говорил о нем с глубоким уважением и любовью, не допуская никаких резких выходок или отрицательных замечаний.
В этот период наших встреч Володя больше всего беседовал со мной об искусстве и живописи. Главное свое внимание он по–прежнему уделял пропагандистской работе, но вместе с тем он начал заниматься в Строгановском училище, видимо серьезно думая стать в дальнейшем художником 3.
Способности к рисованию у Володи действительно были очень большие. Он рисовал много, постоянно делал всякие карандашные наброски, и, помню, не только я и мои домашние, но и все мои приятели были в восторге от его рисунков. Возможно, что под влиянием этих постоянных похвал у него зародилась мысль о том, что живопись может стать его жизненным призванием. Но тогда у него было определенное тяготение не столько к живописи, сколько именно к рисунку. О намерении своем серьезно работать в области рисунка он говорил неоднократно.
Поднимались в разговорах об искусстве и общие, отвлеченные темы. Усиленно обсуждался, помню, такой вопрос: чтобы создать что-нибудь в искусстве, нужен ли только талант или талант плюс работа? Нередкая в таких юношеских спорах переоценка значения таланта была Володе абсолютно не свойственна. Он считал, что решающим, определяющим условием развития художника является упорный труд и систематическая работа над собой.
Были разговоры и по поводу академической рутины, и консервативности, существовавших в живописи тех лет, но к крайне левым течениям, начавшим в то время появляться, он, по–моему, относился тогда не очень-то одобрительно.
У меня плохо сохранилось в памяти содержание того разговора с Маяковским после выхода его из Бутырской тюрьмы, о котором он пишет в автобиографии: "Я зашел к тогда еще товарищу по партии – Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка".
Вполне вероятно, что я действительно отнесся к его словам несколько скептически и считал, что он себя переоценивает. Мне казалось тогда, что ему, как всякому человеку, который хочет приобрести основательные знания, необходимо учиться в университете.
В последующие годы встречи мои с Маяковским приобретали все более случайный характер.
1938
И. И. Морчадзе . Владимир Владимирович Маяковский
Семью Маяковских я знал еще по городу Кутаиси с 1903 года. Учился я сам тогда в Кутаисском городском шестикл<ассном> училище, и каждый день, идя в школу по Гегутской ул., я проходил мимо их дома. Отец их служил в это время лесничим. Был высокого роста, плечистый, с окладистой седой бородой. Людмила Владимировна и Ольга Владимировна учились в Кутаисской женской гимназии св. Нины 1, а маленький в то время Володя в Кутаисской гимназии. Так хорошо все говорили по–грузински, что я лично считал их грузинской семьей. Познакомиться поближе с этой семьей мне удалось значительно позднее, в Москве.
Революция 1905 года заставила бежать меня из своего родного города, перейти на нелегальное положение и сделаться профессиональным подпольным революционным работником. В ноябре и декабре 1905 года очутился в Москве, дрался на баррикадах в знаменитой в то время "Кавказской боевой дружине". На одной квартире, где собирался тогда революционный студенческий кружок, я встретился и познакомился с Людмилой Владимировной Маяковской, курсисткой Московского художественного строгановского училища. Этой встрече я был бесконечно рад, во–первых, потому, что я знал ее по городу Кутаиси и я, как изгнанник из родного города, встретил свою землячку, а во–вторых, потому что она тоже была революционеркой в полном смысле этого слова. Всю зиму 1905 года я поддерживал связь с Людмилой Владимировной, пока она не уехала в город Кутаиси.
В 1906 году, после смерти их отца, вся семья перебралась на постоянное жительство в Москву. Я разыскал их. Они в это время жили по Б. Козихинскому переулку и первым их жильцом на этой квартире был я. Вот здесь, на этой квартире, я впервые познакомился с Володей. Хотя он и был моложе меня на шесть лет, но мы с ним подружились, и эта дружба была крепкой и продолжалась до самой смерти поэта, и я не помню, чтобы наша дружба омрачалась чем-нибудь.
Я должен заметить здесь, что он на меня произвел сильное впечатление и я сразу полюбил его. Несмотря на разницу лет, – мне было тогда девятнадцать лет, а Володе тринадцать лет, – разница почти не чувствовалась. Разговор у нас всегда, когда мы оставались одни, велся на грузинском языке. Он часто заходил ко мне в комнату, и часто мы с ним говорили и вспоминали про город Кутаиси. И я всегда удивлялся его блестящей памяти, которая сохраняла мельчайшие детали кутаисской жизни. Он вспоминал про кутаисские бублики (в городе Кутаиси действительно была турецкая булочная за белым мостом и называлась она булочной "Лазаря" – так звали хозяина булочной) и что из самых отдаленных мест ходили сюда за этими бубликами. В Москве я от Володи слышал такой эпизод: какой-то соседний мальчик обманул своего отца, купив бублики не у Лазаря, а в какой-то другой булочной, не желая далеко ходить. Но обман не удался, – отец сразу обнаружил, что бублики эти не от Лазаря, и послал сына обменять их. И он, Володя, не понимал, как можно не ходить к Лазарю за бубликами, когда он, Володя, за этими бубликами готов из Москвы, в Кутаиси идти пешком.
Будучи тринадцатилетним мальчиком, <Володя> спрашивал и интересовался Третьяковской галереей и осматривал ее, а однажды вечером, зайдя ко мне в комнату, он, веселый, с хохотом рассказал мне, как его потянуло осмотреть Воробьевы горы и что из этого получилось. "Я, говорит, проехал, как оказалось, чуть не до конца Воробьевых гор, но гор все не видел. Тогда я спросил: "Далеко ли еще до Воробьевых гор?" Ответ был, что я нахожусь на Воробьевых горах. – Одним словом, никакой горы нет, а название одно. Знал бы, не терял бы времени". На это я ему ответил, неужели, здесь в Москве, он хотел увидеть гору наподобие Архиерейской горы в городе Кутаиси. Володя весело расхохотался и ответил мне так: "Я, конечно, не такой дурак ждать увидеть кавказскую гору в Москве, но хотя бы имитацию ждал, а здесь и не пахнет горой и никогда не было никакой горы". Это вспоминаю потому, что слово имитация я услышал впервые от Володи, и я хотя старше его на шесть лет, но я не знал значения этого слова. На моих глазах он рос, как говорят, не по дням, а по часам.