С политикой и дипломатией оказалась связана и перемена в семейном положении царя. Духовенство и бояре давно уже побуждали его жениться. Человек молодой, в самом расцвете сил — а на Руси холостая жизнь не приветствовалась. Считалось, что каждый дом должен иметь как хозяина, так и хозяйку, в том числе государев двор и само государство. В ту эпоху не поощрялась и слишком долгая тоска по усопшим, это было большим грехом. Ведь покойный перешел в другую жизнь, не следовало ему мешать. Церковь дозволяла вдовцу или вдове вступать в брак уже через 40 дней после смерти супруга [43, 102]. Но Иван Васильевич не женился год.
Игру со «сватовством» к Екатерине Ягеллонке он отбросил еще до разрыва с Литвой, без всяких отказов со стороны Сигизмунда. Отбросил, когда в ней отпала нужда (откуда еще раз видно, что «сватовство» всерьез не замышлялось). В 1561 г. царю доложили, что у Темрюка Идаровича есть красавица-дочь Кученей. Ее привезли в Москву, окрестили с именем Марии. Выбор невесты был важным с политической точки зрения. Он прочно привязывал к России ключевой район Кавказа. Здешним князьям оказывалась огромная честь, они признавались равными с русской аристократией. А кавказские княжеские роды переплелись между собой браками, Мария-Кученей состояла в той или иной степени родства с многими из них. Теперь они роднились с самим царем! Кстати, Иван Васильевич становился родственником даже… Девлет-Гирея. Его любимой женой была двоюродная сестра Марии.
Да и сама юная кабардинка понравилась царю. Симпатичная, быстрая, сообразительная. Неужели государь согласился бы жениться на ней, если б не понравилась? Нет, он не забыл Анастасию. Не «отвлекался» от нее с новой супругой. Даже десятилетия спустя он писал о первой жене с искренней и глубокой болью, называл ее «моей юницей», из года в год посылал большие заупокойные вклады по ней в русские обители, на Афон. Но в личном плане Ивану Васильевичу после Анастасии, наверное, требовалась именно такая женщина, как Мария. Совсем не похожая на покойную — ни внешностью, ни манерами, ни темпераментом. Не напоминающая ее, не «заменяющая», а просто другая…
Но все же многое в жизни государя стало как будто повторяться. Как раз в это время он добился еще одного серьезнейшего успеха. Патриарх Константинопольский признал его право на царский титул (а стало быть, на преемственность власти от императоров Византии!) И в 1561 г., как и в 1547 г. прошла череда пышных торжеств. Тогда была коронация, а потом свадьба. Сейчас состоялась церемония благословения Ивана Васильевича на царство и освящения атрибутов его власти от лица Вселенского патриарха. А вслед за этим, 21 августа, было венчание с Марией. И так же, как 14 лет назад, они с женой пошли после свадьбы пешком в Троице-Сергиев монастырь…
Многое было похоже. Но события разворачивались иные. Распад Ливонии и пасивность царских воевод позволили Кеттлеру и Рижскому архиепископу провести переговоры с орденскими чинами. Кого уломали, кого подкупили, кого запугали русской угрозой (или обвинением в измене). 28 ноября в Вильно было подписано соглашение, по которому орден вообще прекращал свое существование. Ливония полностью переходила под власть Сигизмунда. Кстати, сам Кеттлер при этом ничуть не прогадал — он стал герцогом Курляндии. То есть властителем уже не всей Ливонии, а ее южной части, зато не выборным, а наследственным. И тотчас князь Радзивил, назначенный наместником Ливонии, открыл боевые действия. Открыл в «лучших» западных традициях, то есть подло. Внезапно, без объявления войны его войско подступило к крепости Тарваст.
А одновременно вдруг выяснилось, что литовцы рассчитывают не только на свои силы и воинское искусство, но и на… измены среди русских. Радзивилл стал распространять воззвание, где Ивана Васильевича называли «бездушным государем без всякого милосердия и права», который «горла ваши берет», а посему дворян приглашали «из неволи» переходить под власть короля. Защитников Тарваста такие перспективы почему-то не прельстили, они храбро приняли бой. Но надежды врагов на боярскую оппозицию в полной мере подтвердились! Осада продолжалась пять недель, и в Прибалтике хватало русских войск. Однако князья Серебряные, Курбский, Курлятев вдруг вспомнили о своем достоинстве и затеяли местничать. Так и спорили о старшинстве, город помощи не получил и был взят. Хотя у Радзивила сил было совсем не много. Как только царь произвел перестановки, и Василий Глинский двинул на литовцев войска, они бросили крепость и отступили, а их арьергард был разбит…
Начало войны с Литвой ставило перед русской дипломатией новые задачи. Первым делом Иван Васильевич попытался вступить в переговоры с Крымом. Если и не добиться прочного мира, то хотя бы частично нейтрализовать его. В декабре 1561 г. написал Девлет-Гирею, что готов заключить мирный договор, заплатить «добрые поминки». Царь отправил в Крым посла Афанасия Нагого с большими суммами денег, заверял, что его «ссорили» с ханом только Адашев, Висковатый и Шереметев, которые уже наказаны. Конечно, это было лишь дипломатической отговоркой — Висковатый и Шереметев никаких наказаний не понесли и оставались на своих постах. Но хан ни на отговорки, ни на реальные предложения, ни даже на деньги не поддался. Уж он-то прекрасно осознавал, что России теперь придется трудно, понадобится перебрасывать войска на запад. А значит, пришло его время. Уже весной 1562 г. он решил испробовать нашу оборону. Погромил села на Северщине, но от Мценска был отбит и отступил.
Причем на южном фронте тоже проявилась измена. Князь Дмитрий Вишневецкий понял, что сногосшибательные перспективы, о которых наплел ему Адашев, рухнули, князем Крымским или Днепровским ему не бывать — и попросился обратно на службу Сигизмунду. Король его обласкал, снова дал во владение ряд городов. Но большинство днепровских казаков гетмана не поддержало. Атаманы Савва Балыкчей Черников, Ивашка Пирог Подолянин, Ивашка Бровка и другие объявили, что отказываются ему повиноваться. Казаки созвали раду и выбрали другого гетмана. Им стал князь Богдан Ружинский. Он, как и Вишневецкий, был литовским магнатом, но симпатизировал России, а с татарами имел личные счеты — в крымском плену сгинули его жена и юная дочь. Казаки под началом Ружинского сообщили Ивану Васильевичу, что остаются на его службе, и государь отнесся к ним с полным доверием. Выслал жалованье, боеприпасы, и отважные воины возобновили удары по ханским владениям.
А Вишневецкий плохо кончил. Служба королю ему быстро наскучила. Повиноваться кому бы то ни было и выполнять приказы королевских воевод он не желал. Его буйная натура требовала иного. Он собрал отряд казаков, сохранивших ему верность, и ринулся в очередную авантюру. Решил захватить престол Молдавии. Там еще не утихла буза. Василид проявил себя не лучшим правителем. Стал развратничать, вводить западные нравы. Чтобы получить помощь против османов, решил передаться польскому королю. А ко всему прочему, увлекся ересями. Турки на этом умело сыграли, распространяли информацию о его поведении среди подданных. Молдаване восстали и убили Василида. Султан утвердил господарем Стефана. Тут-то и явился Вишневецкий, надеясь свергнуть его. И ошибся, население к нему не примкнуло. Бывший гетман очутился на чужой земле в окружении врагов. В надежде выпутаться он согласился на переговоры, ему гарантировали безопасность, но схватили и выдали султану. Вишневецкого привезли в Стамбул и предали страшной смерти — повесили на остром крюке под ребро.
34. ГРОМ НАД ПОЛОЦКОМ
Лишь «задним числом», после нападения на Тарваст, Сигизмунд II объявил царю, что он, якобы исчерпав средства к достижению мира, «должен прибегнуть к оружию». Указывал, что русские могут предотвратить войну, но для этого требуется вывести войска из Ливонии, да еще и оплатить все убытки, которые ей нанесли. После отставки Адашева Иван Васильевич нередко отправлял другим монархам личные письма, проявив себя не только хорошим литератором, но и психологом. Как уже отмечалось, Эрика XIV он резко поставил на место, и результат стал именно таким, как требовалось. А Сигизмунду царь написал умно, выверенно, но и хлестко. Конечно, не для того, чтобы блеснуть красноречием или доказывать королю свою правоту. Кому было доказывать-то? Но государь знал, что его ответ прочтут паны, он станет известен в Европе. Поддел Сигизмунда его ложью, предъявил доказательства его «миролюбия» — сведения о переговорах с шведами, грамоту к Девлет-Гирею. И резюмировал: «Итак, уже знаем тебя совершенно и более знать нечего».
Но королю удалось преодолеть сопротивление литовских сторонников мира. Для этого поработало католическое духовенство, папская агентура, Сигизмунда горячо поддержала мелкая шляхта, которой война сулила заработок и добычу. Сейм проголосовал выступить против русских. Тем не менее, боевые действия разворачивались вяло. Шляхта, по своему обыкновению, лихо отплясывала на балах, в пьяном виде бахвалилась перед дамами, но ехать сражаться не спешила. Наличных войск королю хватило лишь для того, чтобы занять отданные ему ливонские города. Несколько литовских отрядов вторглось на русскую территорию. Подступали к Невелю и Опочке, но осаждать их не стали, только разграбили окрестности. В ответ русская конница прошлась, разоряя села, до Витебска, Орши, Шклова. И литовский гетман (главнокомандующий) Ходкевич даже обратился к царским воеводам с весьма своеобразным предложением — давайте, мол, «не тратить» воинов в «бесполезных» боях. Действительно, в набегах отдувались крестьяне, невелика беда. А зачем благородным людям губить друг друга?
Впрочем, и без «джентльменских» соглашений некоторые бояре действовали еще хуже, чем против ливонцев. Вели себя пассивно, от столкновений с противником уклонялись. А в августе 1562 г. князь Курбский, имея 15 тыс. воинов, встретился под Невелем с 4 тыс. литовцев. Вместо того чтобы решительно атаковать и смять врага, он остановился, принялся маневрировать, да так безграмотно, что сам был атакован и разбит в пух и прах. Для Сигизмунда эта победа оказалась очень кстати, чтобы поднять дух подданных, преодолеть их сомнения и опасения. Королевская пропаганда раструбила о ней по всей Литве и Польше, не стесняясь преувеличивать масштабы боя, потери царских войск. Объявлялось о слабости русских, полном неумении воевать.
А вдобавок к плохому командованию среди российской знати начались открытые измены. Удивляться этому в общем-то не приходилось. Перебегать на сторону казанцев, астраханцев или слабого ордена вряд ли кому-то могло прийти в голову, а на Литву боярская оппозиция ориентировалась уже давно. Вишневецкий стал не последним и не худшим нарушителем присяги. По крайней мере, послужив под царскими знаменами, он не захотел участвовать в войне против русских. Но вслед за ним перекинулись к Сигизмунду знатные вельможи Алексей и Гаврила Черкасские, были приняты на службу и повели подчиненных на вчерашних земляков и сослуживцев. Нашлись и другие предатели…
И при этом неожиданно выяснилось, что царь… не может наказать своих высокопоставленных подданных! По закону сделать этого не в состоянии! По тем самым законам, которыми сам государь хотел утвердить «правду», оградить простых людей от произвола. Но ведь и бояре, советники, не зря участвовали в законотворчестве, корректировали формулировки, исподволь проводили нужные им пунктики. Теперь же оказывалось, что судить знатное лицо может только Боярская Дума. Кроме того, действовали право заступничества, закон о взятии на поруки. А боярские роды были связаны друг с другом родством, дружбой, знакомствами. В итоге Иван Васильевич опять столкнулся фактически с саботажем.
Первый раз это проявилось в деле Василия Глинского. Он, правда, не принадлежал к оппозиции. Наоборот, Иван Васильевич приблизил двоюродного брата в 1560 г., когда разогнал «избранную раду» и заменял прежних советников. Чем конкретно провинился Глинский, неизвестно, летописи упоминают лишь сам факт проступка. В данном случае вряд ли речь шла об измене. Возможно, вельможа возгордился своим возвышением, допустил злоупотребления. Или не выполнил какой-то приказ. Царь не заключал его под стражу, не предавал суду, ограничился опалой. Но она была очень короткой, сразу нашлись заступники, с ходатайством обратились церковные иерархи, и в июле 1561 г. Иван Васильевич опалу снял. Глинский принес дополнительную присягу и был прощен.
А в январе 1562 г. вскрылась уже явная измена. Арестовали Ивана Дмитриевича Бельского, собиравшегося бежать в Литву. Среди аристократии он был первым по рангу! Бельский был родственником государя, возглавлял Боярскую Думу. Ох, каким подарком он стал бы для Сигизмунда! Вокруг такого деятеля можно было создать «альтернативное правительство», развернуть агитацию, попытаться вызвать раскол и смуту в армии… Но все же царские служилые люди не напрасно кушали свой хлеб, каким-то образом вычислили, пресекли. Улики были бесспорными. Мало того, что Бельский сносился с королем, он уже получил «опасную грамоту», пропуск для перехода линии фронта. За такое отправляли на плаху.
Но куда там! Дело даже до суда не дошло. С «печалованием» выступил митрополит, а пятеро бояр выразили готовность взять Бельского на поруки. Конечно, государя не обрадовало столь дружное выгораживание изменника, однако он смог выдвинуть лишь косвенные препятствия. Назначил огромный денежный залог, 10 тыс. руб. Остановило это бояр? Ничуть. Инициаторы тут же собрали больше ста представителей знати, согласившихся войти в состав поручителей — по сотне сбросились, и все. Царь включил в поручную запись еще одно условие, раньше такое не применялось никогда. Указывалось, что поручители отвечают за Бельского не только деньгами, а собственными головами. И это не остановило! Подписали запросто. Неужто казнят сто с лишним человек из княжеских и боярских родов? В марте 1562 г. Бельский был освобожден, снова возглавил Думу.
В сентябре того же года царь наложил опалу на Михаила и Александра Воротынских «за их изменные дела». В чем именно состояли «изменные дела», мы опять не знаем, документы до нас не дошли. Наказанием была ссылка, Михаила на Белоозеро, Александра в Галич. Но уже вскоре большая группа бояр выступила поручителями за Александра Воротынского. Царь увеличил залог по сравнению с Бельским — назначил 15 тыс. руб. Нет, взаимовыручка знати легко преодолела и этот «барьер». Опять присоедилилось больше ста человек, и сумма получилась посильной…
А в октябре 1562 г. арестовали Курлятевых. И вот их дело было совершенно необычным. В принципе, Дмитрий Курлятев, один из лидеров «избранной рады», многократно заслужил суровый приговор — за участие в махинациях временщиков, неисполнение военных приказов, неоказание помощи гарнизонам Рингена и Тарваста, но все сходило ему с рук. Теперь же без видимых причин кара обрушилась как на него, так и на его семью. За что?.. Разумеется, причина была. Но не в настоящем, а в прошлом. Если суд над убийцами Анастасии завершился всего лишь казнью рядовых исполнителей, то это не значило, что дело было «закрыто» и забыто. Со временем всплывали новые факты, обстоятельства, что-то становилось известно при расследовании других измен. И вскрывались злодеяния, которые раньше удалось спрятать.
Ответ на вопрос, в чем состояла вина Курлятева, Иван Васильевич дал через много лет в послании Курбскому: «А Курлятев был почему меня лучше? Его дочерям всякое узорочье покупай, а моим дочерям проклято да за упокой?» Это не прямое указание, а намек — но намек, вполне понятный Курбскому. Он может быть понятен и нам, если вспомнить: дочери царя были отравлены во младенчестве (а Сильвестр использовал это как доказательства «проклятия», тяготеющего над родом государя за «грехи» предков и его самого). Преступление Курлятева было страшным. Причастность к убийствам детей. А если учесть, что мамками и няньками царских отпрысков служили родовитые аристократки, самая вероятная версия — что царевен опекала и приложила руку к их смерти жена Курлятева. Именно поэтому, в отличие от прочих опальных, боярина привлекли к ответственности вместе с семьей.
Уж такую вину царь никак не хотел оставлять безнаказанной. Но… он нашел единственный способ покарать преступников, чтобы снова не помешал боярский саботаж! Уже заранее понимал, что Боярская Дума судить откажется или оправдает, соберется целая когорта поручителей. Поэтому Курлятева с женой, сыном и двумя дочерьми постригли в монахи и разослали по монастырям. Они вину за собой знали — протестовать не осмелились. А из монашества на поруки не освободишь. Впрочем, даже пострижение не для всех оказывалось бесповоротным. Стрелецкий голова Пухов-Тетерин, уличенный в предательстве и отправленный в Антониево-Сийский монастырь, сумел удрал в Литву, да еще и писал оттуда издевательские письма верному слуге царя Михаилу Морозову.