По правде, если совсем честно, его самого я тоже боялась. Он искал моего общества; я от него убегала. Я понимала: ни моя любовь, ни мой страх не укроются от его взгляда. Оставалось лишь избегать этих безжалостных, выпытывающих глаз. И мне ли любить или прощать человека, который вместе с отцом строил козни против королевы, против верной Екатерины, единственного моего друга при дворе? Наверняка он по меньшей мере знал про заговор и не воспрепятствовал. И в своей ненависти к новой вере порадовался бы королевиному падению.
И все же, хотя временами я бежала его как огня, должна сознаться, порой я сама искала встречи. Моя любовь была как яд из старой легенды – пьешь, зная, что в чаше – смерть, но с каждым глотком отрава становится все желаннее.
И это все я терпела в одиночку, никому не открывшись, ибо что, собственно, было открывать? Я ни на что не надеялась, ничего не ждала, ничего не требовала. Я не знала, что он думает, к чему стремится и даже – чьей милости он больше домогается, моей или Марииной. Знала же я одно: если, как говорит Мария, меня и впрямь собираются вскорости выдать замуж, мои чувства никак не повлияют на отцовский выбор.
О, мой лорд, мой лорд!
Он любил когда-то, сказала мне Кэт – она выведала у его слуги, – ирландскую наследницу, которую жестоко, против его и ее воли, еще ребенком выдали за глупого богатого старика. Больше он не влюблялся. Сейчас он женат, сказала Кэт, но ведь существует развод…
Что до него, он всегда писал о любви. Он дарил мне свои стихи, бросал на колени, легко, словно цветы. Мне ли они предназначались? Засыпая, я твердила:
И каждое утро просыпалась с одной надеждой: увидеть хоть мельком, как он идет по двору, собираясь покататься верхом, или повеселиться с друзьями, или украсить своим присутствием – а это было дано только ему одному – большой королевский зал.
Притом, похоже, все это время я с куда более глубоким чувством ожидала другой встречи. Речь шла не о любви – тот человек был уже в летах и занят совсем иным. Но судьба распорядилась так, что он один мог утолить мою куда более острую нужду, мою потребность в правде, – это был законник, мастер Сесил.
Глава 13
С первого взгляда на его умное, доброе лицо я поняла: вот человек, которому можно доверять. Его история была лучшей рекомендацией: выпускник Кембриджа, как и мой добрый Гриндал, к тому же судейский. Дружба с Кранмером тоже свидетельствовала в его пользу – архиепископ не одарит своим расположением первого встречного. Однако красноречивее всего за Вильяма Сесила говорил его собственный облик: серо-голубые глаза, способные выдержать любой взгляд, гладкий лоб, спокойная манера держаться – все выдавало человека, который никому не воздает злом за зло, но всею своею жизнью старается служить добру.
С первой встречи я поняла: вот кто разрешит мои затруднения. Я послала за ним, он откликнулся. Ждать пришлось долго. Однако правда, которой я искала, уже пятнадцать лет лежала в могиле, так что единственная надежда заключалась в терпении.
Он пришел, когда в садах собирали плоды, и принес полновесный плод своих изысканий. Я была у себя в королевиных покоях – мы как раз вернулись в Уайт-холл, – и он, едва разложив свои свитки, бумаги и записи, приступил к сути.
– Леди Елизавета, вы поручили мне вникнуть в обстоятельства смерти вашей покойной матушки. И вашего рождения – почему вас объявили незаконной, коль скоро ваши родители состояли в браке. – Он смолк и взглянул на меня без всякого выражения. – Быть может, многого вам лучше не знать…
Длинный золотой луч августовского солнца плясал на стене; мне вдруг захотелось, чтобы он замер.
– Говорите.
– Короля, вашего отца, сочетал с вашей матушкой архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер, сиречь высшее духовное лицо страны.
Я глубоко вздохнула.
– Однако позже отец постановил, что не был женат на моей матери, а значит, рождение мое не может считаться законным.
– Да. – Умные глаза Сесила глядели осторожно. – Что возвращает нас ко второму параграфу моих инструкций, миледи, а именно – вашему желанию знать про смерть королевы, вашей матушки.
Я желала бы больше знать про ее жизнь, сударь, но тут вы мне не помощник.
– Эти обстоятельства взаимосвязаны, – продолжал Сесил бесстрастным судейским тоном. – Королеве Анне Болейн были предъявлены различные обвинения: она-де хулила свой брак и желала зла королю – однако нашему законодательству такой вид преступления неизвестен.
Он смолк и странно поглядел на меня.
Я подробно изучала римское право, когда проходила древнюю историю.
– Обвинения против нее были сомнительны… с самого начала?
Он посмотрел мне прямо в глаза, как смотрят судьи, и продолжал:
– Главное обвинение против нее – преступная связь с пятью мужчинами после бракосочетания с королем – было предъявлено после того, как всех пятерых предполагаемых сообщников признали виновными. – Сесил глянул в свои записки. – По римскому праву раздельно обвинять лиц, подозреваемых в совершении одного преступления, – недопустимо. Это вопрос естественного права.
Железные оковы сковали мои внутренности.
– Мужчины, которые согрешили с ней… – начала я.
– Нет. Которых признали виновными в этом грехе, – поправил Сесил. – Все они утверждали, что невиновны, кроме лютниста Смитона. Однако он как простолюдин был подвергнут пытке на дыбе… и другим истязаниям. Здесь записано, что даже на эшафоте каждый клялся спасением души, что королева невинна. Юному Генри Норрису, другу короля, было обещано помилование, если он признает свою вину и обличит королеву.
– И?..
– Он отказался. Последние его слова были о ее невиновности.
– Но если они были невиновны… как же их осудили на казнь?
Сесил развел руками.
– По слухам, по наговору, по злобе. – Он кашлянул. – По большинству обвинений в прелюбодеянии, поименованных в обвинительном заключении, создается впечатление, что ни королевы Анны, ни предполагаемых сообщников не было в указанное время и в указанном месте.
– И значит…
– Не были представлены свидетели. Не были предъявлены улики. Обвинения… необоснованы.
– Обвинения – подложны! – Кровь бросилась мне в лицо. – Но зачем?.. И кто?.. Сесил смотрел мне прямо в лицо.
– Миледи, мы, англичане, заботимся о королевском покое и служим королевскому правосудию. Все его слуги поступают соответственно его воле и желанию.
Значит, король соизволил пожелать, чтобы она умерла?..
Мой голос прозвучал как бы со стороны:
– Раз она умерла, сударь, зачем королю было еще и разводиться с ней?
– Король присмотрел себе новую жену – мадам Джейн Сеймур. Он хотел устранить все препятствия – для нее и для ее будущего сына. Этой цели он достиг, объявив вас незаконной и лишив права на престол. Тогда же по воле короля вашу сестру Марию лишили права наследовать трон…
По воле короля.
Значит, мы с Марией пострадали заодно – хотя наши матери по гроб жизни оставались соперницами.
Значит, моя мать умерла из-за невзрачной Джейн Сеймур – чтобы расчистить ей путь. Из-за лорда Гертфорда и его брата, гордого Тома… Но прежде всего – из-за Эдуарда… из-за мальчика, которого я так люблю…
Я подняла глаза. С начала нашей беседы солнечный луч далеко продвинулся по стене.
– Еще одно, мадам. – Сесил потянулся к своей сумке с книгами. – Роясь в бумагах капитула, я наткнулся на это…
Он вложил мне в руки ветхий пакет из промасленной материи, перевязанный побуревшей засаленной лентой. Его спокойные пальцы уже прежде развязали узлы, и от моего прикосновения пакет раскрылся. Из него выпал блестящий, несмотря на долгие годы, пергамент, на котором было ровным почерком выведено:
«Моей дочери, принцессе Елизавете, принцессе Уэльсской».
Я не шелохнулась.
– Это духовная вашей матушки, мадам, – мягко сказал Сесил. – Она завещала вам свое имущество. И титулы: в девичестве она была пожалована маркизой Пембрук.
Я взглянула на пергамент.
«Сия последняя воля и духовное завещание составлены мною, Анной Болейн…» Распоряжения были ясны, документ краток, внизу красовался витиеватый росчерк , »Anna Regina» – королева Анна, «Semper Eadem».
В горле у меня стоял ком.
– Semper Eadem, сударь?
– Девиз вашей матушки, мадам. «Всегда та же».
Постоянна во всем.
Да.
Мне следует быть такой же.
– А ее имущество? Мои титулы? Мое наследство? Что сталось с ними?
Сесил передернул плечами.
– Все имущество, титулы и привилегии осужденного изменника отходят короне. Таков закон.
– Закон? – Я начинала понимать правила игры. – Тогда еще немного поговорим о законе, сударь. Вы сказали, брак короля с моей матерью был признан недействительным. На каком основании?
Сесил снова осторожно вздохнул и поглядел в сторону.
– На основании кровного родства, миледи. Прежнего союза… ваш отец состоял в телесной близости с родственницей королевы.
– Кровного родства? Союза с кем? С кем еще путался мой отец? Кто та ближайшая родственница, из-за которой рухнул брак королевы?
Теперь он смотрел мне прямо в глаза.
– Ее сестра, мадам… ее сестра Мария Болейн.
Ее сестра, Мария.
У меня тоже есть сестра Мария.
И у короля Генриха была сестра Мария, она умерла молодой в год моего рождения.
А вам известно, что, сохрани он верность первому выбору, я бы тоже стала Марией? В самую последнюю минуту, когда будущие восприемники уже несли меня в церковь, отец распорядился наречь меня не в честь своей сестры, не в пику старшей дочери, но в честь своей матери, Елизаветы, принцессы Йоркской.
«Мария» означает «горечь» – для нее и для ее близких. Однако Господь не прочь подшутить.
И при всем своем всемогуществе, Он, подобно ярмарочному шуту, не считает зазорным повторить добрую шутку и дважды, и трижды. И вот, три Марии в жизни Генриха, как у подножия Креста. И каждой – своя доля горечи.
Сесил ушел, отказавшись от ужина, Парри, начавшая было квохтать о нарядах, получила нагоняй и приказ укладывать вещи, а я вышла из королевиных покоев только в сопровождении Эшли и двух пажей. Сказать по правде, я не знала, куда идти, но направила стопы на закат, словно застигнутая тьмою паломница, чтобы идти, пока не подогнутся колени.
Мой отец и Мария Болейн.
Она была красавица, сестра моей матери, – об этом как-то говорила Кэт, – пышная и белокурая. Они с темноволосой Анной составляли пикантный контраст – одна дебелая, словно молочный сыр, другая – огонь и воздух. Мария вышла за сельского помещика, доверенного слугу короля, Вильяма Кэри, он потом умер от чумы, а она, как все, замаранные родством с Анной, никогда не показывалась при дворе. От мужа у нее было двое детей. Генри и Кэт. Потом она умерла, Генри женился, Кэт вышла замуж, и пути наши никогда больше не пересекались.
А что я на самом деле знаю об этой далекой, давно умершей тетке? О тех чарах, которыми она когда-то приворожила моего отца?
Разумеется, для меня не было секретом, что он заводил шашни. Задолго до моего рождения – например, с Бесси Блант, дочерью Шропширского помещика, спелой, как первая земляника; король заприметил ее, когда Екатерина Арагонская очередной раз была на сносях. В довершение королевиных мук ровно через девять месяцев Бесси Блант разрешилась крепким мальчишкой, Генри Фитцроем. Вот уж кто был в полном смысле этого слова незаконнорожденный! Однако, хотя отец и сделал его герцогом Ричмондом, юный Генри не успел насладиться своим титулом, поскольку умер на восемнадцатом году жизни.
Но сестра моей матери! Сесил не оговорился: мистрис Мария обучалась постельному ремеслу при французском дворе, где Его Галльское Величество знавал ее как «английскую кобылку». И хотя Мария ублажала на своем ложе двух королей да еще и тешилась со множеством особ более низкого звания, никто, как заверил меня Сесил, не называл ее потаскухой. Ведь она была хорошего рода, благородного происхождения и еще более благородных устремлений. Ее мать – фрейлина Екатерины Арагонской, отец – один из первых лордов на крестинах принцессы Марии.
И пусть его прадед был всего лишь богатым лондонским купцом и торговал шелком. Что с того? «Золотые перья украсят любого ухажера, – говорил он сыновьям. – Летите повыше!»
Окрыленный этим напутствием, его внук посватался к старшей Говард, дочери герцога Норфолка, и не встретил отказа. В соответствии со своим знатным происхождением Мария была принята при французском дворе и стала фрейлиной французской королевы.
А с ней и младшая сестра, Анна.
Анна Болейн.
Моя мать. Как странно было слышать эти слова после стольких лет молчания. У меня не было матери. Я повторяла эти слова, пробуя их на язык. И чувствовала один привкус – привкус смерти.
Медвяная вечерняя теплота растаяла в воздухе, от реки тянуло промозглым туманом. Но у меня не хватало сил повернуть к дому, и я прибавила шагу.
О, Господи – впервые в жизни во мне родились нечистые мысли. Король, мой отец, взял мою тетку Марию из постели своего брата-короля, а потом переспал с ее младшей сестрой. Я читала о подобных вещах – у римского историка Светония, например когда он описывает разнузданные нравы цезарей. Неужто отцу нравилось делить женщину, словно коня или плащ? Говорят, это нравится мужчинам. Или это такое удовольствие – спать с двумя сестрами, сперва со старшей (Марией, белокурой, пышной, податливой), потом с младшей (яростной, темноволосой, страстной)?
И я считала эти мысли грязными.
Когда девчонкой я была неопытной, незрелой, с неразбуженными чувствами, подумать только, как я тогда рассуждала! Доживи Генрих до моих дней, увидь он, что привозят из заморских краев мои моряки, чего бы он пожелал, дабы распалить свою похоть и ублажить свою плоть ?
Одну черную девку и одну белую ?
Тройняшек-девственниц ?
Чудовищно сросшихся сиамских близнецов ?
Довольно!
Я жалко цеплялась за слова Сесила. Венчанный муж блудит не ради собственного удовольствия. Королевские совокупления направляются свыше. Господь руководил Генрихом, когда тот оставил старую жену, Екатерину, и добивался новой, Анны. Господь открыл своему наместнику на земле Via, Veritas, Vita – путь, истину, жизнь.
Что еще?
Многое.
По крайней мере, в этот ужасный день Сесил открыл мне, что моя мать, Анна Болейн, не была развратницей. Будь она вроде Марии, удовольствуйся она ролью королевской наложницы, согласись по его первому слову оголять полные грудки, раздвигать пухлые ножки или поднимать округлый задок королю на десерт, она бы через год приелась своему властелину, вышла замуж за какого-нибудь услужливого придворного, из тех, кто не гнушается хозяйскими объедками, стала бы, как Мария, честной женщиной и почтенной матроной и дожила бы до преклонных лет.
Она бы не умерла.
А я – не появилась на свет.
И не шагала бы сейчас вдоль реки вне себя от злобы и возмущения. Против отца. Против того, что он сделал.
Пора было идти домой. Близилась ночь, дальнейшая прогулка грозила нездоровьем. На другом берегу сидели в гнезде два лебедя, два изящных серебристых силуэта поблескивали в сгущающихся сумерках. Я помнила их гадкими птенцами, когда они передвигались враскачку и хлопали крыльями, словно чистильщики улиц в бурых ученических куртках. Как быстро они выросли! Как быстро растем мы все!
– Миледи! – Эшли догнал меня и тронул за рукав. Он без слов кивнул на дорогу, по которой приближались люди, – до нас уже доносились звуки дружеской возни и звонкий мужской гогот. – Соблаговолите повернуть назад?
Эшли был, разумеется, прав. Не пристало королевской дочери в темноте встречаться с ватагой придворных кутил. Однако, даже припусти я бегом, в тугом корсаже, в тяжелой робе и бесчисленных юбках мне все равно не скрыться. Лучше уж, раз встречи не избежать, встретиться лицом к лицу.