В Польше царила паника. Сигмзмунд совершил очередную глупость, издав универсал об аресте православных священников, как турецких шпионов. Запорожцы возмутились, защищать такую власть не хотели. А паны и шляхта, несмотря на катастрофическое положение, как обычно, митинговали на сеймах, жмотились на деньги, да и сами медлили встать в строй. Литовскому гетману Ходкевичу, заменившему во главе армии Жолкевского, удалось собрать всего 30 тыс. бойцов. Спас Речь Посполитую Сагайдачный. Он явился в Запорожье, убил гетмана Бородавку, не желавшего идти под Хотин, и созвал отовсюду казаков — и запорожских, и реестровых, и тех, которые уже были “в мужики поверстаны”. С 40 тыс. войска он успел на выручку Владиславу и Ходкевичу. Турки уже морально расслабились, настроились на легкую победу — и неожиданно получили мощный встречный удар казацко-польской армии. Были разгромлены, а отступление превратилось в бегство, что довершило поражение.
Порта начала переговоры о мире, и вопрос о вступлении в войну России снялся сам собой. Но в тот момент для страны это было кстати. В условиях мира она продолжала процессы своего восстановления, наращивала боевую силу. Был заново сформирован 10-тысячный корпус стрельцов. Теперь их вооружили не фитильными ружьями, а кремневыми мушкетами, и иностранцы называли их уже не “аркебузирами”, а “мушкетерами” в “роскошных одеждах”, “и все отборные, высокие, сильные молодцы” (Петрей, Олеарий). Форма у них и впрямь была красивой. Желтые сапоги, шапки с меховой опушкой, яркие кафтаны, у каждого полка своего цвета — малиновые, голубые, зеленые, кирпичные. Один из стрелецких приказов был гвардейским — стремянной, он всегда должен был находиться у “царского стремени”. В него отбирались самые умелые и статные бойцы из других частей. Стрельцы обучались передовой для своего времени линейной тактике боя. Уделялось внимание и военной теории. Еще при Шуйском подьячий Онисим Михайлов начал составлять “Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки”. В 1621 г. он по поручению правительства повторно переработал и завершил этот труд, обобщавший новейший военный опыт Испании, Голландии, Польши, Австрии.
В этом же году по инициативе Филарета в России появилась первая газета — “Куранты”. Правда, она была еще рукописной, в 1 экз., и готовилась Посольским приказом, в ней для царя и его окружения излагалась краткая информация о зарубежных делах. Патриарх возобновил и проекты царской женитьбы. Высказывалось предложение восстановить в правах невесты Марию Хлопову. Но тут встала на дыбы великая старица Марфа. Она была обижена своим отстранением от дел и ссылкой Салтыковых и пыталась играть в оппозицию. Правда, к реальной политике ее не допускали, и пакостить она могла лишь по мелочам. Однако в данном случае требовалось благословение матери, а она его дать отказалась.
Впрочем, Филарет не настаивал, поскольку имел на сына более широкие планы и собирался заключить брак с кем-нибудь из европейских принцесс, что дало бы России союзников на Западе. И тут уж никакие возражения Марфы и угрозы отказать в благословении не помогли. Патриарх пообещал, если станет ерепениться, отправить ее из Москвы в какой-нибудь дальний монастырь в роли обычной инокини. В 1621 г. посольство князя Львова и дьяка Шипова поехало в Копенгаген с целью сосватать Михаилу одну из двух племянниц датского короля Христиана IV. Дипломатам были даны подробнейшие инструкции, вплоть до того, что целуя руку принцессам, с ними “не витаться” (не заигрывать) и не лезть к ним самим с вопросами о замужестве — “их девичье дело стыдливо, и с ними много говорить для остерегания их высокорожденной чести непригоже”. Требовалось их “посмотреть” и “проведывать, которая здорова и к великому делу годна”. Но после Смуты Россия котировалась на Западе куда ниже, чем при Грозном или Годунове. А брак с царем мог создать датчанам лишние проблемы с поляками и шведами. Поэтому Христиан IV под предлогом болезни отказался от переговоров. А от переговоров с придворными отказался Львов. Что было оптимальным выходом — ответ был понятен, но не прозвучал вслух, и царю не было нанесено оскорбления отказом.
Ну а параллельно с политическими делами, бывшими на виду, шли и “незримые”, но куда более важные процессы. Россия возрождалась из рахрухи. На местах пепелищ, желтея свежесрубленными бревнами, вставали деревни и города. Оживлялась торговля, открывались мастерские ремесленников, распахивались заросшие бурьяном поля. И звенели повсюду детские голоса, восстанавливая численность населения. Ведь семьи тогда были большими, произвести 10–15 потомков считалось вполне нормальным. Правда, и смертность была высокой. Но, согласитесь, это не одно и то же — родить 10 детей, из которых выживет половина, зато самых крепких и сильных, или 1 ребенка, которого родители кое-как выхаживают с помощью медицины и до взрослых лет сдувают с него пылинки, оберегая от малейших трудностей…
20. А КАКИМИ ОНИ БЫЛИ, РУССКИЕ?
О России писали очень многие современники-иноземцы, и писали по-разному. Можно даже отметить очевидную закономерность. Те путешественники, чья миссия в нашу страну была удачной, отзывались о ней благожелательно. А те, кто потерпел фиаско, не жалели черных красок. Допустим, австрийский посол Герберштейн, которому не удалось втянуть Москву в союз против турок, договаривается до того, что русские любят калачи, “ибо они по форме напомниают ярмо”, а кулачные бои устраивают, чтобы люди приучались терпеливо сносить побои. Все это в общем объяснимо. Но поражает другое — полная некритичности, а точнее даже избирательность, с которой последующие историки подходили к подобным свидетельствам. Отбирая лишь то, что соответствовало их собственным теориям об отсталой допетровской Руси, населенной темными “варварами”. Что ж, я в этой и других главах я буду оперировать теми же источниками, что Соловьев, Костомаров и иже с ними. Но если брать факты, которые они старательно обходили стороной, картина-то получается другой.
И первое, что разлетается вдребезги, это представление о “диких” и пустынных краях, не идущих в сравнение с “благоустроенной” и окультуренной Европой. Те же иностранцы пишут о городах “многолюдных, красивой, своеобразной архитектуры” (Хуан Персидский), что в России “много больших и по-своему великолепных городов” (Олеарий). Кстати, выглядели тогдашние города и впрямь импозантно. Крепостные стены с башнями и изукрашенными воротами, маковки теремов, купола церквей, которые были главным украшением любого города. Это тоже отмечают многие — “храмы, изящно и пышно разукрашенные” (Кампензе), “много прекрасных каменных церквей” (Дженкинсон), “в каждом квартале церковь благородной архитектуры” и “удивительно красивой формы” (Фоскарино). Точнее, церкви строились парами, по 2 на приход — летняя, неотапливаемая, и зимняя. А Лизек писал, что “нельзя выразить, какая великолепная представляется картина, когда смотришь на эти блестящие главы, возносящиеся к небесам”. И всегда оставлял впечатление у путешественников перезвон колоколов.“Церкви имеют очень много малых и крупных колоколов, в которые они при помощи особых веревок умеют звонить поочередно так ловко, что получается поистине музыкальный звон”(Айрман). Впрочем, большинство иноземцев колокола раздражали, они были постоянным, ежедневным фоном городской жизни. Но русским-то это нравилось.
В отличие от европейских центров, втиснутых в ограниченные площади каменных стен, наши города были гораздо более просторными, при каждом доме имелись большие дворы с садами, и с весны до осени они утопали в цветах и зелени. Улицы были раза в три шире, чем на Западе. И не только в Москве, но и в других городах во избежание грязи их, как и главные площади, устилали бревнами, а поверх мостили плоскими деревянными плахами. Уже тогда в России существовал городской транспорт. Маскевич в 1611 г. описывал, что на рынке Москвы всегда стоит около 200 извозчиков. Получив мелкую монету, извозчик “везет, как бешеный”, покрикивая “поберегись”, а проехав определенное расстояние, останавливается — пока не получит следующий грош. Другие авторы тоже упоминают извозчиков, подробно разъясняя, что же это такое — поскольку в Европе тогда транспорт существовал только частный. Если нет своей кареты или телеги, топай пешком. С наступлением ночи улицы перегораживались рогатками, охранялись караулами стрельцов и казаков. А при необходимости пойти куда-то в темное время требовалось иметь при себе фонарь, иначе могли задержать для выяснения личности.
Города, как уже отмечалось, были средоточием гражданской земской жизни. И ремесленными центрами, русские мастера удостоились самых высоких оценок современников. “Города их богаты прилежными в разных родах мастерами” (Михалон Литвин). “Русские ремесленники превосходны, очень искусны и так смышлены, что все, чего сроду не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности турецкие вещи, чепраки, сбруи, седла, сабли с золотой насечкою. Все вещи не уступят настоящим турецким” (Маскевич). В Европе очень ценились также изделия наших резчиков по дереву, ювелиров, большим спросом пользовались на Западе русские замки. Их и сейчас можно видеть в музеях, от пудовых до крошечных, удивляющих своими причудливыми формами, да ведь еще и с “секретами”, с “хитростями”.
Площади являлись одновременно рынками с лавками ремесленников, купцов, торгами привозящих свои товары крестьян. Поблизости располагались харчевни, постоялые дворы. Но пьянство на Руси не приветствовалось, и “государевы кабаки” выносились подальше от центра, на пустыри или за городские стены. Пить-то, конечно, пили, но это допускалось лишь по случаю праздников. А за столь привычное в наши дни пьяное шатание по улицам могли спровадить в “бражную” тюрьму, а если попался во второй раз, то наутро еще и “протрезвить” батогами.
Подавляющая часть россиян составляла сельское население. И мы находим упоминания, например, что местность между Москвой и Ярославлем “изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них” (Ченслер), о “множестве богатых деревень” (Адамс), о “красивых деревнях” на Волге (Олеарий). Точнее, в сельской местности населенные пункты разделялись на более крупные села — в 15–30 дворов и имеющие церковь, а к селам тяготели деревни — от 2 до 10 дворов. Расстояния в России были огромными. Но различные районы связывались между собой довольно прочно, “почта организована похвально” (Михалон Литвин).
Для этого существовала ямская служба — которой, кстати, на Западе тоже не знали. “На больших дорогах заведен хороший порядок. В разных местах держат особых крестьян, которые должны быть наготове с несколькими лошадьми (на 1 деревню приходится при этом лошадей 40–50 и более), чтобы по получении великокняжеского приказа они могли немедленно запрягать лошадей и спешить дальше. Если эстафета, прибыв на место днем или ночью, подает светом знак, являются ямщики со своими лошадьми. Вследствие этого расстояние от Новгорода до Москвы, в котором насчитывается 120 немецких миль, может быть совершенно спокойно пройдено в 6–7 дней, а в зимнее время по санному пути еще и того быстрее. За подобную службу каждый крестьянин получает в год 30 рублей или 60 рейхсталеров, может, к тому же, заниматься свободно земледелием, для чего получает от великого князя землю и освобождается от всяких поборов и повинностей… Служба эта очень выгодна для крестьян, и многие из них стремятся быть ямщиками” (Олеарий). Фон Бухау уточняет, что ямы стояли через каждые 30 верст. Нечто подобное существовало и на больших реках — Хуан Персидский отмечает, что на Волге через каждые 10 дней пути в особых селениях на казенных ладьях происходила смена гребцов.
Период с конца XV до середины XIX в. палеографы называют “малым ледниковым периодом”, было гораздо холоднее, чем сейчас. Так что рассказы иностранцев о жутких русских морозах — не преувеличение. Но суровая природа подарила нашим предкам такое благо, как зимний путь. Которого не было в Европе, отнюдь не имевшей в XVII в. шоссейных дорог и полгода утопавшей в грязи. Еще Контарини в 1477 г. с восторгом описывал пассажирскую кибитку из войлока — “сани вроде домика”. А о более позднем транспорте сообщает Вебер: “Сани так закупорены, что снаружи воздух не проникает. По бокам окошки, полки для провизии и книг. Над головой светильник, зажигаемый с наступлением темноты. На полу полсть. В ногах нагретые камни или сосуд с горячей водой. Рядом ларец с вином и водкой”. На повозки подвешивались большие фонари, чтобы можно было видеть дорогу ночью.
И представления о “сонном царстве”, замкнутом в пределах натуральных хозяйств, тоже рассыпаются в прах. Напротив, возникает впечатление, что Русь пребывала в постоянном движении! Каждую весну десятки тысяч дворян и детей боярских с обслугой, казаков, отправлялись из дома к южной границе. А осенью — обратно. А раз в 2–3 года — в Москву, на очередной смотр. То есть проехаться верхом, а то и пройтись пешочком откуда-нибудь из Костромы до Курска было для россиян вполне заурядным делом. По дорогам постоянно двигались туда-сюда ямщики, шли паломники в далекие монастыри. А зимой начинались интенсивные перевозки сданных налогов, оброков, товаров на рынки. И Ченслер по дороге из Ярославля писал: “Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком количестве, что это кажется удивительным. Каждое утро вы можете видеть от 700 до 800 саней, едущих туда с хлебом, а некоторые с рыбой”. Вот вам и “сонное царство”!
Каменные строения на Руси возводились давно, но их было относительно немного — важнейшие крепости, храмы, официальные представительства, палаты. А жилые дома как в деревнях, так и в городах, были в большинстве деревянными. Разумеется, не по причинам “отсталости” — деревянное жилье оказывалось более здоровым, дешевым, а зимой и более теплым. Установлено, что от мороза в 40 градусов может защитить сосновый слой толщиной 20 см, а кирпичная кладка нужна в 60 см. Это преимущество подмечали и иностранцы. “Деревянные постройки для русских, по-видимому, гораздо удобнее, нежели каменные и кирпичные, потому что в последних большая сырость, и они холоднее, чем деревянные” (Флетчер). “ Тамошние зимние холода имеют такую поразительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снежной коркой; это видел я несколько раз сам” (Мейерберг). Поэтому даже царь, принимая послов или проводя заседания в каменных палатах, жить предпочитал в деревянном дворце.
У простонародья, ясное дело, избы были попроще, чем царские и боярские хоромы. А конкретная величина дома зависела от положения и достатка. Основой строения в любом случае являлся сруб, размеры которого ограничивались длиной бревен. Срубы бывали и “круглые” (восьмиугольные) — для постройки церквей, башен. А для жилья — четырехугольные. И из нескольких срубов, как из кубиков, сооружался весь хозяйственный комплекс. Строили всегда без гвоздей и только при помощи топоров. Опять же, по опыту. Вокруг гвоздя дерево быстро загнивает. А при распиливании бревна махрятся, впитывают влагу и гниют — в то время как топор уплотняет срез. В один этаж ставились лишь самые бедные избушки. Чаще — в два (а бывало и в 3–4). Снизу находился подклет, где держали скот, хозяйственную утварь. Вторым ярусом на него надстраивалась жилая отапливаемая горница. Лестница могла быть как внутри, так и снаружи. Если снаружи, она называлась крыльцом (поскольку имела кровлю). Дополнительным помещением являлась повалуша — неотапливаемая, ее использовали для хозяйственных нужд и в качестве летнего жилья, иногда тоже ставили на подклете. А несколько соседних построек соединялись крытыми переходами — сенями. В дворовый комплекс обычно входили и другие сооружения — гумно, овин, амбар, конюшня, птичник, баня.
Щели между бревнами конопатили мхом. А окна были маленькими и изнутри задвигались доской-ставней, ходившей в пазах — для сохранения тепла. Летом их часто держали открытыми. На зиму вставляли рамы, затянутые для пропускания света промасленным холстом, бычьим пузырем, а у людей среднего достатка и богатых со слюдой. И опять не из-за “отсталости”. На Западе бедняки тоже применяли бычий пузырь, а изготовлявшееся там стекло было в то время толстым, неровным и мутным, окна набирались из кусочков по 15–20 см. Слюда оказывалась прозрачнее, и куски ее были больше. А для русских она была и дешевле, чем для европейцев, поскольку добывалась в больших количествах именно у нас и вывозилась на экспорт (лучшие сорта слюды так и назвали — “мусковит”, из Московии). “Слюда пропускает свет изнутри и снаружи лучше, нежели стекло и потому еще заслуживает преимущество перед стеклом и рогом, что не трескается как первое и не горит как второе” (Флетчер). А Павел Алеппский был в восторге от “чудесных выпуклых и гладких оконниц из каменного хрусталя”.