Перемирие заключили 16 февраля, а 19-го русские полки выступили из лагеря. Без музыки, со свернутыми знаменами. По условиям договора, проходя мимо короля, их положили на землю. Знаменосцы отступили на 3 шага и вновь взяли знамена, когда гетман Радзивилл разрешил это от имени Владислава. А Шеин с командирами должны были возле короля сойти с коней и поклониться до земли. Вывел он из лагеря всего 8 тыс. воинов — все, что осталось от его армии. А из 2 тыс. наемников (оставшихся от 6–7 тыс.) половина сразу перешла к противнику. Полякам достались “107 пушек, некоторые из них удивляли величиною и художественной работой”, в лагере взяли трофеи стоимостью в 600 тыс. злотых.
Полководцам Тридцатилетней войны вообще не везло. Тилли, Густав Адольф, Паппенгайм погибли в боях, Валленштайн от руки убийц. Участь Шеина и Измайлова тоже была трагичной. Поначалу все шло, вроде, хорошо. Михаил Федорович выслал навстречу стольника Глебова узнать об условиях перемирия и сказать воеводам ободряющие слова от имени государя: “Служба их и радение, и нужда, и крепкостоятельство против польского короля и против польских и литовских людей, и что с ними бились, не щадя своих голов, государю и всему Московскому государству ведомо”. Но затем все резко переменилось.
Сказалось то, что перед походом Шеин оскорбил бояр — теперь это ему припомнили. Как указывает “Хронограф”, “начали клеветать на него”. Впрочем, русские источники в данном плане очень немногословны, и о причинах драмы можно лишь догадываться с той или иной степенью вероятности. Возможно, Шеин, забывшись, что его покровителя Филарета больше нет, попытался катить бочки на тех, кто по его мнению вовремя ему не помог. Возможно — искали “козла отпущения” за неудачу. Хотя не исключено, что интрига завязалась в рамках все той же борьбы боярских партий, претендовавших после смерти патриарха на первенство у трона.
Никогда, ни до того, ни после того — вплоть до XX в., в России не судили проигравших военачальников. Шеин стал исключением. Он еще ехал к Москве, когда на него завели “судное дело” и создали комиссию из бояр Ивана Шуйского, Андрея Хилкова, окольничего Василия Стрешнева, дьяков Бормосова и Прокофьева. Состряпали обвинение. И в неумелых действиях, и в том, что еще в прошлом плену он Владиславу “крест целовал”, и даже в том, что под страхом кнута запрещал воинам обижать местных жителей и разорять Смоленский и Дорогобужский уезды. Которые должны были вернуться в состав России — а выходит, сохранил их для поляков. Короче — “измена”. 18 апреля состоялся суд, приговоривший Шеина, Артемия Измайлова и его сына Василия к смертной казни с конфискацией имущества. И очень поспешно, 28 апреля они были обезглавлены.
Народ и служилые возмутились. По словам летописи, в день казни в Москве “за то учинилась рознь великая”, дошло до уличных столкновений и пожаров. То же самое произошло в Можайске. Среди ратных людей начались беспорядки, они в знак протеста стали разъезжаться со службы. А окольничий Волынский, герой рейда на Украину, совершил преступление, по тем временам куда более тяжкое, чем мнимые вины Шеина — прилюдно говорил “поносные слова” на самого царя. Но с ним обошлись не в пример мягче. Всего-навсего сослали в его собственное имение, чтобы “сидел там безвылазно”.
А до масштабной междоусобицы дело не дошло — война-то продолжалась. Владислав, окрыленный победой, получил за счет трофеев средства на оплату войска и перешел в наступление. Поляки обложили крепость Белую, где гарнизон насчитывал всего тысячу человек. Но успехи короля этим и кончились. Все атаки русские воины отразили, а осада и бомбардировка не принесли результата. Можайскую дорогу прочно перекрывала усилившаяся рать Черкасского и Пожарского. И идти на столицу король даже не пытался. Силы России отнюдь не были исчерпаны. Олеарий, посетивший Москву как раз этим летом, описывал стрельцов и конницу — “отряды разодетых русских”, “стоящих в очень хорошем строю четырьмя рядами в дорогих одеждах и на лошадях”. А на Пушечном дворе вовсю развернулась работа, чтобы компенсировать утрату артиллерии — и голштинскому посольству специально демонстрировали стрельбу десятков новых пушек.
У Владислава стали иссякать деньги, наемники расходились. Шляхта “наслужилась”, поняла под Белой, что побед больше не обломится, и стала разъезжаться по домам. Но и на Россию поражение под Смоленском произвело тяжелое впечатление. Собранные на войну финансы и ресурсы были израсходованы. Государь и бояре изъявили готовность к миру, король без колебаний согласился. И после переговоров, которые провели с поляками Федор и Иван Шереметевы, 3 июня 1634 г. был заключен Поляновский мор. Уже не на 14,5 лет, а “вечный”. Из захваченных территорий Польша уступила лишь г. Серпейск с уездом, но Владислав отказался от прав на русский престол, признал Михаила “царем и братом” (т. е. равным себе) и вернул полученную в 1610 г. избирательную грамоту.
33. ОТ ЛЕНЫ — К ОХОТСКОМУ МОРЮ…
Россия была уже настолько обширной страной, что в некоторых местах о начале Смоленской войны узнавали после ее окончания. Посмотрите-ка на карту Восточной Сибири… Попробуйте учесть масштаб и воочию представить себе эти тысячи километров тайги, тундры, величественных гор и могучих рек. И еще попробуйте представить, что эти пространства от Енисея до Тихого океана, были пройдены — в прямом смысле, на “своих двоих”, да еще и не по одному разу — исследованы и включены в состав России не просто одним поколением, а относительно небольшой группой людей. Которые хорошо знали друг друга и служили в одних и тех же гарнизонах. Например, в Енисейске оказалась в свое время сослуживцами целая плеяда знаменитых землепроходцев — Иван Галкин, Василий Бугор, Петр Бекетов, Парфен Ходырев, Михайло Стадухин, Семен Дежнев, Посник Иванов, Максим Перфильев, Василий Поярков…
Другой центр землепроходцев, Мангазея, в связи с запретом морского сообщения с Архангельском в 1630-х начал приходить в упадок. Центр уезда переместился в Туруханск — его называли Новая Мангазея. Зато стало интенсивно развиваться внутрисибирское судоходство, ведь на восток плаваний никто не запрещал. На мангазейских верфях строились те же поморские кочи. Это было собирательное название для русских морских судов. Они делались двух основных типов. Были сравнительно небольшие плоскодонные парусно-весельные корабли — такие применялись для прежних походов из Белого моря в Мангазею, потому что полуостров Ямал поморы пересекали по внутренним рекам и волокам. Такие же суда строились для путешествий из притоков Енисея в реки Таймыра. А для плаваний в открытом море служили кочи более крупные. Длина их достигала 18–24 м, ширина — 5 м, водоизмещение 35–40 тонн. Они изготовлялись из сосны или лиственницы, а особенностями их конструкции была малая осадка, позволяющая идти в прибрежной полосе, очистившейся от льда, и выпуклая округлая форма корпуса — если судно все же попадало во льды, его выжимало на поверхность, и оно могло, не погибая, дрейфовать со льдами. Именно эти преимущества кочей объясняют, почему английским и голландским кораблям никак не удавалось проникнуть в районы, хорошо освоенные поморами. И когда в XX в. Нансен создавал для полярных экспедиций свой “Фрам”, он выбрал конструкцию, сходную с кочем.
Коч имел одну мачту с парусами, крепившуюся с помощью “ног” (ванты), вдоль днища киль в виде колоды, рулевое управление на корме, по бортам на креплениях располагались весельные лодки-карбасы. Если корабль был военным, ставилась пушка. Команда составляла 6 — 12 чел. во главе с кормщиком-вожем, а всего могло перевозиться до 50. Имелись 1–2 каюты для хозяина и кормщика и трюм под палубой. Там размещались припасы, товары и остальная часть команды — жилая часть отделялась от грузовой перегородкой. На борту были специальные приспособления для стаскивания с мели (кочна — род ворота) и водоотливные устройства — гидравлические насосы, приводимые в действие ветряками. Существовали навигационные приборы — они обнаружены при раскопках Мангазеи и при находках следов погибших экспедиций на берегах залива Симса и на о. Фаддея у Таймыра. Компасы были корабельные — “вставные”, и портативные, в костяной оправе — “матка в кости”, ее диаметр составлял 4 см при высоте 1,9 см. Они получили очень широкое распространение — так, по росписи приказчиков купца Гусельникова, для одной экспедиции было взято “13 маток в кости”. Также употреблялись глубинный лот и солнечные часы — все эти приборы изготовлялись поморскими мастерами. При попутном ветре коч проходил до 250 км в сутки.
Когда русские достигли Лены, судоходной на всем протяжении, в отличие от порожистого Енисея, тут возникли новые центры судостроения — в Усть-Куте, Якутске. Но часто корабельных мастеров брали и в состав экспедиций. С запасом скоб, гвоздей, чтобы при выходе на большую реку или к морю продолжить путь по воде. Такие корабли, построенные по надобности, снаряжались парусами из оленьих шкур и были, конечно, менее удобными и надежными, чем “фирменные” поморские кочи. Но для нужд путешественников они годились. И исследование новых краев шло непрерывно — одни партии землепроходцев возвращались, другие пускались в дорогу. Первооткрывателя Лены Василия Бугра, произведенного в пятидесятники, енисейский воевода Ждан Кондырев отправил в новую экспедицию — на Ангару, в бурятские земли. А отряд Посника Иванова послал на Вилюй, объясачивать эвенков.
А экспедиция атамана Перфильева и казака Реброва, выступившая на поиски Лены еще в 1627 г., поворачивать назад не спешила. Побродила по притокам этой реки, добралась до низовий, основав за Полярным кругом Жиганское зимовье. В 1633 г. решили двигаться дальше. Построили кочи, вышли из устья Лены в море и поплыли на восток, достигнув устья р. Яны. Встретили тут новый для русских народ, юкагиров. Подвели их “под государеву руку”, соорудили острожек, собрали ясак с нескольких родов. После чего Перфильев с “меховой казной” и сведениями об открытых землях отправился в обратный путь, а Иван Ребров “со товарищи” остался “для прииску новых земель” — и провел в здешних краях еще целых 7 лет. Главной целью поисков являлись устья рек — ведь они представляли собой пути вглубь материка. А кроме пушнины, на морских берегах можно было встретить еще один источник богатства — лежбища моржей. “Рыбий зуб” (моржовые клыки), стоил очень дорого, 15–20 руб. за пуд, шел на экспорт, и его добыча сулила большие выгоды. Ребров проплыл по морю еще восточнее, открыл р. Индигирку, построив на ней два острожка. Собирал ясак. Потом вернулся на Яну и совершил второй поход — на запад от Лены, на р. Оленек.
На Лену в это время пришел еще один отряд, 38 служилых во главе с В.Шаховским. Другую партию сборщиков ясака привел из Енисейска сын боярский Парфен Ходырев. Имел столкновения с еще не объясаченными якутами, но в итоге заставил их принять подданство царю. А экспедиция Посника Иванова, осваивая Вилюй, основала там Верхневилюйское зимовье. В прочих местах тоже возникали зимовья и острожки. Более обжитыми становились обе дороги с Енисея на Лену — через Нижнюю Тунгуску на Вилюй и через Ангару на Усть-Кут. Впрочем, “дороги” оставались понятием весьма относительным. И появлялись такие географические названия, как “бык Вындомского” — скала, где потерпела аварию ладья илимского воеводы Т.А. Вындомского. Или “Оладьина шивера” (стремнина) — где аналогичная неприятность постигла воеводу Б.Д. Оладьина.
Но вообще в сибирской топонимике и гидронимике можно заметить важную закономерность — в отличие, допустим, от Америки, практически везде сохранялись названия рек, гор, местностей, данные коренным населением. Даже среди русских населенных пунктов не было ни одной Новой Москвы или Нового Устюга! Они тоже получали названия по местным рекам, племенам, народам: Мангазея, Якутск, Братский (бурятский) острог. И в этом также нетрудно увидеть характер взаимоотношений землепроходцев с сибирскими племенами — уважение к ним, признание равными себе. И еще одна особенность — у русских не возникло какого-либо обобщенного названия для жителей Сибири. Как, скажем, многочисленные этносы Америки оказались свалены в кучу под прозвищем “индейцы”, народы Африки — “негры”, Океании — “папуасы”. А вот в российских документах той эпохи каждый этнос выделяется особо, по своим племенным, а то и родовым названиям. И участники экспедиций, и воеводы очень внимательно относились к национальным особенностям, никогда не смешивая эвенков с эвенами, бурят с калмыками, якутов с юкагирами.
Иностранцы, еще в XVII в. удивлявшиеся, как “горсть людей овладела таким громадным пространством”, приходили к выводу: это удалось не из-за того, что местные племена “были покорены военною силою, но по убеждению туземцев и исключительно в надежде на выгоду в будущем от торговых отношений с московитянами”. Разумеется, дело обстояло не так просто и не так радужно. Желание пускать на свою территорию пришельцев и платить ясак выражалось далеко не всегда. Первые контакты часто бывали кровавыми. Для объясачивания брали “аманатов” — заложников из “лучших мужиков”, для чего в острожках строились специальные аманатские избы. Но и в этом отношении царские указы строго предписывали гуманность: “А аманатов их в остроге велети кормити государевыми запасы и беречи накрепко…” И, кстати, перевод “заложники” оказывается не совсем корректным. Жизни и здоровью аманатов ничто не угрожало, даже если соплеменники взбунтуются. Обычно их брали от кочевых народов, охотников и оленеводов, чтобы те не ушли неизвестно куда — попробуй их потом найди в тайге или тундре! А, например, для якутов институт аманатства очень быстро отменили. И размер ясака, как и в Западной Сибири, установился небольшой. С рядовых якутов брали 1 соболя в год, с богатых — 1 соболя с 4 голов имеющегося у них скота. А с безлошадных вообще не брали — считалось, что без лошади человек не может охотиться.
И взаимопонимание устанавливалось быстро. Якуты, ламуты и тунгусы обращались к русским с просьбыми защитить от соседей, выручить из плена сородичей. Землепроходцы вмешивались, помогали, они и сами были заинтересованы, чтобы среди новых подданных царя установился мир и порядок. И хотя родовое самоуправление сохранялось, многие местные жители в спорных ситуациях предпочитали идти на суд не к своим князьцам и тойонам, а к русским воеводам и начальникам, считая их суд более справедливым. Бывало, что служилые заступались даже за рабов. До нас дошли донесения о некоторых делах, вроде обид некоего Овсея — “хозяин его, нюрюптейский якут Декин Боков, его, Овсея, не поит и не кормит, бьет и увечит”. Якуты были близки к русским и по быту, вели оседлый образ жизни, поэтому служилые и крестьяне стали охотно брать якуток в жены — они имели навыки домашнего хозяйства, да еще и мужа могли научить, как приспособить это хозяйство к здешним условиям.
Как и в Европейской России, на положение в Сибири оказывали серьезное влияние события в сопредельных державах. В Монголии в это время существовало несколько государств. На севере — 7 независимых племенных княжеств, а на юге — сильное Чохарское ханство во главе с Лигданом, объединившим под своей властью много мелких властителей. Китайская империя Мин, продолжая отбиваться от маньчжуров, попыталась опереться на монголов и заключила союз с Лигданом. Но маньчжурский владыка Абахай решил лишить императора его союзников и в 1634 г. выступил на Монголию. Из северных князей хана поддержал только один, Цокто-тайджи. В разыгравшемся сражении монголов разгромили, и Лигдан покончил жизнь самоубийством… А калмыков маньчжурская угроза подтолкнула к сплочению. Хунтайджи Батур повел борьбу за создание из разрозненных ойратских племен единой державы. В ходе этой борьбы князь племени торгоут Хо-Урлюк, не желая подчиняться Батуру, откололся и с 40 тыс. кибиток двинулся на запад. Степные передвижки и усиление калмыков резко повысили их агрессивность, что сразу почувствовали на себе жители Сибири.
В сентябре 1634 г. войско степняков нахлынуло под Тару. Пожгло деревни, угнало скот, набрало пленных. В связи с этим были усилены караулы, приведены в полную боеготовность гарнизоны Тобольска, Тюмени, Туринска. В ноябре калмыки подступили к Тюмени. Штурмовали город, были отражены, разорили окрестные деревни, поубивали крестьян и взяли большой полон. В погоню тюменский воевода выслал отряд из 300 служилых, но бой сложился неудачно для русских — 50 чел. погибло. Тогда же 400 калмыков напали на Чубаров острожек. Сожгли слободу, “побили и поимали крестьян”. Осадили и сам острожек, гарнизон которого составляли всего 10 стрельцов под командованием десятника Лазаря Кузьмина. Они выдержали несколько атак. Но в это же время туринский воевода, еще не зная о набеге, направил гарнизону смену — десятника Ивана Долгова с 10 стрельцами. Они приехали в самый критический момент и общими силами острожек кое-как отстояли.