Десяти минут Муравьеву было достаточно, чтобы понять, что этот поручик играет на свою лошадь и не примкнет к задуманному здесь на Волге Муравьевым заговору и восстанью против Кремля.
День 10 июля был жаркий, над Симбирском облаком стояла пыль; только с Волги тянуло прохладой; в провинциальную тишину города на Соборную площадь въехали броневики, пулеметы, артиллерия, расположились у штаба главнокомандующего у громадного здания кадетского корпуса.
Матросы, китайцы, муравьевские банды заполонили улицы, размещаясь где попало, навели на тихих симбирцев панику до полусмерти: где-то в полях за Симбирском ухали одинокие орудия.
Но как только пришла из Москвы телеграмма, что левые эсеры Андреев и Блюмкин убили германского посла графа Мирбаха и подняли восстанье Муравьев повел заговор стремительно. Первый, к кому ворвались обвешанные гранатами и маузерами матросы, был командарм Тухачевский. Его схватили на вокзале в салон-вагоне и, вытащив, "именем революции" в черном автомобиле отвезли в тюрьму, в одиночную камеру.
За Тухачевским схватили председателя симбирской организации коммунистической партии латыша Варейкиса, членов совета и губкома коммунистов Гимова, Иванова, Фельдмана, Кучуковского, Малаховского. Красный Симбирск пришел в полное замешательство.
А Муравьев ездил с митинга на митинг; в Троицкой гостинице, в кадетском корпусе, в латышском полку выступал с речами, объявляя, что война с чехами кончена, теперь будет война с Германией; китайцы кричали - "Война конец!" - и стреляли от радости в воздух.
Комиссар телеграфа коммунист-рабочий Панин под страхом расстрела слал по телеграфу приказы Муравьева, возвещая по красным бугульминскому, сызранскому, мелекесскому фронтам, что все войска снимаются и направляются совместно с чехами для войны против Германии.
Сидя в одиночной камере, Тухачевский слышал стрельбу муравьевцев; знал: с Муравьевым шутки плохи, с матросами разговоры коротки, сейчас выволокут на тюремный двор, разденут и пустят пулю в затылок.
На Соборной площади бивуаком расположились матросы, лузгают семечки, поют под гармонику "Цумбу", пьяны; заняли уже все - телефон, телеграф, кадетский корпус, тюрьму; коммунистов Тухачевского, Варейкиса, Шера, Фельдмана, Иванова, Гимова - к расстрелу.
Казалось бы, у гвардии полковника Муравьева - полная победа. Но странно, очевидцы передают, что решительный и кровавый позёр А. Н. Муравьев в Симбирске действовал как бы в полной невменяемости: то отдавал приказы, то отменял, говорил бессмысленные речи, которых пьяные матросы не понимали, и провозглашал "Поволжскую республику"; муравьевцы везли из ренсковых погребов вино, водку, на улицах сгоняли девочек. Симбирск охватило безначалие. А Муравьев терял самое главное в успехе заговоров - время. В этом хаосе наносившего удар Кремлю Муравьева, казалось, совершенно оставили силы.
В полночь на Соборной площади все еще стонала гармонь, пели песни и танцевали; и только далеко и тревожно ревели сирены волжских пароходов. Муравьев забыл даже расстрелять коммунистов.
Сидевшие в одиночках Тухачевский, Варейкис, Шер, Гимов услыхали в ночь в коридорах тюрьмы солдатский топот, крики и матерную брань. Стучали прикладами, кричали, шла борьба; наконец, двери камер стали ломать: но не муравьевцы-матросы, а солдаты-латыши, коммунисты интернационального полка.
После взлома камер спавший на "Межени" Муравьев должен был считать себя побежденным. Из Кремля по всем проводам летит телеграмма Ленина: "изменник главнокомандующий Муравьев, подкупленный англо-французскими империалистами..." В Симбирске латыши и броневики уже на стороне освобожденных коммунистов Тухачевского, Варейкиса, Гимова. Этой ночью Муравьева разбудил адъютант Чудошвили, сказал, что экстренно вызывают на заседанье губиспо-лкома в кадетский корпус "выяснить создавшуюся обстановку".
Под заседанье губисполкома в кадетском корпусе освобожденные коммунисты отвели комнату № 4, а в соседних № 3 и № 5 засели по 50 верных Кремлю латышей интернационального полка. К двери в комнату № 4 поставили пулемет, задрапировав тряпками и досками.
- Если окажет сопротивление аресту, открывай огонь в комнату, коси направо-налево, не разбирай, кто свои, кто чужие. Сами не выйдем из схватки, а Муравьева не выпустим,- по-латышски сказал латышу-пулеметчику Варейкис.
Весь губисполком и представители армии, Тухачевский, Варейкис, Иванов, Шер ждали Муравьева; минуты были томительны: придет иль догадается? А если догадается - с матросами окружит, даст бой и да здравствует "Поволжская республика" с маршем чехов и "Народной армии" на Москву.
Не верили, что придет; невероятным показалось даже, когда вбежал латыш Валхар, полукрикнул: "Идут!"
Муравьев сам не знал, зачем шел; и думал о западне, и не думал; идя на последний в жизни митинг, был уверен только в одном, в красноречьи, которым дурманя, водил грабежом по России красные банды. И сейчас скажет речь, после нее увешанные бомбами телохранители, клешники, матросы схватят всех и арестуют.
Муравьев храбр и чужд холодных выкладок Тухачевского; это полубезумный, больной человек, пред которым все заволоклось красным туманом; может, выйдет "Поволжская республика", а может, и ни черта не выйдет.
Перед входом, у кадетского корпуса, окруженному адъютантами и свитой Муравьеву сообщили, что и Тухачевский освобожден латышами. Муравьев словно и не слыхал: сейчас скажет речь и всех арестует. В малиновых чикчирах, в венгерке, красивый, стройный, вооруженный маузером, со свитой в черкесках, с шашками, револьверами, с матросами в бомбах, ручных гранатах поднимался Муравьев в третий этаж кадетского корпуса.
В коридоре увидал Варейкиса, руки не подал, спросил:
- Где заседанье?
Варейкис показал на комнату № 4; и быстрой гордой походкой Муравьев со свитой вошел в западню.
В комнате № 4 среди солдат интернационального полка увидел Гимова, военного комиссара Иванова, Фельдмана, всех арестованных. Но вошел, как пьяный, в полузабытьи; не заметил даже, что за дверью за его свитой кольцом столпились латыши интернационального полка в кожаных куртках с наганами, винтовками; этих речью не подмочишь.
Муравьев встал посреди комнаты № 4 и заговорил с маузером в руке:
- Враги вы иль товарищи? Сейчас настал решительный час, и все дело решается оружием! На моей стороне войска, весь фронт, в моих руках Симбирск, а завтра будет Казань! Разговаривать долго с вами не буду, извольте подчиняться...
Но в последний раз в жизни Муравьев говорил плохо; а все коммунисты заговорили вдруг необычно дерзко:
- Ты шулер, Муравьев! Изменник! Предатель революции!
Стоя среди матросов, Муравьев потемнел и кусал губу. Из соседней комнаты уже вышла вся засада, окружив заседание в комнате № 4. Пулеметчик засел на пулемет, ждет сигнала, пустить сквозь дверь ленту.
Варейкис кричал!
- Мы не с тобой, Муравьев, а против тебя!
Муравьев выругался матерно, шагнул к Варейкису с маузером, но распахнул дверь, вбежал адъютант Чудошвили, бледный, и, перебивая всех, закричал, что в коридоре его разоружили латыши и он требует сейчас же вернуть ему оружие. Поднялся шум, только Тухачевский сидел спокойно.
- Мы сейчас разберем, товарищи, разберем! - орал Варейкис.
Муравьев уже догадался, что западня. Варейкис видел, внезапно страшно побледнел Муравьев, и вдруг наступила тишина: Муравьев глядел на Варейкиса, все глядели на Муравьева. Но Муравьев храбр, с маузером в руке быстрым решительным шагом пошел к двери, проговорив:
- Я пойду, успокою отряды сам!
Коммунисты замерли: для слабых заговорщиков минута психологически невыносимая. Муравьев наотмашь ударил дверь, она с грохотом распахнулась, и отпрянул: на него злобно сверкающими взглядами глядели латыши, ощетинившись штыками.
- Именем советской республики! - закричал, прыгнув к Муравьеву, ближайший рослый латыш, прямо в лицо наставляя наган главнокомандующему.
- Измена! - неистово закричал Муравьев и в упор выстрелил из маузера. Но это только секунда. Словно догоняя один другого, грохнули выстрелы и, страшно подвернув ноги, Муравьев с шумом упал; рука с маузером откинулась, из черной головы текла кровь.
Дорого обошлась эта измена Кремлю: весь Восточный фронт дрогнул. Зато заговор гвардии полковника Муравьева выдвинул верностью Кремлю гвардии поручика Тухачевского.
6. Бои за Симбирск
На Москве-реке у кремлевских ворот - двойные караулы, внутренние и внешние. Внутри Кремля оживление; мимо палат царя Алексея Михайловича, мимо Успенского собора, мимо Чудова монастыря пробегают кожаные куртки, идут наряды чекистов; шуршат автомобили, подвозя, развозя народных комиссаров.
Председатель Совета Обороны Ленин следит за кольцом, сжимающим Москву. Отсюда шлет приказы по фронтам, где не хватает оружья, полководцев, огнеприпасов, продовольствия, но есть еще не умершая вера масс в большевизм и во Владимира Ленина.
Вьется над Красной площадью красный флаг. Музыкальные часы на Спасской башне Кремля вызванивают каждые четверть часа "Интернационал".
Под Свияжском остановился красный фронт в паническом откате после муравьевской измены. Без боя взяли белые Симбирск, Казань, грозят Нижнему Новгороду.
В Кремле, в длинной комнате со старинной люстрой и старой мебелью карельской березы, в зале заседаний совнаркома с "амурами и психеями" на каминах висит рукописный плакат: "Курить воспрещается". Это глава красной России Ленин не выносит дыма.
Идут непрекращающиеся заседания. Тут рассеянный барин, моцартофил Чичерин, желчный еврей с язвой в желудке Троцкий, грузин "дрянной человек с желтыми глазами"* Сталин, вялый русский интеллигент Рыков, инженер-купец Красин, фанатический вождь ВЧК поляк Дзержин-ский, бабообразный, нечистый, визгливый председатель Петрокоммуны Гришка Зиновьев и хитрейший попович Крестинский. Председательствует Ленин, нет времени в стране, две минуты дает ораторам, многих обрывает: "Здесь вам не Смольный!"; комиссару Ногину кричит: "Ногин, не говорите глупостей!" Недаром писал поэт Клюев: "Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декрете!"
* Выражение быв. полпреда в Германии Н. Н. Крестинского.
Судьба революции решается на Волжском фронте под Свияжском и Симбирском, где изменил Муравьев и стоит 1-я армия Тухачевского. По предложению Ленина на Волгу экстренно поедет председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий, желчный, желтый, больной, совсем не такой, каким изображают его в шишаке и стрелецкой шинели бравые плакаты.
Надо остановить развал красных и наступление белых; на Волге разбегаются мужики-красноармейцы куда глаза глядят, не хотят воевать, прячутся в леса. "Зеленая армия, кустарный батальон".
Даже крепчайшая опора фронта, латышские полки и те дезертируют. Но Троцкий тогда еще играл не Дантона, а Робеспьера и был по горло в крови. С желчным, сутулым журналистом разговоры коротки.
4-й латышский полк не хочет сражаться, и 29 августа Лев Давыдович Робеспьер из купе салон-вагона приказывает: расстрелять членов полкового комитета в присутствии полка. На берегу Волги по приказу Троцкого на глазах латышей 29 августа расстреляли трех коммунистов, членов полкового комитета, не сумевших дисциплинировать полк. Из Пермской дивизии к белым перебежали четыре офицера, и в припадке военно-канцелярского террора Троцкий требует сообщить ему местожительства" офицерских семей, которые будут расстреляны, а в назидание войскам расстрелять комиссаров дивизии, старых большевиков Залуцкого и Бакаева.
Это, конечно, не храбрость, а растерянность человека, севшего не в свое кресло. Ленин и ЦК партии остановили устрашающий расстрел Залуцкого и Бакаева, зато комиссары Троцкого расстреливают через 10-го дрогнувшие полки из мобилизованных крестьян; а перед бежавшими с фронта мобилизованными казанскими татарами ставят пулеметы - расстреливая полки целиком.
"Предупреждаю, если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар, вторым командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии. Троцкий".
Над Кремлем веет красный флаг, играют музыкальные часы каждые четверть часа "Интернационал". "Приезд товарища Троцкого оздоровил наш Восточный фронт",- пишут газеты, а журналист Троцкий обвиняет в бездействии всех командиров и комиссаров - Блюхера, Эйдемана, Лациса, Бела Куна, Мрачковского, Лашевича, Смилгу, Зофа - ставя в пример только одно "славное имя товарища Тухачевского".
Троцкий и Тухачевский прекрасно понимают, что лишнее ведро крови армии не портит и, как могут, льют ее, цементируя Восточный волжский фронт Кремля.
У дезертиров в деревнях коммунистические отряды снимают с изб крыши, конфискуют хозяйство, расстреливают "зеленую армию, кустарный батальон". Комиссаров-коммунистов Линдова, Нахимсона, Сергеева закололи штыками красноармейцы; но все ж измена Муравьева выправлена. Восточный фронт крепнет; Тухачевский сбил лучшую 1-ю красную армию, подготовил ее в наступление.
Но 30 августа Троцкий получил телеграмму: "Ильич ранен, неизвестно насколько опасно. Полное спокойствие. Свердлов". Не рань, а убей Фанни Каплан Ленина в момент, когда все ползло из рук Кремля, когда территория суживалась до владений московского великого княжества и всю судьбу октября защищали под Свияжском поручики Тухачевский и Славин,- Кремль бы грузно пошел ко дну. Так говорит старый большевик Бонч-Бруевич, ближайший к Ленину в эти дни человек: "Если б случилось непоправимое несчастье с Владимиром Ильичем, все бы пропало, все бы пошло насмарку и большевистская социалистическая революция приостановилась бы потому, что мы все малоопытны в управлении страной и без В. И. несомненно наделали бы много роковых ошибок, а они повлекли бы за собой огромные неудачи, которые закончились бы общим крахом".
В день 30 августа тяжелораненый Ленин лежал на диване в палате Кремля, закрыв глаза; оттенок лба и лица был желтоватый, восковой; приоткрывая глаза, Ленин сказал:
- И зачем мучают, убивали бы сразу.
А по всей стране, в отместку за пулю Каплан, ВЧК прошла такими волнами террора, каких не видел мир; от города до захолустной деревни за Ленина убивали кого попало: бывших чиновни-ков, интеллигентов, буржуа, офицеров, зажиточных крестьян; эта кровь говорила о судороге власти и отчаянности положения.
Чтобы спасти, разжать восточный обод белого кольца, сжимающего Кремль, в этот момент на белую Казань двинулся командарм 5 Славин, поручик, латыш-стрелок. А на Симбирск главным ударом пошел командарм 1 гвардии поручик Тухачевский.
Перед Тухачевским ответственнейшая задача фронта. Он, конечно, понимал ее, но все ж сделал жест Бонапарта. Беря для Конвента Тулон, корсиканец предупредил свою победу: "Завтра, самое позднее послезавтра мы будем ужинать в Тулоне". Ужин это, конечно, буржуазно. Двинувшийся на Симбирск, родину Ленина, Тухачевский телеграфировал реввоенсовету: "Двенадцатого Симбирск будет взят".
1-я армия Тухачевского вступила в бои. Это дело большой карьеры и чести Тухачевского. В мглистую осеннюю ночь 9 сентября Тухачевскому с страшным трудом, но удалось вырвать у белых инициативу в боях на флангах у деревень Прислонихи и Игнатовки. Он бросил в решите-льное наступление "Железную дивизию" под командой позднее прославившегося в войне с Польшей, бывшего левого эсера, вольнопера армянина Гая.
Любивший все "эффектное", по кавказскому обычаю не снимавший ни летом, ни зимой бурки и папахи Гай, в мире Гая Дмитриевич Ежишкян, перед наступлением на плохом русском языке с коня кричал "Железной дивизии" :
- Храбцы мои! (он не выговаривал "храбрецы"). Горжусь вашими победами и верю, что будете достойны великого звания революционера и сумеете честно биться и умереть, как ваши славные товарищи, за нашу дорогую рабоче-крестьянскую Республику! На вас смотрит вся Советская Россия и ждет побед!
Над Симбирском грохотала, стонала артиллерия. Симбирский пехотный полк, чешские роты, сербский отряд, аэропланы, артиллерия, броневики бились против Тухачевского. Это было отчаянное сопротивление. Но не глядя на потери, Тухачевский торопил Гая с приступом; уже заняты подсимбирские деревни Тетюшское, Елшанка, Шумовка, Баратевка. При занятии последней командарм 1 узнал, что командарм 5 общим приступом уже взял древнюю татарскую столицу Казань. Ожесточенно погнал Тухачевский красных на приступ Симбирска: до 12-го оставалось всего 2 дня.