Коковцев В Н
Из книги - Граф В.Н. Коковцов "Из моего прошлого"
воспоминания 1903-1919
Старая орфография изменена.
ТОМ I
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Государственная Дума первого и второго созыва
1906-1907.
{179}
ГЛАВА I.
Штурм власти, как лозунг деятельности первой Думы. - Ответный адрес Государю и отказ Государя принять думскую депутацию для вручения адреса. Постепенное превращение первой Думы в очаг открытой революционной пропаганды. - Телеграммы губернаторов с мест о брожении, вызываемом этой пропагандой. - Солидарная оценка положения правительством. - Защита правительством трех основных положений, разрушения которых добивалась первая Дума. - Правительственная декларация. - Моя беседа о ней с Государем. - Прием, оказанный ей в Думе, и принятие Думой формулы перевода, закрепившей разрыв с правительством. - Выжидательная тактика Совета Министров. - Мои выступления в бюджетной комиссии и общем собрании Думы.
Я не пишу истории моего времени и не стану останавливаться подробно на том, что произошло за короткий период существования первой Государственной думы. Все это давно известно по самым разнообразным источникам. И здесь, как и во всем, что составляет предмет моих записей и воспоминаний, я хочу говорить только о том, что касается лично моей деятельности и моего участия в пережитых событиях.
Bce прекрасно знают о том, как с первого же дня после открытия Думы Товарищем Председателя Государственного Совета Э. В. Фришем и выбора Президиума с подавляющим единодушием, подготовленным задолго вожаками всего оппозиционного движения в лице вошедших в состав Думы, членов кадетской партии и ее закулисных руководителей, в лице центрального комитета партии, которые и были истинными хозяевами положения до самого дня роспуска Думы, началась осада правительства, штурм его и стремление смести все, что было создано за полгода деятельности правительства Гр. Витте, и заставить власть {180} принять предложенный партиею новый чисто парламентский государственный строй. Все это перешло уже на страницы истории недавней нашей разбитой жизни, и мой рассказ не внесет ничего нового и создаст разве только лишний повод обвинить меня в односторонности освещения.
Достаточно напомнить только, что уже в первом заседании 27-го апреля, тотчас после почти единогласного избрания Муромцева на должность председателя Думы, Петрункевич произнес речь о необходимости амнистии политическим заключенным. Через день, 29-го апреля, в речи его об ответном адресе Государю на Его приветствие, ясно выразилась вся основная тенденция этого ответа, а Заболотный произнес речь о необходимости включить вопрос об отмене смертной казни в ответный адрес, и затем через четыре или пять дней после того в двух заседаниях 2-го и 4-го мая разом выявилась вся тенденция Думы относительно того, что принято называть "штурмом власти", так как в этих двух заседаниях выразилось все, что первый состав Думы выставил лозунгом своей деятельности. Не стану приводить подробного перечня всех затронутых вопросов, так как все это увековечено в протоколах Государственной Думы первого созыва и вошло в качестве программы в ответный адрес Государю.
Напомню только, что тут же было заявлено и о необходимости немедленного увольнения правительства, как не пользующегося доверием народа, и о замене его правительством, ответственным перед народными представителями, и об упразднении Государственного Совета и введении у нас однопалатной системы, о принудительном отчуждении частновладельческих земель, и о даровании всевозможных свобод, и о коренном преобразовании "на демократических началах", чуждых всякой опеки правительства, земских и городских учреждений, и о преобразовании всей налоговой системы, и об удовлетворении отдельных национальностей, и о преобразовании народного представительства на началах всеобщего избирательного права и, об амнистии политическим заключенным и т. д.
Составленный на этих основаниях всеподданнейший адрес Государю, на самом деле давно уже изготовленный вне стен Государственной Думы, принят был почти единогласно всем составом Думы и таким же большинством, под гром рукоплесканий, не допустивших никаких возражений и даже изложения самых осторожных замечаний, разрешен вопрос о посылки особой депутации, которая должна была вручить Государю {181} этот адрес. Нашлось всего пять или шесть членов Думы, с Графом Гейденом во главе, которые хотели принять более осторожную форму в испрошении аудиенции, но их голос был заглушен криками и страстными возражениями, и им не осталось ничего иного, как заявить свой письменный протест.
На этой почве - форме поднесения адреса Государю - конфликт с правительством разгорался уже нa другой день после вотума о посылке депутации.
6-го мая председатель Думы представил Государю заявление Думы. В тот же день представления Муромцева передано было Горемыкину, я уже 8-го мая последний уведомил письмом председателя Думы, что депутация принята не будет, и адрес должен быть доставлен Председателю Совета Министров, который и представит его Его Величеству.
С этого дня нужно считать, что конфликт между Думою и Правительством и даже самим Государем принял уже окончательную форму, и каждый следующий день только углублял и расширял его.
Стоит только припомнить речи, произнесенные в Думе по поводу письма Горемыкина, стоит только перечитать все, что говорилось во все последующие дни по всякому поводу, и какие проекты законов вносились со всех сторон по предметам, намеченным в ответном адресе, какие петиции поступали в Думу со всех концов России, и какими аплодисментами принимались самые крайние из этих проектов, чтобы видеть ясно и без всякого предубеждения, что Дума становилась день ото дня настоящим очагом открытой революционной пропаганды, для прекращения которой у правительства не было никаких законных способов, кроме того, который напрашивался сам собою с первой же минуты.
Окончательным проявлением этого революционного состояния Думы был исторический день 13-о мая, когда правительство внесло в Думу свою декларацию. Этот день и то, что ему предшествовало, особенно памятен мне, и все эти мельчайшие подробности стоят и сейчас живо перед моими глазами.
Начиная с самых последних чисел апреля месяца, Горемыкин почти через день собирал у себя на Фонтанке, в доме Министра Внутренних Дел, куда он тотчас же по своем назначении переехал с Сергиевской улицы, по вечерам Совет Министров. Я жил в ту пору на казенной даче на Елагином острове, Столыпин поселился на Министерской даче на Аптекарском острове, чтобы дать возможность Горемыкину {182} занят дом у Цепного моста.
С первых же дней нашего общего назначения между мною и Столыпиным установились самые добрые отношения, и он поминутно звонил мне по телефону по самым разнообразным поводам, а когда я в виду наступившей жаркой в тот год погоды в первые же дни мая перебрался на дачу, чтобы дать возможность освободить мою квартиру на Сергиевской, пока будет приведена в жилой вид остававшаяся пустою министерская квартира на Мойке, он часто просил меня заезжать к нему на Аптекарский остров, при возвращении моем из города. Часто мы вместе с ним ездили на его паровом катере и на вечерние собрания Совета Министров к Горемыкину. Нужно сказать, что главным предметом, как моих бесед с Столыпиным, так и всех наших разговоров в Совете были доклады Столыпина о телеграммах губернаторов с мест о том впечатлении, которое переживалось в губерниях от речей в Думе. Все они единогласно говорили об одном - о нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним. Были прямые указания на то, что губернаторы не могут ручаться за поддержание порядка и предупреждают о возможности самых крайних последствий.
Говорилось также и о брожении охватывавшем низшую чиновничью среду, и почти отовсюду доносилось о том, что успокоение, наступившее было после, подавления Московского восстания, переходит. в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована в глазах населения, и общее внимание обращено только на Думу, и на местах не знают, какое положение займет правительство в явно нарастающем столкновении с новым народным представительством.
Эти почти ежедневные и многочисленные донесения губернаторов, разумеется, тотчас же становились известными Государю, как из докладов нового Министра Внутренних Дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, который посылал Государю почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от Государя того, что ему было известно и о чем доносили ему люди вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт. Нужно иметь в виду, что эти донесения не только не сгущали красок действительности, но чаще всего, ослабляли их, а было не мало и таких. случаев, о которых правительство узнавало от губернаторов гораздо позже того, что ему приходилось узнавать из других источников, а иногда и просто из газет.
Так было, {183} например, с известным инцидентом о Белостокском погроме, весть о котором дошла до Думы раньше того, что недавно назначенный Гродненский губернатор Кистер, не то по неведению, не то по каким-либо иным основаниям счел себя обязанным сообщить о происшедшем Министру Внутренних Дел, узнавшему о нем из заявления, поступившего в Государственную Думу. Губернатор выехал даже на место только после того, что Министр предложил ему по телеграфу сделать это, и положение Столыпина в Думе было, конечно, самое неприятное.
Те же губернаторские донесения составляли совершенно неизбежно предмет постоянных обсуждений в Совете Министров. Перед Советом сразу же встал во весь рост вопрос о том, что делать.
Как бы ни был разнохарактерен состав нового кабинета, в его среде не было, да и не могло быть ни малейшего оттенка разноречия в ответ на этот вопрос. Перед Советом был выбор только одного из двух путей: либо ясно встать на путь подчинения требованиям Думы, либо сопротивляться им и прямо и решительно выяснить точку зрения правительства на заявленные требования. Я должен совершенно добросовестно и определенно сказать, что ни Горемыкин, ни Столыпин ни разу не говорили о том, какие указания давал им Государь по поводу чтения губернаторских донесений. Меня лично Государь в первые дни деятельности Думы ни разу не вызывал к себе, а очередные мои доклады были в эти дни очень редки, и я даже не припомню ни одного доклада, который бы я имел до дня непосредственно предшествовавшего выработки Советом текста правительственной декларации.
Все мы были совершенно солидарны в том, что уступка натиску Думы просто недопустима, и в этом отношении самые убежденные противники нового строя по складу своих убеждений как Ширинский-Шихматов и Стишинский, также как и поборники идеи полной готовности правительства идти навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом несогласии с только что дарованными России основными законами и обеспеченными ими прерогативами Верховной власти, - а в числе их был, пожалуй, на первом месте покойный Столыпин, не говоря, о мне самом, потому что я никогда не имел и в мыслях отступать в чем бы то ни было от изданных новых законов н был полон самой широкой готовности идти навстречу честного выполнения их, - все мы ясно сознавали, что борьба неизбежна, и что никто из нас, не нарушая своего долга {184} перед Государем и перед страною, не имеет права отойти от тех трех основных положений, разрушение которых было поставлено задачею первых думских выступлений.
Я разумею: отмену права собственности на землю, в порядке принудительного отчуждения земли, для передачи ее крестьянству; отмену основных законов в смысле перехода власти из рук правительства, ответственного перед Монархом, и замену его правительством, ответственным перед народным представительством и назначенным из его состава, и захват всей власти управления народным представительством.
По этим основным положениям между нами не только не было никакого разногласия, но даже они не составляли предмета какого-либо спора, либо продолжительного обмана мнений. Справедливость заставляет меня прямо сказать, что никто из крайних представителей так называемого правого течения не имел надобности поднимать своего голоса в Совете, и никому из поборников более умеренного течения не приходилось убеждать других в своих взглядах, и все мы были безусловно солидарны в том, что адрес Думы на имя Государя, в ответ на произнесенную им тронную речь, безусловно неприемлем и должен сопровождаться правительственной декларацией, содержащей в ceбе две исходные мысли: незыблемое охранение вновь установленного порядка, с неприкосновенностью права собственности и полную готовность правительства идти навстречу пожеланий народного представительства, в области усовершенствования нашего законодательства и насаждения принципа законности в деле государственного управления. Совету не пришлось долго рассуждать над содержанием декларации. Я не могу сказать, кому именно принадлежит ее первоначальный, черновой набросок, был ли он лично составлен Горемыкиным, чего я не думаю, или принимал участие в его составлении кто-либо другой, но думаю, что два лица играли существенную роль в этой работе. А именно: по существу - Столыпин, а по редакционной отделке ее - Щегловитов. На мою долю не пришлось в этом отношении никакого активного участия.
Мне пришлось только встретиться с этим вопросом за два, или за три дня до внесения декларации на рассмотрение Думы, когда Государь заговорил со мною на моем очередном докладе перед самым днем 13-го мая.
{185} По окончании моего доклада, во время которого мне пришлось, говоря о делах Финансового Ведомства, сказать Государю, что заграничные биржи расценивают плохо начало думской работы, и заграничная печать встречает выступления Думы с нескрываемым опасением за неизбежные ее последствия, говоря прямо, что они должны усилить революционное движение в стране, а биржа отметила это настроение резким, падением наших фондов и, в особенности, только что заключенного мною займа, Государь сказал мне, что Ему не нравится самая идея правительственной декларации перед Думою, и Он спрашивает себя даже, не следует ли Ему самому ответить Думе на обращенный ею адрес, например в форм непосредственного послания к ней как собранию народных представителей, что было бы равносильно обращению Государя к своему народу. Я возражал против этой мысли, доказывая Государю, что такой шаг не только не предусмотрен в законе, но и не желателен по существу потому, что он создал бы крайне опасный прецедент непосредственного конфликта Монарха с народным представительством я сделал бы Его стороною в споре, тогда как Ему принадлежит роль Верховного вершителя столкновения происшедшего с последним у Его правительства, ответственного перед Ним одним.
Для Думы совершенно очевидно, что правительство говорит с Его ведома и пополняет Ею волю, но имя Монарха не должно быть замешано в распрях, и всю тяжесть столкновения, котором, по-моему, совершенно неизбежно и неотвратимо, должно принять на, себя только правительство.
Государь согласился со мною и сказал мне, что Он имел об этом продолжительную беседу с Министром Внутренних Дел, которого Он видит часто это время, и он все больше и больше нравится Ему ясностью его ума и Ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством - полною откровенностью в выражении своего мнения. По Его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом, но, прибавил Он, "не все около меня придерживаются того же мнения и очень настаивают на том, чтобы
Я лично выступил перед Думою". То, что случилось накануне 9-го июля, разъяснило потом смысл этих слов Государя.
По самой декларации, Государь сказал мне, что Он с ее текстом совершенно согласен, но предпочел бы, чтобы он был еще более резок и внушителен, но не требует изменений, чтобы не дать повода говорить потом, что правительство не соблюло {186} сдержанности в своем расхождении с народным представительством, хотя для Него очевидно, что этим дело не кончится. "Не будем, впрочем, забегать вперед" - закончил Государь, отпуская меня, - "бывает, что и самая безнадежная болезнь проходить каким-то чудом, хотя едва ли в таких делах бывают чудеса. Я все припоминаю, что говорили Вы мне, когда просили Меня, не назначать Вас теперь Министром Финансов".