Поговорить не успели. Дима что-то кивнул сержанту, тот схватил мои документы – и к писарю. Я не стал ждать, пока Толик соизволит вспомнить о себе, хватаю его бумаги и всучиваю их сержанту. Тот давай упираться:
– С Донбасса?
– Да, – говорю, – с самого…
Сержант ушел, через минуту от столов комсостава крик: «Бобров, Сёмин?!»
Подходим. Нам суют по какой-то бумажке (тогда про себя отметил, что они очень уж похожи на билеты в нашу городскую баню) и говорят – шестая рота!
Пошли вместе с сержантами. Новый дом вроде как.
* * *
Как оказалось, первый взвод шестой роты был «блатной». Замкомвзвода, сам дончанин, набирал (посылая гонцов к прибывающим партиям) в свой взвод только «донбасских». Землячество жило в общем расположении, но отдельно от иных взводов. В маленькой казарме на сорок коек. В подразделении не было ни чурбанов, ни десантуры. Тихо и спокойно. Начали обживаться.
Порядки, конечно, не Остер, но после полка не возрадуешься. Койки заправляются по «нитке», и потом кант одеяла отбивается с помощью бляхи и табурета. В результате идеальный ряд ощетинившихся острыми углами матрасов. Укладка свернутой в сахарную голову подушки вообще самостоятельный жанр искусства. Уборка тоже далеко не ремесло. Оценивают замкомвзвода во главе со старшиной и дежурным по роте. Демократично – все выставляют оценки. Кто по общим результатам занял последнее место, убирает территорию. Всю территорию – вокруг корпуса казармы. Если у кого-то в тумбочке что-то неуставное, то лучше сразу в бега, легче отделаешься.
Все меркнет перед ПХД (парко-хозяйственный день) в пятницу. Все койки со всех казарм выносятся на улицу. В помещение вносится мешок пустых бутылок, которые тут же, в отдельном углу, бьются прямо на полу. Каждый молодой хватает несколько кусков стекла, становится раком на две выделенные ему половицы и, соскребая верхнюю стружку вместе с мастикой, начинает двигаться от одной стены к противоположной. Когда полы выскоблены, их тщательно натирают мастикой с помощью надеваемой на ногу круглой щетки. Потом приносят «машку» – квадратный деревянный помост с набитыми на дно сапожными щетками и блинами от штанги сверху для общего веса. У «машки» есть две Т-образные тяги – спереди и сзади. Четверо бойцов этой «машкой» сначала просто натирают полы – до лакового блеска, а потом еще так хитро протягивают через половицы на счет, чтобы на полу получился «шахматный рисунок». Выбиванием матрасов, чисткой туалетов и мойкой окон занимаются другие, не «половые» команды. ПХД начинается с подъемом и заканчивается к отбою.
Еще надо и за собой следить. Мы практически все приехали в рванье: где деды хорошее отобрали, где износилось, где сопрело в госпитальных каптерках. Всех переодели. Поскольку оборот людей в дивизии огромный, то и снабжали ее соответственно. Мне достались «партизанские» галифе и гимнастерка, по-заводскому залатанный, но зато совершенно новый бушлат и брезентовый ремень. Если по поводу формы времен Второй мировой народ с меня и ржал, то деды-земляки ремень заприметили сразу и предупредили, чтобы берег: «Вернешься, пригодится». Действительно, ничего лучше брезентового ремня на операцию взять нельзя – кожаный растягивается, про «деревянный» даже говорить ничего не буду.
Дома, во взводе, мы были под защитой. Попасть «под раздачу» можно было только при приеме пищи. Дивизия огромная, людей немерено. Ели в три смены. В столовую заходили без бушлатов – раздевались на улице, на передней линейке перед корпусом роты. Оставляли по одному дежурному со взвода. Тут и начиналось. То какому-нибудь чучмеку (орава точно таких же стоит поодаль) бушлат чужой понравился, то пьяненький десантничек «грушу» себе ищет, то ретивый сержант чужого подразделения (опять же всегда вэдэвэшник) норовит тебя «припахать». В столовой тоже случалось. Кто будет относить пустые тарелки со всего стола? Понятно. Только дошел с горой посуды до раздачи, а там в окне своя гора. Дежурный посудомой орет – заноси вовнутрь. Как занес, так и попал. Пока за тобой не придут свои, будешь помогать наряду. А там работы – восемь ванн, и неминуемый дед-бабаюка свирепо бельмами зыркает – не пошлангуешь!
Но все это слабый отблеск заката в иллюминаторе падающего авиалайнера. За блестящей кожурой образцово-показательной дивизии жили свои черви. То, что везде называлось дедовщиной, блекло в жестоком мире Азадбаша. Я безмерно благодарен Диме Кушниру и буду помнить о том, что он для меня сделал, до конца своей жизни. Тридцать дней из сорока я прожил в оазисе, посреди безжалостной пустыни. И, самое главное, многое узнал о выживании.
Все, что говорили о первой и четвертой ротах, – правда. Седьмая – отдельная тема…
Обычно во всем винят офицеров. Мне кажется, что тут особый случай. Азадбаш – это огромная пересылка всего Туркестанского военного округа. В округе 40-я армия – одна из многих. Да, было много людей из ОКСВА – вина специфического климата, все же в Афгане желтухой болели намного чаще, чем в округе. Кроме того, не все гепатитчики округа попадали в дивизию, многие ехали в отпуск. Афганцам отпусков не полагалось. Вот представьте себе: со всей Средней Азии, со всего Афгана едут люди после болезни. Служат, если это можно назвать службой, сорок дней, а потом едут по своим гарнизонам. Офицеры точно такие же желтушники. Какая тут может быть дисциплина – все варяги! Да и недосуг было «кадетам» горбатиться в чужой части – своя ждет. Пришел утром на три минуты, глянул на сержантов, все ли на месте, да и ушел… до следующего утра.
Сказать, чтобы не боролись, – еще как боролись: от десяти до пятнадцати открытых судебных процессов по дивизии в месяц. Сроки такие, что закачаешься. Как на разводе зачитают, кому сколько дали, так вой стоит – в городе слышно.
Но и вершилось тут такое, что на уши не натянешь. То наряд обдолбился и обожрался местной чашмы, а потом прибил дежурного по штабу (чтобы спрятать тело, они засунули его в топку котельной – до половины корпуса… и уснули); то десантура отрабатывала «калабаху», да не подрассчитала – перебили шейные позвонки своему же – молодому из ВДВ (а их, своих, кстати, они всегда лупили особо жестоко); то какой-то урюк, избивая, перебил пацану сапогом половой член; то довели до самоубийства сразу двоих (бойцы перекинули веревку через забор, завязали по петле и вместе спрыгнули – по разные стороны); ну а об истории о том, как один терпел-терпел, а потом пошел и сдал всех с потрохами особистам, я вообще подробно рассказывать не хочу (последней каплей послужил дедовской спектакль, где будущего стукача принудили отсосать у бродячего кобеля).
Самой страшной считалась «отправная» седьмая рота. Если остальные формировались по убытию реабилитантов, то отправляли народ именно с седьмой. Там творилось вообще нечто неописуемое. По слухам, в ней даже десантнички «отхватывали» по полной программе.
Слухи подтвердились сразу и полностью, как только меня, Толика и еще с два десятка порозовевших кабанчиков перевели в «отправную».
* * *
К отправке мы заделались настоящими старожилами Азадбаша. Все земляки – и Димка, и сержант-дончанин – давно разъехались по своим частям. Землячество тут же развалилось, и буквально через пару дней взвод переформировали. Мы пошли в общие казармы, а отдельную «палату» тут же заняло другое землячество. Правильно… чуреки!
Ко мне на пару дней приезжала двоюродная сестра Валентина (они с матерью тогда еще жили в г. Байсун Узбекской ССР). Подкормила и братца, и Толика. Спасибо тебе, сестренка!
Еды все равно не хватало, хотя кормили, по армейским меркам, весьма неплохо. Была, к слову, в Азадбаше и своя «фишка» – полдник. По времени как раз посередине между завтраком и обедом батальоны по очереди выстраивались на плацу, и на длинных столах появлялись молочные бидоны и подносы с кружками. Всем наливали по 250 мл какой-то местной разновидности кефира. Если спросите, какой он, отвечу однозначно – самый вкусный во всем мире!
Один раз у нас был просто праздник – будучи в наряде по кухне, попали на работу в пекарню. И здоровенный амбал, вольнонаемный узбек, дал нам с Толяном по буханке горячего хлеба. И даже более того, разрешил остаться в маленькой клуне, чтобы его там съесть. Понимал, значит… Интересно, почему в молодости они совсем другие? Такие, как в седьмой «отправной»…
* * *
Все же хранил меня кто-то все эти годы…
В первый же день перевода вновь прибывшие познакомились с процедурой окончания переклички перед отбоем. Все гениальное просто. Хотите порезвиться в «седьмой» – да вопросов нет! В роте человек хорошо за двести, выбирай не хочу! По окончании все деды и особо заслуженные (то есть все, вне зависимости от срока службы урюки) выстроились по обе стороны от входа. Команда отбой, и орава из сотни молодых ломится в двери сквозь строй свистящих блях и ремней.
«Балду свою бестолковую подставил, кровь потекла – п… ц тебе! Значит, сучара желторотая, не умеешь ты жизнь свою спасать и ставишь все боевое подразделение под удар противника. Тебя же, гондона, потом под душманским огнем придется с поля боя на руках выносить! А ты думал?! Всем в Афган идти, не только тебе, мудак безмозглый! Твои деды нам спасибо скажут за учебу твою, русский пидарас! После отбоя – к замкомвзводу, на дополнительные занятия. Пока – бегом, марш!»
Вот так вот… Тонкостей этих правил мы еще не знали. У меня дырка посреди головы небольшая, но кровь не останавливается. У Толяна – бровь. Надо было ему, братишке, не борьбой, а боксом заниматься – пообвыкся бы. Пока ждали отбоя, осмотрелись. Огромная казарма, бесконечные ряды коек. Сразу видно: несколько землячеств и десантура – отдельными островами. Самое большое и жестокое – узбеки. Самое безбашенное – азербайджанцы и Северный Кавказ (потом уж узнали). В роте взводов не три, как положено, а штук восемь, да в каждом – по тридцать с лишком бойцов. Все разных призывов и везде свои «приколы». Посмотрели, поняли – не отбоя ждем, смерти. Спрашиваю Толяна:
– Что делать будем?
– Ждем…
Чертяка оказался прав. Мы еще на разводе слышали шушуканье о каком-то Рустаме. Волновался народ больно. Нам, молодняку, ваши старческие волнения до жопы! Чем вам, твари, хуже, тем вы нас, выживальщиков, меньше трогаете. Отбой. Только в койки прыгнули, слышим команду:
– Э… собаки битые… Ко мне!
Подходим. Пять плоских харь.
Одна разевает пасть:
– Чайник чашмы – сюда, пулей.
Стоим, мнемся. Где брать чайник, положим, понятно. А деньги? Для нас, духов, вопрос нерешаемый в принципе!
Тут подлетает перепуганный на всю голову младший сержант ВДВ, хватает нас за загривки и начинает выталкивать с прохода меж коек и при этом придушенно шипит:
– Бегом, бля! Не слышали, что Мирза сказал!
Побежали. Пацан вэдэвэшник, Славик. Мой призыв – осенник 82-го. Сибиряк из Красноярска. С нами в одном взводе. В Афгане еще не был – прибыл прямо по окончании учебки. Зато в «седьмой» уже полтора суток. Это по нему видно – напухшая щека (потом выяснилось – сломано два коренных зуба), терпит, но прихрамывает (получил сапогом в голень – смачная гематома). За чашмой уже ходил (да ладно, все ходили, не в одной «отправной» деды бормотуху глушат). Деньги у него.
Про таких в армии говорили: «Парень вроде неплохой, только ссытся и глухой!» Настоящий русский мальчишка – светло-русый, круглолицый, коренастый, щеки с румянцем до бровей, но неулыбчивый, и одна проблема – он из тех, правильных, что везут и все терпят. Принял условия игры и тянется по ним, как срака по щебню. А его тем временем имеют по полной. И при этом с места давай учить, старший товарищ хренов.
– Что вы стояли, дрочили, жить надоело?
– Да ладно… расслабься! – Толика попустило. Славик не отступает:
– Щас на патруль нарвемся – всех расслабят!
Толяна перемкнуло, аж встал, бедный:
– Чуваки! Все просто, бля! Нас вяжут, губа – вертолет – отмучились!
Тут даже Славик заулыбался.
– Ты че, братан, вообще дурак или тебе бляхой мозг зацепили? Какая на х… «губа»?! – Ну действительно, что-то Толик пересмотрелся мультиков в роте. Если и было в Азадбаше место хуже «седьмой», то это именно она, будь неладна, – гарнизонная гауптвахта.
– А кто этот чурбан? – начал просыпаться мой здравый смысл.
– Мирза, страшный человек! – начал Славик. – Он замстаршины роты и вообще не из нашего взвода. То они сегодня сами пересрали, из-за Рустама, вот он и хапнул первых попавшихся!
– Нас, что ли?
– И вас, и меня…
Из рассказа Славы выяснилось, что Мирза – предводитель местных урюков, кантовался в «седьмой» роте второй месяц. Сам из Самарканда. Часто приезжают родственники. С бакшишами. Вот и оттягивается плоскомордый. Зверюга редкая, бьет страшно, а по нему не скажешь – типичное чмо, и на вид – доходяга. Месяц назад, по рассказам, бил одного молодого так, что, по образному выражению нашего гида, «сломал писюн». Парня госпитализировали. Дело как-то само собой замялось. Нашего друга не любит, да и Славик его панически боится (я его понимаю!). Говорит, что Мирзе не нравится его имя. И тут он добавил:
– Того, кому он яйца разбил, тоже, говорят, очень не любил, звали Максим…
– Потому и не любит, раз боишься!
Славик посмотрел на меня и ответил:
– Ты не умничай, я на тебя посмотрю!
* * *
На следующий день, в пятницу утром, в роте появился Рустам. Это мой хранитель его прислал! Сейчас я это понимаю…
Более колоритного персонажа, более отмороженного на всю контуженную башню коня я и за последующие годы никогда уже не встречу.
История его жизни напоминает какой-то неправдоподобный авантюрный роман. Родитель у него был таджик, а матушка азербайджанка. Внешне – эдакий пахлаван. Очень высокий и весом за сто. Лицо просто страшное. Все в шрамах, рубцах, да плюс рябой. Весь такой кряжистый, широкий. Руки длинные, почти до колен, и очень большие ладони. При всем этом весь какой-то жилистый. Но обычно жилистыми кажутся люди худые, сухие, а Рустам нет – широченная грудь, широченная талия, мощные ноги. Если постараться образно описать – оживший карагач. Смуглый и безжалостный. По-восточному, по-настоящему…
По легенде (а назвать историей жизни этот путь язык не поворачивается), он призвался в ТУРКВО четыре с половиной года назад, чуть ли не в 78-м. Дослужился до деда. Потом кого-то не так замочил. Попал в дисбат. Отсидел непонятно сколько, вышел и вновь пошел по новой. Короче, тайна во мраке. Я лично слышал, что в дисбат по два раза не ходят – отправляют на зону. Пересказываю, что говорили. В результате, переболев гепатитом (он еще и болеет?!), попал уже дембелем сюда, в Азадбаш. Ждет отправки в часть и домой.
Единственное чувство, которое его согревало по жизни, я уверен, была дикая, жгучая и неиссякаемая ненависть ко всему. К армии, офицерам, солдатам. Ко всем солдатам, это очень важно! Он был настоящий интернационалист и, как бы это обозначить, социум-ненавистник. Он ненавидел молодых и дедов, махру и десантуру, русских и узбеков – всех. Перед ним все были молодые, все были русские, и все были свинари. Он плевал на земляков, афганцев, местных, офицеров – на всех! И еще – у него не было правил. Ложил он на них! Даже не так – Рустам был вне правил, он, наверное, просто не подозревал о существовании такого понятия!
Первое, что он сделал, прибыв в роту, – с двух ударов в голову увалил на кучу битого стекла одного из лидеров местных дедов. Тот, видите ли, должным образом и, что немаловажно, быстро и внятно не объяснил старшине (Рустаму), почему гвардии старший сержант ВДВ и дембель вместе со всеми не отскребывает полы. А когда тот неуклюже попытался встать, Рустам добавил сверху – всей подошвой то ли ударил, то ли вдавил голову десантника в стекло. Это знаменательное событие (пострадавший – редкая сука) произошло в пяти метрах от меня. Мы подхватили окровавленного дембеля и уволокли (на руках!) в гарнизонный госпиталь. Того, что было очевидно для всех, Рустам, по-моему, просто не понимал.
Второе – зверски, вновь до госпитальной койки, изуродовал трех представителей азиатско-кавказской коалиции, подошедших прямо на вечернем разводе к нему на переговоры. Сначала грохнул парламентеров прямо перед строем, потом отфутболил всласть, потом закончил развод – «отбил» роту и лишь потом гордый ушел с линейки, подразумевая: «Можете забирать свою падаль!»