Французский журналист Шарль Ледре в начале 30-х годов прошлого века изучал жизнь русских эмигрантов в этом пригороде Парижа. О своих наблюдениях он писал: «Православная церковь помещается в бараке на улице Насьональ.
Но сейчас решается вопрос о перенесении ее в другое здание, потому что в ней стало слишком тесно…
На улицах Насьональ, Дамьен и Траверсьер от французского присутствия мало что осталось — выжили только жизненно необходимые заведения и службы…
Но оглянитесь вокруг, и вы увидите рестораны, бакалейные лавки, отели, клинику, книжный магазин, кабинет дантиста, прачечную, которые принадлежат русским и обслуживают только русских».
Тысячи эмигрантов были похоронены в Биянкуре. Имена большинства из них остались никому не известными ни на родине, ни во Франции. Чиновники, офицеры и нижние чины, студенты и ремесленники, крестьяне и казаки, — в своем отечестве, — превратились в этом пригороде Парижа в «однородную пролетарскую массу». Так упоминалось во французской прессе начала 30-х годов прошлого века.
В однородную ли?..
«И вызывал на поединок»
— Господа, я просто рабочий, по имени Иван Иванов. Прошу так величать и не совать любопытный нос в мое прошлое. Семь лет я был шофером в Париже. Некоторые из вас знают меня по этому роду занятий. Да, я офицер лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Не говорю об этом в прошлом времени. Ибо присягал первый и последний раз в жизни в лейб-гусарском полку. И даже если мне придется носить шутовской колпак или фартук дворника, — я останусь верным присяге и традициям… — так заявил новый рабочий одного из цехов завода Рено своим соотечественникам.
К словам Ивана Иванова добавились слухи — в эмигрантской среде важный фактор. Прошла весть, что бывший гусар принял присягу в семнадцать лет и с 1916 года славно сражался на полях Первой мировой войны, а после революции — в рядах Белого движения. Имел ранения, награды и серьезные взыскания со стороны командования за вызовы на поединки.
А еще русские эмигранты поговаривали, что Иван Иванов — это вымышленное имя, под которым скрывается граф N… Настоящий гусар остается гусаром и в рабочей спецовке. Допытываться, отчего граф N превратился в Париже в Ивана Иванова, никто не стал: охотников драться с ним на дуэли не нашлось.
Ветка сирени
Трудно утаить в эмигрантской среде факты из биографии, тем более из недавнего прошлого. Не смог всего скрыть и бывший лейб-гусар.
Летом 1917 года, после нетяжелого ранения, он оказался в Петрограде. Ненадолго молодой офицер окунулся в столичную светскую жизнь. Хоть и в тревожную, полную опасных, неясных ожиданий, но все же — так отличающуюся от фронтовой.
Происхождение, отцовские связи позволяли ему бывать в салонах и в домах знатных особ. Близость фронта, предчувствие новой революции и страшных для России перемен, всевозможные ограничения, связанные с военным временем, хоть и сделали более скромными, но вовсе не отменили театральные постановки, званые вечера и приемы, обеды и ужины в столичных ресторанах.
Иностранные дипломаты и предприниматели, правда, держа наготове чемоданы, тоже продолжали вести прежнюю жизнь в Петрограде.
На одном званом вечере графа N познакомили с дочерью французского аристократа. Увлекательные беседы, танцы, тайные записочки, новые встречи, взаимные обещания…
Блаженные дни пролетели стремительно. Гусару пора было возвращаться на фронт. Мучительные часы прощания, искренние уверения в вечной любви, тайный для окружающих обмен кольцами и — мечты о будущей встрече, счастливой совместной жизни…
В час расставания ему не удалось найти в военном Петрограде букет цветов. Лишь скромная ветка сирени… Хотя, не понятно, где он отыскал ее в августовские дни.
— Отныне, Жанна, этот цветок — наш условный знак… При новых встречах и разлуках, — сказал гусар.
Она согласилась…
Рыцари за баранками
Один русский эмигрант «из позднего заезда» (так называли тех, кто приехал во Францию в конце 20-х годов прошлого века) был потрясен, увидев, сколько соотечественников работают таксистами.
— Русские рыцари за баранками!.. — с печалью воскликнул он.
Действительно, тысячи дворян, офицеров, чиновников — выходцев из России — в эмиграции стали водителями парижского такси. В отличие от заводского рабочего, официанта или строителя эта профессия помогала хоть на короткий срок оставаться наедине. За рулем лучше, чем за станком или с подносом в руках, вспоминать прошлое, грезить о будущем. Можно говорить вслух с самим собой, с живыми родными людьми, которых уже никогда не увидишь, с мертвыми, встретиться с которыми, возможно, предстоит в иной жизни.
Если повезет — шоферу попадется хороший пассажир: щедрый и разговорчивый. От такого можно услышать интересные новости да и получить щедрые чаевые.
У кого есть возможность ненадолго заскочить к приятелю, в каком бы уголке Парижа он не обитал? Кто может наблюдать жизнь великого города в любое время суток?..
Шофер такси.
Большинство владельцев парижских автопарков ценили водителей — русских эмигрантов. Бывшие офицеры старательно относились к своим обязанностям, избегали конфликтов с полицией и корректно вели себя с пассажирами. К тому же французским клеркам, мелким торговцам, буржуа из провинции импонировало, что их обслуживает аристократ, бывший офицер или даже генерал.
Не пожелал быть узнанным
Веселая компания остановила такси на Елисейских полях.
— Ресторан «Полидор»!..
Шофер вздрогнул. Он узнал голос. Десять лет прошло…
«Жанна!..» — Нет, водитель не произнес имя вслух. Не стоит этой шикарной компании раскрывать прошлое…
Он пониже опустил козырек кепи.
— Мы все уместимся? — поинтересовался кто-то другой из компании.
— Да, — тихо ответил водитель.
Как хотелось ему обернуться и назвать себя… Сдержался… Десять лет назад: граф, офицер лейб-гвардеец, фронтовик. А теперь… Как отнесутся она и ее шикарные приятели?.. Захочет ли вспомнить?.. Кто сегодня она — супруга политика, банкира или какой-то другой важной особы?.. А вдруг не забыла его и хранит… Нет, прочь иллюзии и обманчивую надежду! Десять лет — срок не малый…
Может быть… Когда-нибудь… Но есть ли шанс у таксиста подняться до ее уровня?…
На вопросы пассажиров водитель отвечал односложно и тихо. Боялся, что она узнает его. Компания громко переговаривалась, и только Жанна молчала. Приятели не обратили на это внимания.
«Неужели почувствовала или узнала?..» — подумал водитель.
Ему теперь казалось, что Жанна пристально смотрит ему в затылок. Уловить бы отражение этого взгляда… Он снова совладал с собой.
У входа в «Полидор» водитель по привычке выскочил из авто, чтобы услужливо распахнуть дверцу пассажирам. Но — мелькнула мысль: «Вот тут-то она точно узнает…». И он нарушил правило — внезапно захромал. Его нерасторопность пассажиры приняли за болезнь или ранение.
Один из них расплатился, и компания направилась в ресторан.
Он смотрел вслед, и ему казалось, Жанна идет необычно медленно, словно чего-то ожидает… Вероятно, водителю всего лишь показалось. Желаемое часто обманчиво. Дверь «Полидора» за его пассажирами закрылась.
Девушка из прошлого не обернулась. Конец надежде…
«Каждый год — 24 августа»
Более престижное место шофера он сменил на заводской станок. Гусар опасался: произошла одна встреча, за ней неминуемо последует другая.
Ну, не мог же он предстать перед ней тем, кем являлся сегодня. Он сумел разузнать адрес Жанны и выяснил, что ее муж — влиятельный парижский чиновник — умер пару лет назад. Но это известие не придало надежды русскому эмигранту.
Между ними — проклятый роковой разлом…
Десять лет назад он думал, что лишь смерть может стать непреодолимым препятствием.
Понимал, но не хотел смириться, не верил в чудо, но желал его. Гордость позволила гусару лишь в одном поступиться. Каждый год, 24 августа (это был день, когда они познакомились в 1917-м), он отправлял Жанне ветку сирени.
Как обычно, гусар нанимал для передачи цветка случайного уличного сорванца. Посланники удивлялись столь бедному подарку и необычно щедрому вознаграждению за исполнение пустякового поручения.
И каждый раз гусар нарочито равнодушно интересовался у своего очередного посланца:
— Ну и как мадам приняла ветку сирени от незнакомца? Расспрашивала ли о чем-то?.. Не просила ли устроить встречу с анонимным дарителем скромного цветка?..
— Мадам лишь благодарила и с улыбкой приняла сирень, — неизменно отвечали нелюбопытные посланцы.
«Побезумствуем, взбудоражимся!..»
Товарищи по заводу замечали за Иваном Ивановым некоторую странность, но не осуждали ее. После работы он обычно не участвовал во встречах «за кружкой пива», «за рюмкой водки» с разговорами о былом, о «судьбе России».
Гусара больше тянуло к книгам. Изредка он посещал кинотеатры. Но первого числа каждого месяца его будто подменяли.
Все накопленные за тридцать дней средства он лихо спускал за один вечер. И совершал свой загул Иван не в каком-нибудь русском ресторанчике, расположенном поблизости в Биянкуре. Отправлялся он обычно в более дорогие «Корнилоф», «Царевич» или «Медведь».
— Встречаюсь с однополчанами, — заявлял гусар заводским товарищам. — Малость побезумствуем, взбудоражимся… Так что вернусь только завтра…
Где вино — там и песня
Русские рестораны в Париже 20–30-х годов прошлого века поражали французов.
«Там пьют, едят, гуляют — отчаянно, будто предаются веселью в последний раз… За пару часов какой-нибудь полунищий субъект швыряет на ветер сколько за месяц не позволит себе потратить наш министр или банкир…» — недоумевали, восторгались, сетовали парижане, побывавшие в русских ресторанах.
В 20-х годах прошлого столетия этих заведений во Французской столице насчитывалось несколько десятков. Одни быстро прогорали, другие процветали долгое время.
Посетители, русские эмигранты, были знакомы и между собой, и со всей обслугой ресторана. Официантов, музыкантов, исполнителей песен, и даже владельцев заведения, называли по именам. Нередко завсегдатаи пили, ели и заказывали музыку в долг. Иногда расплачивались фамильными драгоценностями, вывезенными из России.
Случалось, завсегдатаи буянили, скандалили, ссорились между собой. Монархисты припоминали обиды сторонникам демократических преобразований в России, военные придирались к штатским, армейские офицеры конфликтовали с лейб-гвардейцами. Случались и вызовы на дуэли. Но владельцы русских ресторанов умели быстро гасить скандалы. Порой даже самых буйных завсегдатаев усмиряла песня.
Даже самые бедные русские рестораны Парижа старались заводить у себя хотя бы небольшие оркестры.
Давняя русская традиция, «где вино — там и песня», не забывалась и во Франции. Непременными в репертуаре каждого музыкального коллектива ресторана были патриотические песни:
… Не скажет ни камень, ни крест где легли
Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят в века
Геройскую гибель «Варяга»…
Не только бывшие морские офицеры, но и сухопутные, поднимались со своих мест, услышав такие слова.
Чаще всего в русских ресторанах звучали: «Очи черные», «Москва Златоглавая», «Однозвучно гремит колокольчик». Редкий вечер в русских ресторанах обходился без знаменитой песни:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывали расписные
Острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Он, веселый и хмельной…
Конечно, звучали и цыганские напевы. Разве может без них веселиться или грустить за рюмкой водки русский офицер или купец?..
Слава заведений, где можно развлечься, порой оттеняет важную сторону жизни русских ресторанов Парижа 20–30-х годов прошлого века. Большинство из них организовывало бесплатные или за символическую плату обеды для неимущих эмигрантов, предоставляло свои помещения для собраний, вечеров и других мероприятий выходцам из России.
«Подать на клинке!..»
Бывшие лейб-гусары собирались небольшой компанией. Из года в год их становилось все меньше в Париже. Боевые товарищи умирали, спивались, уезжали за океан искать лучшую долю.
В начале своего сбора в каком-нибудь «Медведе», в «Развейся, печаль» или в «Царевиче» они ничем не отличались от других офицеров-эмигрантов. Водка под капустку, селедочку, огурчики, подмигивания барышням из ресторанной обслуги, страстные взгляды на певичек и долгие разговоры о прошлом, о былых сражениях, о судьбе России, о предназначении русского дворянства и офицерства…
После пятой или шестой рюмки воспоминания плавно переходили на женщин. Как принято у истинных гусаров, имена дам сердца не назывались. Лишь туманные намеки, описание неземной красоты избранниц и трагические развязки любовных романов.
Седьмая рюмка у гусар — «переломная». Как утверждали сами лихие лейб-гвардейцы: бесенята удальства, куража и нелепости начинали властвовать над мыслями, желаниями и поступками.
Посетители русских ресторанов Парижа знали эту слабость доблестных кавалеристов и с удовольствием наблюдали за их шумными причудами.
После «переломной» рюмки лейб-гвардейцы требовали:
— Подать на клинке!..
В те времена у владельцев русских ресторанов хранились холодное оружие, предметы, необходимые для молодеческих загулов.
Гусарам приносили саблю и хрустальные рюмки.
По количеству участников компании рюмки наполнялись водкой и устанавливались на клинке. Оружие пускалось по кругу. Держать его согласно традиции разрешалось только за эфес. Помогать второй рукой не позволялось. Выпивать с клинка свою рюмку надо было так, чтобы не свалить остальные и не расплескать водку. Опустошенную рюмку снимали, а саблю передавали следующему из компании.
Когда оружие освобождалось от хрустальных емкостей, все присутствующие в ресторане побыстрей отходили подальше от компании гусар, поскольку начиналась «рубка». Каждый из офицеров подбрасывал свою пустую рюмку и на лету отрубал хрустальную ножку. Чем меньше осколков — тем правильней удар и тем выше ценилось мастерство рубаки.
Конечно, разбитая посуда включалась в счет подгулявших лейб-гусар. Не часто «ресторанные причуды» могли себе позволить бывшие царские офицеры, такие, как Иван Иванов.
Стоило ли целый месяц трудиться, чтобы спустить весь заработок за одну ночь?
У русских гусар подобные вопросы не возникали.
Оккупация Парижа
В мае 1940 года фашистские войска вторглись на территорию Франции. Расположенные на северо-западе страны английские и французские армейские соединения оказались отрезанными.
В Париже заговорили о необходимости немедленной организации народного ополчения. Идею поддержали многие русские эмигранты, готовые взяться за оружие. Но всенародное ополчение для защиты города так и не удалось создать.