С точки зрения рельефа, эти места очень удобны. И обживать их начали задолго до Петра Великого. Дело в том, что большая часть петербургского центра изначально лежала ниже уровня моря. Нева – река коротенькая, но очень полноводная. Между прочим, по полноводности занимает пятое место в Европе и превосходит по этому показателю даже Днепр или, скажем, Рейн. Русло ее, правда, всегда здорово петляло, а берега были неровными. Весенние разливы доходили до мест, где сейчас стоит станция метро «Московская». После ежегодных наводнений на реке возникали новые острова, которые через пару лет погружались обратно под воду. Короче, так себе было местечко.
Строить тут сложно, потому что никаких берегов по сути и не было – одно сплошное болото. Там, где сегодня пересекаются Литейный проспект и улица Жуковского, непролазная топь существовала даже во времена Пушкина. На месте нынешнего Казанского собора лежало озерцо, берега которого поросли чахлыми березками. А вот район у Смольного располагался на возвышении и не затапливался даже во время самых катастрофических наводнений.
Считается, что до 1703-го (год основания Петербурга) по этим берегам если кто и жил, то исключительно «убогие чухонцы». Хотя на самом деле это совсем не так. Уже тысячу лет назад через Петербург шли скандинавские суда, путешествующие по маршруту из варяг в греки. А четыреста лет тому назад на территории, которую сегодня занимает мой город, уже существовало два небольших городка и около пятидесяти деревень.
На правом берегу Невы, там, где недавно планировали выстроить небоскреб «Газпрома», существовал город Ниеншанц. Между прочим, третий по величине город тогдашней Швеции. В полях за городом (приблизительно в районе нынешнего проспекта Шаумяна) имелось несколько очень красивых ветряных мельниц и лютеранское кладбище. В 1970-х, когда тут строили универмаг «Спорт», строители извлекали из земли десятки могильных плит того времени. Чуть ниже по течению отставной шведский майор по фамилии Кноу отстроил себе дачу с садиком в голландском стиле. Эта дача так понравилась Петру, что, переименовав ее в Летний сад, он прямо на ней и поселился. Ну а на месте, где теперь стоит Смольный собор, лежала русская деревня Спасский посад. Именно вокруг деревни Петр и предложил селиться членам своей многочисленной семьи.
Сегодня улицы вокруг Смольного – это пустынный и малолюдный район. Ни метро, ни магазинов, ни хотя бы прохожих на улице. А триста лет назад именно тут проводились самые развеселые ассамблеи, и вообще жизнь била ключом. Тут стоял дворец цесаревича Алексея (на месте нынешнего Музея кофе) и дворец царской сестры Натальи (соседнее с музеем здание). Потом Наталья умерла, Алексея до смерти запытал собственный отец, но райончик продолжал считаться веселым. В гости к князю Потемкину сюда ездил граф Калиостро, здесь императрица Елизавета собиралась выстроить громадный монастырь, в котором могла бы достойно встретить старость. А много позже, уже в ХХ столетии, именно здесь любил гулять молодой ленинградский поэт со своей возлюбленной, которую звали Марина.
3
Одна из подружек легендарных поэтов писала:
К 1960-м отношения некогда неразлучных друзей-поэтов и вправду развалились, рассыпались на осколки, да так, что не склеишь. Но произошло это не вдруг и не быстро. Сперва никто не поверил бы, что такое вообще возможно.
К началу того десятилетия Бобышев, Найман и Рейн все еще числились студентами Техноложки. Вечера они проводили у Ахматовой или (если гранд-дама не принимала) со знакомыми девушками. А днем изображали, будто учатся. Впрочем, не особенно пытаясь придать этим попыткам правдоподобный вид.
Вечера для поэтов были, ясное дело, куда важнее, чем институтские будни. Они читали везде, куда приглашали: на математическом факультете университета, в Кафе поэтов, в Институте высокомолекулярных соединений, в общаге Горного института… Постепенно за этой троицей закрепилась репутация главных поэтов страны. Девочки с прическами как у Джины Лоллобриджиды кочевали с концерта на концерт и хлопали пушистыми ресничками.
Когда концертов не было, поэты собирались у кого-нибудь дома. Благо в компанию входили отпрыски нескольких вполне себе приличных семей. Дома у Люды Штерн в комнату вносили допотопный патефон с трубой и заводили пластинку с чарльстоном. Допив вино, хозяйка забиралась на стол и махала в воздухе хорошенькими ножами. Папа Люды был военным историком, а мама, по слухам, некогда танцевала в кабаре. Гостями ее квартиры были не только юные поэты, но и, например, тогдашний директор Публичной библиотеки Лев Раков, интересный тем, что в былые годы в него был влюблен поэт Михаил Кузмин.
Отец еще одной девушки из их компании был модным архитектором. По его проектам строились аэропорты и станции метро. Так что девушка могла легально проводить поэтов на официальные балы для взрослых куда-нибудь в Дом архитектора или Академию художников. Иногда там играли модный буги-вуги, и Найман, оторвавшись от стола, танцевал с натурщицами, оставляя на их белых блузках отпечатки перепачканных шоколадом ладоней. Популярная джазовая певица Нонна Суханова прерывала пение, подсаживалась к Бобышеву и грудным голосом спрашивала: а чем симпатичный мальчик занят вечерами? Сейчас она споет для него и не мог бы он ее потом проводить?
Кончилась эта веселая жизнь неожиданно. У себя в Технологическом институте студенты решили организовать собственную стенгазету. Вроде бы безобидная идея: рукописные стенгазеты существовали тогда на каждом предприятии. Но в Техноложке со свободой слова парни все-таки переборщили. Вместо стандартных ничего не значащих отчетов о повышении успеваемости и центнерах собранной в колхозе картошки, студенты Бобышев, Рейн и Найман вдруг стали писать о современной поэзии… о рок-н-ролле и западных звездах… о множестве очень странных вещей.
В результате газета просуществовала всего один номер. После этого в «Ленинградской правде» появилась статья о том, что не слишком ли заигрались студенты? Не пора ли вмазать по рукам? Членов редколлегии начали таскать на беседы с людьми в серых костюмах. И уж совсем ни к чему было то, что, выступая в Турции на открытии базы, нацеленной ракетами в нашу сторону, госсекретарь США Джон Фостер Даллес рассказал о том, что сопротивление коммунистам растет и внутри соцстран. В качестве примера была приведена ленинградская студенческая газета «Культура».
На подобный промоушен ленинградские поэты уж точно не рассчитывали. Реакция на госсекретарское высказывание последовала сразу, и жесткая. Найман не был допущен до экзамена на военной кафедре. То есть теперь первый же призыв мог обернуться для него трехгодичным пребыванием в рядах Советской армии. Рейна же вообще отчислили из института и тоже попробовали забрить в солдаты. Испугавшись, Рейн сперва сбежал в геологическую экспедицию на Камчатку, а когда вернулся, то в темпе подал документы в Институт холодильной и мясомолочной промышленности (для поэта – самое подходящее образование). А Бобышев взял академический отпуск и устроился работать на завод шампанских вин. Они решили затаиться, переждать, посмотреть, чем все это обернется. Именно на этой стадии, году в 1958 – 59-м, к компании прибился еще один поэт: молоденький Иосиф Бродский.
4
На самом деле Бродский был плохо одетым плебеем. Без высшего образования. Без попыток получить высшее образование. Без малейших признаков внешнего блеска. Остальные трое не хотели брать его в свою компанию… по крайней мере сперва не хотели.
Они трое взбирались на Парнас через литературные салоны. А он появился как-то сбоку, ниоткуда, из кружка при комсомольской газете «Смена». Они носили яркие гэдээровские пуловеры и шейные платки. А он – невнятные чумазые спецовочки. Все трое замирали от восторга по поводу знакомства с Ахматовой, а он первое время даже не очень четко представлял, кто она такая. Он был им чужой и непонятный. Они читали в польских журнальчиках статьи о битниках и танцевали буги-вуги. А Бродский с шестнадцати лет ездил в геологические экспедиции и умел зажигать спички «об седло» – в смысле об джинсы на ягодицах.
Он одевался как хулиган с окраин и так же себя вел. Иногда он их всерьез пугал. Например, эта его история про то, как тетя устроила его работать в морг, стоящий прямо под окнами тюрьмы «Кресты».
– Ведь что самое неприятное при работе в морге? – спрашивал Иосиф.
– Да, – вежливо интересовались собеседники, – что самое неприятное?
– То, что многие люди умирают не успев покакать. И кроме запаха разложения в морге висят и запахи всего этого добра, понимаете?
– Понимаем, – кивали головами ошарашенные собеседники.
– И вообще. Неприятных ощущений хватает. Несешь на руках труп старухи. Кожа у нее дряблая, прорывается, и палец уходит в слой жира. Неприятно!
Литературная тусовка в Ленинграде 1950-х состояла из хорошо воспитанных еврейских мальчиков, выросших в семьях с традициями. А Бродский был какой-то… криминальный. Он, например, проходил свидетелем по делу о попытке нелегального перехода государственной границы СССР.
Свалить из страны Иосиф планировал уже давно. Способы побега рассматривал самые различные. Например, такой: под видом альпинистов залезть на один из армянских пиков, примыкающих к турецкой границе, а там один приятель, в совершенстве овладевший тайнами магии и телекинеза, напряжется и усилием воли перекинет всю их компанию на ту сторону. Или такой: набрать целый мешок бездомных кошек и внаглую ломануть через финскую границу прямо по разделительной полосе. Пограничники, конечно, спустят вслед беглецам служебных собак, но, как только те приблизятся, нужно просто взять и выпустить из мешка кошек. Собаки отвлекутся, растеряются, и этого времени должно хватить, чтобы оказаться уже в Финляндии.
Остановиться в результате Бродский решил на самом верном способе. Вместе с бывшим военным летчиком, только что отсидевшим за хулиганку, он оправился в Самарканд. Там они планировали купить билет на небольшой трех-четырехместный самолетик местных авиалиний. Когда самолет наберет высоту, Иосиф должен был камнем треснуть летчика по башке, а его подельник – перехватить штурвал. А дальше все просто: прижимаясь к самой земле, не доступные никакому радару, они долетают до Индии, а там – фрукты, йоги, смуглые красотки и никакой тебе серой советской действительности. Ребята даже купили билеты, и вообще к побегу все было готово. Однако в последний момент Бродский все-таки струсил и сбежал в Ленинград. Всплыла вся эта история только через несколько месяцев, когда бывшего летчика взяли с пистолетом на кармане где-то в Сибири.
Бродский был опасный, неудобный, сложный в общении. Но при этом он с самого начала был очень яркий. Трое поэтов не хотели брать его в свою компанию, но все равно взяли. Он писал стихи, от которых слушатели разевали рты. Он говорил так, что его невозможно было не слушать. Рыжий, дерзкий – всего за год-полтора он стал главной звездой андеграундного Ленинграда. Как его, такого, было не взять в компанию?
К тому времени жизнь поэтов стала хоть и медленно, но устаканиваться. Например, молодые люди попробовали вступить в брак. Найман женился на блестящей Эре Коробовой. Их дом на улице Правды быстро стал модным литературным салоном. Рейн тоже женился, и у него, на улице Рубинштейна, тоже постоянно тусовалась приятная публика. Глядя на приятелей, Бобышев тоже взял и женился. Но вот его брак оказался совсем не таким блестящим.
С будущей супругой Дмитрий познакомился в автобусе. Разговорились, и оказалось, что девушка учится в той же Техноложке, что и он. Дмитрий рассказал, что недавно гопники пырнули его ножом и чуть не убили. На глаза девушки навернулись слезы. Вскоре была отпразднована свадьба.
Супруга была из очень приличной семьи. Папа – ученый-биолог, лауреат и профессор. Мама – выпускница Смольного института, человек крайне неуживчивый. Своей дочери родители хотели не такого суженого, но спорить не стали. Свадьбу справили не хуже чем у людей.
Действующих церквей в тогдашнем Ленинграде, считай, совсем не осталось. А душе хотелось чего-то красивого. Чтобы хоть что-то противопоставить церковным таинствам, в 1959 году в особняке на Английской набережной власти открыли первый в стране Дворец бракосочетания. Очень красивый и нарядный. Желающих зарегистрироваться здесь были тысячи и тысячи. Запись составлялась на год вперед. Причем допускались во Дворец только самые достойные: ударники труда, комсомольцы-активисты. С брачующихся требовали характеристику с места работы, а поздравлял новобрачных кто-нибудь из депутатов Ленсовета или, скажем, первых космонавтов.
Этот Дворец является самым престижным в стране местом бракосочетаний и до сих пор. В разные годы узами брака здесь сочетались будущий убийца Джона Кеннеди Ли Харви Освальд или, к примеру, Алла Пугачева с Филиппом Киркоровым. Тут же свой брак зарегистрировал и молоденький поэт Бобышев. После чего для него началась совсем другая жизнь.
Нужно было кормить семью. Понимая ответственность, Бобышев устроился в НИИ, каким-то боком причастный к производству советского ядерного оружия. Теперь он получал смешные 120 рублей в месяц, а вечера проводил в карликовой квартирке жены. Иногда они ходили в гости к старым приятелям, но над женой Бобышева там только подшучивали, а о том, чтобы принимать гостей дома, не могло быть и речи: в доме жены всем заправляла грымза-теща. Поэтов и их разгильдяйских подружек она не пустила бы даже на порог. Чем дальше, тем сильнее Бобышев тосковал по холостяцкой свободе.
Приятели веселились, ежевечерне напивались, танцевали буги-вуги, ходили послушать саксофонистов в Дом архитектора. А Бобышев вечерами слушал тещино ворчание, а днем скрипел зубами в своем НИИ. Все они вступили в брак молодыми и неперебесившимися. И дамам, и джентльменам хотелось подвигов. Очень часто понять, где чей супруг, было невозможно. Вечерами мужья встречали жен, возвращающихся от любовников, и единственное, о чем спрашивали: почему перед уходом та не приготовила ему ужин?
Брак Бобышева развалился где-то через год. Жена любила рыться у него по карманам и как-то нашла любовные послания к другой женщине. Он пытался объяснить, что это просто наметки поэмы и «другая» – поэтический образ. Но все было бесполезно. Дмитрий вылетел назад, в квартиру родителей. Семейная жизнь была окончена. Он вдруг почувствовал себя абсолютно счастливым.
Как оказалось, за время его отсутствия жизнь совсем-совсем не изменилась. Как и прежде, вокруг ленинградской литературной тусовки вращалось огромное количество дам, изучавших филологию через постели поэтов. Эти красавицы теперь здорово облегчали Бобышеву жизнь. Сперва место на его холостяцкой раскладушке заняла жена ближайшего приятеля. Вроде бы уже беременная к тому времени. Потом жена одного известного художника – хрупкая еврейская красавица, начинавшая как модель в Академии художеств. Иногда Дмитрий посвящал возлюбленным стихи. Имен при этом он обещал не раскрывать. Дамы обижались и в приступах тщеславия требовали называть все своими именами. Бывало, они хвастались строками перед собственными мужьями. Те хлопали Бобышева по плечу и хвалили: «Здорово, старик, это у тебя получается».
Приблизительно в это же время Иосиф Бродский стал появляться на людях с новой возлюбленной. Ее звали Марина Басманова.
5
Одна из знакомых Бродского позже вспоминала: