Позже, уже находясь в Дании, я купил книгу под названием «Туполевский лагерь» (запрещенную в Советском Союзе), в которой описывалось, как выдающийся авиаконструктор и его коллеги были объявлены врагами народа, сосланы в лагерь, где и продолжали конструировать самолеты, но уже в качестве заключенных. В ней один из конструкторов самолетов вспоминал о том, как во время испытательных полетов «ТУ-31» погибли пилот Иванов и штурман Акопян.
Ее мать, русская женщина, после гибели отца Лены снова вышла замуж. Новый муж, инженер, оказался человеком хорошим, но, судя по всему, с плохой наследственностью. И действительно, родившемуся от их брака ребенку, брату Елены по матери, по прошествии двадцати четырех лет врачи поставили диагноз «шизофрения». Я горел желанием жениться, поскольку полагал, что брак пойдет на пользу моей карьере, а в случае отправки за рубеж только мне поможет. Елена тоже мечтала встретить достойного мужа, а поскольку в Москве найти хорошего парня оказалось делом непростым (а девушки боялись упустить время и остаться в старых девах), благосклонно отнеслась к моим ухаживаниям. Короче говоря, без особых раздумий и проверки надежности связывавших нас чувств мы поспешили жениться.
Я открыл для себя, что в московских дворцах бракосочетания сильно попахивало казенщиной. Их помпезно декорированный интерьер навевал скуку, поэтому брак мы зарегистрировали в обычном ЗАГСе в скромной обстановке в присутствии лишь нескольких своих друзей, выступивших в качестве свидетелей молодоженов.
Елена, чье материальное положение было еще хуже, чем мое, вместо полагающегося невесте белого платья надела скромное темно-зеленое и во время бракосочетания очень нервничала. После ЗАГСа мы все отправились на квартиру к моим родителям, где мать накрыла по такому случаю праздничный стол. Так или иначе мы отпраздновали нашу свадьбу, хотя и без особого веселья — моя мать была недовольна, что я женился, даже не посоветовавшись с ней. Она считала, что прежде, чем решиться на такой серьезный шаг, как женитьба, необходимо было присмотреться друг к другу, в чем она, возможно, и была права. Однако я думаю, мать просто ревновала меня к Елене так же, как она и моя сестра Марина ревновали моего брата Василько к его жене Элле, даже несмотря на то что их брак оказался очень удачным. Мать и Марина враждебности к моей супруге не проявляли, но относились к ней весьма холодно.
А Элла, между прочим, была очень привлекательной женщиной, стройной, с красивыми длинными ногами, что для большинства русских женщин совсем не характерно. Я считал ее обаятельной, интеллигентной дамой, но, как позже выяснилось, интеллигентность у нее оказалась чисто внешней. Ее отец работал инженером на одном из военных заводов и как-то в беседе со мной признался, что в тридцатых — сороковых годах был следователем НКВД. Именно от отца невестки я узнал, как в те времена добивались «конкретного результата», что означало смертную казнь. Судя по тому, как он рассказывал об этом, причем не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, я понял, что он — типичный представитель старого поколения чекистов, необразованный, чуждый милосердия и сострадания — с радостью посылал людей на казнь. После этого мое отношение к отцу Эллы резко изменилось.
Итак, мы с Еленой вступили в законный брак, но провести медовый месяц за пределами Москвы позволить себе не могли — как по причине отсутствия времени, так и средств. Поэтому мы отправились жить на квартиру, которую обычно занимали вернувшиеся на время домой нелегалы, но, к счастью, на тот момент оказавшуюся свободной. Квартира находилась рядом с Останкинской телебашней. Телецентр тогда только строился, работы по сооружению высотной башни велись двадцать четыре часа в сутки, всю ночь на огромной стройплощадке горели яркие фонари и прожекторы. Квартира, которую мы заняли, была обставлена скромно, но и той мебели, которая в ней находилась, нам, молодоженам, вполне хватало.
Окончив институт, Елена стала работать в школе — преподавала немецкий язык детям. Однако вскоре она поняла, что и школа, и работа ей одинаково ненавистны. Она разочаровалась в своей профессии, к тому же ее познания в немецком оказались весьма посредственными.
Внеклассная работа ей не нравилась, и тратить на это личное время она не желала.
Однако больше всего меня тревожил появившийся в наших отношениях холодок. Я начал задумываться: а ту ли подругу жизни я выбрал? Характеры наши, как выяснилось вскоре, оказались прямо противоположными: я по натуре был энергичным, деятельным, интересовался политикой, а Елена наоборот — безразличная ко всему, ничем не интересовалась, ничем не увлекалась. Оглядываясь назад, я приходил к выводу, что и любви-то, в сущности, между нами никогда не было, а шансов на то, что она со временем возникнет, уже и не предвиделось.
Итак, я все больше убеждался в том, что теплые отношения между нами уже никогда не сложатся.
Мне бы еще до свадьбы выяснить, как она относится к обзаведению потомством — тогда многое бы изменилось в моем отношении к ней, а я понял это только тогда, когда жена, не посоветовавшись со мной, сделала аборт. Поняв, что беременна, Елена закатила истерику: она была в ужасе от предстоящих родов. Она не любила детей — инстинкт материнства у нее абсолютно отсутствовал, и она это прекрасно понимала. Сама мысль о том, что ей придется выхаживать пусть даже собственного ребенка, приводила ее в бешенство. Периодические вспышки гнева жены настораживали меня, заставляли задуматься. Я с уважением относился к Елене (как и ко всем остальным женщинам) и считался со всеми ее желаниями. Если она не хотела иметь детей, то я не видел способа заставить ее рожать. Жаждал ли я сам стать отцом? В этом я до конца не был уверен, но, как человек семейный, полагал, что обзавестись сыном или дочерью было бы совсем неплохо. Наши разговоры с Еленой на эту тему длились часами. Я ссылался на мнение врача, утверждавшего, что у нее все в порядке и роды пройдут без каких-либо осложнений и что это пойдет ей только на пользу. «Доктор же прав. Почему бы тебе не сохранить плод и не родить ребенка?» — как-то сказал я жене, а та в ответ опять забилась в истерике. После этого настаивать на сохранении беременности я не стал, но как без детей, думал я, мы можем стать полноценной семьей? В душе моей на все последуюшие годы брака с Еленой поселилось чувство обиды и разочарования, которое становилось все сильнее и сильнее, и, хотя мы продолжали жить вместе, я понимал, что наш брак связывала не любовь и не взаимная привязанность, а наше общее нежелание расторгать его.
В конце 1965 года в нашей жизни с Еленой наметились приятные для обоих перемены. Однажды меня вызвал мой начальник Подгорнов, тот самый, который прятал у себя в кабинете бутылки со спиртным, и сказал, что отделу предоставлено одно место в Копенгагене, что в Финляндии несколько наших сотрудников работают, а вот в Скандинавии пока нет. После такого краткого вступления он перешел к сути дела и сказал то, что услышать мне было приятно: «Я давно к тебе присматриваюсь. Ты — способный молодой человек, и было бы нерационально держать тебя только на ГДР. Тебе с твоими данными следует заниматься оперативной работой, искать потенциальных агентов в странах Запада». Затем Подгорнов сказал, что ему самому довелось побывать только в Заире, где ощущалась та же нехватка товаров и продовольствия, что и в Москве, хотя в целом даже в Африке лучше, чем в Советском Союзе.
— Дания тебе покажется раем. Там тебе очень понравится, — заверил он меня. — Так что, если ты согласен, я за тебя похлопочу.
Я заметил, что датским не владею — говорю на шведском, да и то не очень бегло, но он мои возражения разом отмел:
— Не беспокойся — быстро адаптируешься к Дании, выучишь язык. Если не воспользуешься этим шансом, желающие найдутся пруд пруди. Они-то согласятся не раздумывая.
Когда я покидал начальственный кабинет, сердце, казалось, готово было вырваться у меня из груди. Перспектива пожить за границей меня прельщала, Елену — тоже, и мы стали готовиться к отъезду в Копенгаген.
За несколько дней до отъезда в Данию вернулся хозяин квартиры, в которой мы жили, и нам пришлось срочно перебираться к моим родителям. Мои последние дни на работе прошли в жуткой суматохе. Информация о Дании у нас оказалась совсем скудная, а о том, чтобы хоть немного позаниматься языком, и речи не могло быть — ни преподавателя датского, ни учебников не нашлось, да и времени было в обрез. Единственное, что я успел сделать до отъезда в Копенгаген в первых числах января 1966 года, так это подчистить все свои дела на работе.
Глава 7. Копенгаген
Большинство советских дипломатов ездили в страны Европы по железной дороге, специальными поездами, следовавшими из Москвы непосредственно до места их назначения, однако мне было сказано, чтобы мы с Еленой отправлялись в Копенгаген самолетом. Поэтому постарались все свои пожитки затолкать в чемоданы.
Уже расположившись в кресле самолета «Аэрофлота», я неожиданно обнаружил, что манжеты моей рубашки основательно обтрепаны. Лене ничего не оставалось, как незаметно для окружающих подвернуть манжеты и затолкать их поглубже в рукава пиджака. Этот маленький эпизод — свидетельство того, насколько бедны и неопытны мы были.
Мы прилетели в Копенгаген ярким солнечным январским днем 1966 года. Вокруг нас все искрилось легкой изморосью. Я был сразу же очарован красотой столицы Дании, ее чистотой и явным благополучием жителей. Передо мной, родившимся и выросшим в убогой и грязной стране, открылся совершенно иной мир, с его удивительно красивыми зданиями, отливающими блеском автомашинами, ломившимися от товаров магазинами, мебелью самого различного стиля, словом, всем, о чем мы, жившие в Советском Союзе, могли только мечтать.
Нас встретил Нинел Тарнавский (он любил, чтобы его называли Николаем), заведующий консульским отделом советского посольства, он же заместитель резидента, или второй по рангу в разведгруппе, работавшей в Дании и занимавшейся КР (контрразведкой). Николай, находившийся в Копенгагене с семьей — женой и дочерью — оказался приятным. доброжелательным человеком. Он долгое время находился в стране. Но ему еще ни разу не удалось завербовать нужного агента из местных или внедриться в какое-нибудь важное для нас учреждение. Основной задачей нашей контрразведки было установить контакт с неким сотрудником датской службы безопасности, занимавшим в ней не последний пост. Тарнавскому удалось это осуществить это, так сказать, с помощью домашних средств — его супруга была великолепной кулинаркой, и он поручил ей устроить роскошный обед. К неописуемой радости Николая. датчанин приглашение принял.
Советское посольство располагалось в Кристианнагаас, в красивом квартале чуть севернее центра. Рядом находились представительства других стран и сотрудники нашею посольства часто шутили. говоря. что нас от американцев отделяет всего лишь кладбище. Наше посольство занимало три огромных белых особняка, принадлежавшие когда — то очень богатому датчанину. На первом этаже самою большого из них были просторные залы с высокими потолками, как нельзя лучше подходившие для проведения разного рода приемов. На стенах и тут и там висели огромные, написанные маслом картины, а по углам стояли вазы. Потолок центрального холла особняка уходил под самую крышу. Его огороженная перилами лестница вела на второй этаж. Сотрудники разведки занимали чердачное помещение, однако позднее, когда нам стало тесно, подвал был переоборудован под кабинеты. Напротив главного здания находилось второе, где размещался консульский отдел. Третье было отведено под клуб и школу для детей. На огромной территории, замкнутой между тремя особнякам был разбит чудесный сад, в котором располагались строения поменьше — с гаражами на первом этаже, где в былые времена содержались лошади и с небольшими квартирками для служащих посольства наверху.
Тогдашним резидентом в Копенгагене был Леонид Зайце в. Я познакомился с ним учась в школе номер 101.
Однажды он неожиданно появился в школе, и мне довелось беседовать с ним. Тогда Зайцев сказал, что было бы неплохо мне получить назначение к нему. Однако к тому времени я уже числился в резерве Управления С, где мне предстояло заниматься нелегалами, так что от его предложения мне пришлось отказаться. По меркам КГБ у Зайцева оказался замечательный характер. Необычайно энергичный, он всегда был готов встать на защиту своих друзей, У него были черные волосы, круглое лицо, а его румяные щеки и искрящиеся глаза выдавали в нем человека, не потерявшего вкус к жизни. Никаких «порочащих» слабостей за ним не числилось — за женщинами не волочился, спиртным не увлекался (больше банального бокала сухого белого вина за один вечер не выпивал), но был таким невообразимым обжорой, что неукротимая страсть к еде сильно подпортила его фигуру.
Одна слабость, скорее невинное чудачество, все-таки за ним водилась. Во время поездки в Англию Зайцев в районе делового квартала Лондона увидел щегольски одетых бизнесменов, в нагрудных кармашках пиджаков у которых торчали сложенные уголком платочки. Он тут же купил дюжину специальных вкладышей, имитирующих аккуратно сложенный носовой платок, и вставил их в кармашки всех своих пиджаков. Зайцев также перенял у британцев некоторые их обычаи. Так, например, он всегда появлялся в гостях с букетом цветов, а позже рассылал хозяевам дома письма, в которых благодарил за оказанный ему прием.
Основные проблемы возникали у него только из-за того, что он был страшно дотошный, дисциплинированный, очень честный и наивно полагал, что все остальные сотрудники КГБ точно такие же. Кроме того, если Зайцев находил, что его коллега или подчиненный поступают неправильно, то он начинал их нудно и долго воспитывать, как будто постоянным напоминанием о допущенной ошибке можно искоренить опасность ее повторения. В работе он был ненасытен, и вся его бурная деятельность на посту резидента находила отражение в толстом журнале: задания для каждого сотрудника резидентуры, встречи с объектами разработки, маршруты контрнаблюдения и так далее. Все это было расписано им до мельчайших подробностей и паже поминутно. Порой он переоценивал знания и возможности своих подчиненных, поручая им выполнение очень сложных заданий. Когда же дело требовало его персонального участия, Зайцев себя не щадил и не жалел своего свободного времени. Когда его младший коллега Николай Коротких пытался завербовать американского негра, Зайцев часами отрабатывал с ним каждое слово, жест, взгляд, интонацию, словно готовил его к выходу на профессиональную сцену.
Первым делом Зайцев счел необходимым изыскать возможность для обучения меня датскому. В первый же вечер, придя в посольство, я подсел к телевизору и попытался понять датскую речь. Однако датский язык оказался настолько отличным от шведского, что я ровным счетом ничего не понял. Вскоре же благодаря усилиям Зайцева я стал посещать школу «Берлиц», расположенную на Строгет, главной пешеходной улице в центре Копенгагена. Ко мне приставили двух преподавателей — студента и мужчину лет шестидесяти.
Это была прекрасная идея, столкнуть меня на занятиях с двумя столь непохожими друг на друга носителями языка — их сыпавшиеся с двух сторон совершенно различные по тематике вопросы требовали от меня максимальной сосредоточенности и концентрации памяти.
Когда молодой преподаватель спросил, что я думаю о благосостоянии датчан, то я не мог понять, напрашивается ли он на комплимент или же хочет услышать нечто менее лестное. Я предпочел второй вариант. И, только увидев, что парень слегка расстроился, понял, что он ждал от меня иного ответа. Пожилой преподаватель, напротив, задавал не столь каверзные вопросы. Как-то он спросил меня: «Какая мебель вам нравится больше, старинная или современного дизайна?» На что я ответил: «Думаю, вы предпочитаете старинную мебель, но некоторые, вроде меня, приехавшие из бедной России, где по-прежнему в ходу уродливая мебель устаревших образцов, считают весьма привлекательным современный датский дизайн». Оказалось, как я и предполагал, что пожилой датчанин считал уродливой мебель современную, и то, как деликатно он изложил свои доходы, запомнилось мне на всю жизнь.