Мне довелось познакомиться с ним, когда он был уже седовласым джентльменом, и вскоре я узнал, что в момент раздражения его баритон выдает неожиданное фортиссимо. Первая стычка с ним у меня произошла чуть ли не сразу. Однажды рано утром я, собираясь на работу, слушал передачу Би-би-си, из которой узнал, что датское правительство решило выдворить из страны трех советских шпионов, работавших в Копенгагене под видом дипломатов. В девять часов утра, придя на службу, я сразу же позвонил одному из сотрудников, занимавшемуся Данией, и сообщил эту новость.
— Ты об этом слышал? — спросил я его.
— Нет, — ответил тот. — Мы получили телеграмму, в которой говорится, что вопрос о высылке наших дипломатов датскими властями еще не решен. Так что мы надеемся на лучшее.
Пять минут спустя на моем столе зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал громоподобный голос:
— Товарищ Гордиевский!
Затем высота звука в телефонной трубке немного понизилась.
— Если Вы и дальше намерены распространять в стенах КГБ слухи о выдворении наших сотрудников из Дании, то будете строго наказаны!
Эта угроза в мой адрес прозвучала так резко, что кое-кто из моих сослуживцев, присутствовавших при этом, с тревогой воззрились на меня.
А по телефону меня отчитал никто иной, как Якушкин, и в свойственной ему манере. У меня не было никакого сомнения в том, что сотрудник, которому я только что сообщил новость, услышанную мною по Би-би-си, сразу же доложил о моем звонке Якушкину, а тот, испугавшись, что в случае высылки из Дании его подопечных он будет снят с должности, пришел в ярость. А через несколько часов на стол начальника британско-скандинавского отдела легла телеграмма из Копенгагена, которая подтверждала услышанную мною новость. Вскоре мне стали названивать «европейцы-западники» и извиняться передо мной. Звонили многие, однако Якушкина среди них не оказалось. У него вообще была странная манера реагировать на происходящее. Позвонил он мне только через десять дней и уже нормальным, спокойным голосом вежливо произнес:
— Товарищ Гордиевский, будьте добры зайти ко мне. Я сразу же явился к нему в кабинет. При моем появлении взгляд Якушкина подобрел, и он тут же ошарашил меня своим вопросом:
— Вам не хотелось бы поработать в моем отделе?
— Да? — рассеянно произнес я и только потом сообразил, что он предлагает мне перейти к нему в отдел.
— Я всегда мечтал работать у Вас и с огромным удовольствием поехал бы снова за границу, особенно в Осло или Стокгольм.
— Нет-нет, — сказал Якушкин. — Мне нужен человек в Копенгагене. Там требуется восстановить нашу резидентуру, а Вы говорите по-датски. Я уже навел справки в Первом главном управлении и пришел к выводу, что Вы самый подходящий для этого человек — у Вас датский язык. Кроме того, Вы, насколько мне известно, хорошо зарекомендовали себя в работе с агентами и умеете ладить с людьми.
От волнения сердце мое забилось, в голову полезли разные мысли. Мне больше хотелось попасть в другую страну, но я знал, что жить в любой стране Запада гораздо лучше, чем в Москве. Кроме того, в глубине моего сознания теплилась надежда на то, что там, на Западе, я смогу вступить в контакт с кем-нибудь из британской или американской разведслужбы.
Сдержав охватившую меня радость, я спросил Якушкина:
— А как вам удастся забрать меня из Управления С? Вы уверены, что генерал Лазарев меня отпустит?
На это Якушкин с присущей ему самоуверенностью высокого начальника ответил, словно отрезал:
— Это уже моя забота!
Из его кабинета я вышел, окрыленный надеждой.
Затем, как и следовало ожидать, воцарилась мертвая тишина — шли за неделей неделя, а подвижек в моей карьере не следовало. Наконец, спустя полтора месяца после нашего разговора с Якушкиным, мы случайно встретились с ним в коридоре, и я, подойдя к нему, спросил:
— Кстати, что с вашим предложением? Оно все еще остается в силе?
Он слегка смутился — ему стало неловко, что при всем его высоком положении забрать меня в свой отдел ему не удалось.
— У меня ничего не получилось. Этот проклятый Лазарев тебя не отпускает, — признался Якушкин.
В конце концов, мы решили, что мне самому следует подать заявление с просьбой генералу Лазареву перевести меня в другой отдел. Обычно такая тактика ничего, кроме вреда, самому просителю не приносит. Представьте себе подчиненного, который приходит к своему начальнику и говорит:
— Извините, но мне не нравится работать в вашем управлении.
Естественно, что любой начальник воспримет это как личное оскорбление.
В моем случае подобное заявление было бы последней надеждой сменить работу, и как ни печально это сознавать, но в значительной степени на положительное решение моего вопроса повлияла смерть моего брата.
Василько некоторое время был болен. Находясь в командировке в Юго-Восточной Азии, он заразился гепатитом Б, и его доставил в Москву один из членов группы Нагаева, обслуживавшей нелегалов. Несмотря на то, что ему запретили потреблять алкоголь, он тем не менее продолжал выпивать, и каждый раз, навещая его, я видел, что ему становится все хуже и хуже. Хоть мы и знали, что он тяжело болен, однако его смерть в мае 1972 года потрясла меня. Ему было всего тридцать девять лет.
Поскольку Василько был офицером, похоронили его со всеми воинскими почестями, включая оружейный салют. Когда началась панихида, я неожиданно вспомнил о Мише, слепом музыканте, женившемся на дочери женщины, у которой мы в пятидесятых годах снимали дачу.
Потеряв зрение на фронте, Миша даже не знал, насколько некрасива его жена. У них родился ребенок, и, похоже, они оба были счастливы. Когда, будучи еще совсем молодым, этот музыкант умер, мы с братом пришли проводить его в последний путь. Тогда по дороге к крематорию Василько сказал мне:
— Бедный Миша много выстрадал за свою жизнь, и вот теперь его мучения закончились.
Эти слова брата всплыли в моей памяти уже на его похоронах.
Открыл траурный митинг секретарь парторганизации, который занимался организацией похорон, что было вполне естественно — он являлся как бы наставником всех работающих за рубежом нелегалов, совмещая функции «духовного отца» и сотрудника отдела кадров. Речь его была ужасной, а в конце ее он допустил уж совсем непристойную оплошность, произнеся: «А теперь скажем наше прощай Олегу Антоновичу… гм… Василию Антоновичу Гордиевскому». И в тот момент, когда створки катафалка раздвинулись и гроб с телом брата начал опускаться, снаружи прозвучали три оружейных залпа, а из репродуктора грянул гимн Советского Союза.
Оговорка в выступлении секретаря парторганизации меня не возмутила: во-первых, она свидетельствовала о том, что я оказался более известным в стенах КГБ, чем мой брат, даже несмотря на его более высокий чин и военную награду, а во-вторых, согласно русской примете, человеку, ошибочно признанному умершим, суждена долгая жизнь. Словом, эта ошибка, хотя и неприятная, показалась мне добрым предзнаменованием.
После кремации мы все поехали на квартиру к родителям жены брата, где накрытый по этому случаю стол ломился от множества яств и выпивки. Снова зазвучали поминальные речи. Некоторые из наших родственников даже не знали, что Василько служил в КГБ, и изумились, когда во время кремации прозвучали три оружейных залпа. За что брат получил награду, никто из нас точно не знал, но я полагал, что за вызволение из Швеции нашего нелегала, из-за которого и началась кампания массового выдворения советских «дипломатов». Задание у брата было очень сложное, но он отлично справился с ним. Многое из того, что было связано с работой Василько, для меня осталось загадкой — мы даже не знали, под каким именем он жил и работал за рубежом. Более или менее определенно мне было известно, что из-за его немецкого, на котором он говорил с легким акцентом, ему предстояло стать «австрийцем», и, хотя его уже интенсивно готовили к этому, он никогда мне об этом не рассказывал.
Как ни печально это сознавать, но смерть брата благотворно сказалась на моей карьере, поскольку теперь я имел моральное право надавить на Лазарева. Вскоре после похорон я отправился к своему начальнику, полагая, что сейчас самый подходящий момент вернуться к вопросу о моем переводе. Василько служил в Управлении С под началом Лазарева, и я считал, что тот не сможет отказать в просьбе брату своего умершего подчиненного.
— Хорошо, — сказал Лазарев. — Коль не хочешь работать у меня, держать тебя не стану. Я согласен.
Затем его тон резко изменился, и он начал говорить весьма нелицеприятные вещи:
— Ты думаешь, что мы здесь все негры, а перейдя в политический отдел, ты станешь белой костью? — И так далее в том же духе.
Работа нелегалов окутана романтическим флером, а согласно утвердившемуся в КГБ мнению, управление, возглавляемое Лазаревым, являлось самым главным в Комитете. Естественно, начальнику такого управления было неприятно, когда его неплохо зарекомендовавший себя сотрудник, да еще с хорошим знанием языков, просит отпустить его в политический отдел.
Неудивительно, что и Хромушкин, начальник моего отдела, выразил мне свое недовольство и попытался меня удержать, хотя особой ценности я для его отдела не представлял: немецким я владел отлично, датский язык у меня тоже был в норме, но ни тот, ни другой для работы в Москве не требовались. К тому же, работая в Дании, мне не удалось завербовать ни одной мало-мальски важной персоны ни из консульского отдела какого-нибудь иностранного посольства, ни из регистрационной службы Дании. Другими словами, я в Управлении С ничем особенным не выделялся, и тем не менее, Хромушкин никак не хотел со мной расставаться.
Пока я ждал приказа о переводе, мой будущий отдел стал перебираться в Ясенево, в великолепное новое здание, только что возведенное в небольшом лесном массиве за пределами МКАД. Это было ультрасовременное здание в лесу, с удобными подъездными дорожками, парковками для автомашин. В здании имелось три конференц-зала, один — на сто человек, другой — на триста, а третий, весь облицованный мрамором, со сценой и амфитеатром, — на восемьсот. Во всех помещениях были установлены кондиционеры, а на окнах с двойным остеклением, из которых открывался чудесный вид на березовую рощу и живописное озеро, висел и занавеси. Столовая и кафетерий были совершенно великолепны. В здании помещались богатейшие библиотеки, огромный архив, полы всюду с ковровым покрытием. В здании ощущались простор и тишина. Баня (сауна) предназначалась только для начальства, а плавательный бассейн, футбольную площадку, гимнастический зал и теннисные корты мог посещать каждый сотрудник отдела.
Руководство Управления С не стремилось в этот рай — считало, что слишком долго до него добираться. Все работники управления — нелегалы в своих временных квартирах — жили вблизи центра города. Кроме того, в центре находились явочные квартиры и вспомогательные службы, занимавшиеся фотографией, шифровками и наблюдением. Как можно было всю эту массу людей переместить из центра столицы за пределы окружной дороги? Так руководство Управления С со своими многочисленными сотрудниками и осталось в основном здании на Лубянке, о чем потом и пожалело.
Наконец, в августе месяце пришел приказ о моем переводе. Я был счастлив еще и потому, что на дорогу от дома до нового места службы мне требовалось всего двадцать минут. Однажды вечером, мне пришлось остаться на работе — я был придан в помощь группе офицеров, несших в здании круглосуточное дежурство. Ночь проходила спокойно, и возглавлявший группу генерал показал мне и еще двоим сотрудникам начальническую сауну, помещавшуюся рядом со спортивным залом. Обшитая красивым финским деревом, просторная, с дорогой красивой современной сантехникой, да еще с удивительно пушистыми, мягкими полотенцами, она произвела на меня неизгладимое впечатление. Париться в ней было для нас неописуемым удовольствием. Затем генерал спросил, не хотим ли мы хоть одним глазком взглянуть еще на одну сауну, предназначенную исключительно для начальника Первого главного управления и его гостей. Мы конечно же дружно воскликнули: «Да, конечно!» — и вскоре вошли в дверь, которая всегда запиралась на ключ. Это были поистине царские палаты: огромнейшая парилка, комната отдыха, где можно полежать и расслабиться, и столовая с элегантным столом из светлого дерева, с креслами по бокам и с холодильником, набитым всевозможными напитками. Вот таким оказался привычный стиль жизни нашего высокого начальства.
В районе Ясенево мне пришлось проработать всего несколько недель — в начале октября мы с Еленой вновь уехали в Копенгаген. Супруга к тому времени продвинулась по службе — ей присвоили звание капитана, и она стала получать довольно приличный оклад. Естественно, начальство Елены не хотело расставаться с таким ценным работником, и здесь нам снова помог Якушкин — использовал все свое влияние, высокий ранг и авторитет — и супругу отпустили.
Глава 9. Переход в другой лагерь
Когда 11 октября 1972 года я во второй раз оказался в Копенгагене, мне стало ясно: пора наконец осуществить задуманное. На протяжении нескольких лет меня одолевали сомнения, но теперь я был полон решимости вступить в прямой контакт с кем-нибудь из противоположного лагеря, чтобы оказать западным державам посильную помощь. В то же время я должен был неукоснительно выполнять свою работу в КГБ, заключавшуюся прежде всего в сборе необходимой информации, а также непосредственно участвовать в операциях, противодействующих политике западных стран. Но я утешал себя тем, что в значительной, если не в большей мере моя деятельность никому не наносит вреда.
Официально я числился сначала вторым, а позже первым секретарем посольства, занимая должность пресс-атташе, что служило превосходным прикрытием, позволявшим мне поддерживать постоянные связи с датскими газетами, телевидением и радио и находиться в добрых отношениях с представителями средств массовой информации, политиками и чиновниками. У меня было достаточно времени, чтобы много читать, часами слушать радио, писать докладные записки, и в целом я уже созрел для того, чтобы занять место своего предшественника Леонида Макарова, человека не очень-то образованного, но методичного, у которого я много чему научился.
За те два года, что я провел в Москве, здесь произошли разительные перемены: после отмены цензуры общество, с которого сняли многие из прежних ограничений, ударилось в вольности. Книжные лавки и кинозалы наводнила откровенная порнография, а пляжи — обнаженные мужчины и женщины. Хотя в городской черте представительницам слабого пола разрешалось снимать только верхнюю половину купальника, на всех остальных пляжах совершенно голые девы стали вполне обыденным явлением.
В КГБ я числился теперь сотрудником политической разведки, и, соответственно, у меня была довольно интересная работа, требовавшая, в отличие от прежней, чаще показываться на людях. В мои задачи входило заводить знакомства с сотрудниками датского министерства иностранных дел и других государственных учреждений, с деятелями различных политических партий, профсоюзов, с представителями средств массовой информации — короче, с лицами, через посредство которых КГБ мог воздействовать на общественное мнение. Я должен был, к примеру, наладить отношения с руководителями организаций, выступавших против Европейского экономического сообщества, или «Общего рынка», потому что политика Кремля и КГБ была направлена на разобщение европейских стран и воспрепятствование их дальнейшему сближению.
Подобное направление деятельности само по себе — дело захватывающее, и все же я понимал, — возможно, потому, что давно уже вышел из юношеского возраста и обладал достаточным жизненным опытом, — сколь неэффективной, в сущности, была проводимая сотрудниками КГБ работа. Главной ее составляющей были так называемые «активные мероприятия», смысл которых заключался в попытках манипулировать общественным мнением посредством устных выступлений, газетных статей и брошюр. Практически, это не имело ничего общего с разведывательной деятельностью, как таковой, тем более что с вербовкой агентов нам явно не везло. Хотя мы упорно пытались создать здесь свою агентурную сеть, датчане оказались людьми исключительно стойкими и на наши предложения отвечали отказом. Граждане процветающей страны, приверженные чувству долга — и любви к отечеству, они не желали работать на нас.