— Послушай-ка, — сказал я, — почему бы тебе не заняться коммунистической прессой в Дании? Твоя работа будет первой на эту тему, поскольку никто до сих пор за нее не брался.
Я начал помогать ей, что было мне совсем не сложно, поскольку я внимательно изучал коммунистическую прессу на протяжении ряда лет и знал ее, что называется, изнутри. В результате мы произвели на свет объемистый трактат, настолько интересный, что заведующий кафедрой, где Лейле предстояло защищать свою работу, известный журналист и один из преподавателей Московского государственного университета, изъявил желание лично стать ее оппонентом. Но, к сожалению, диплом, который получила Лейла, так и не пригодился ей никогда.
Я любовался ею, наблюдая, как управляется она с нашей малышкой, приобретя соответствующий опыт еще в ту пору, когда сама была ребенком. Жизнь в те времена была очень трудной, и она, будучи еще маленькой девочкой, должна была помогать матери ухаживать за младшим братом, родившимся, когда ей минуло всего лишь восемь или девять лет. Помогая матери, она прошла отличную практическую подготовку к различного рода домашним делам.
В КГБ существовало неписаное правило, согласно которому должно пройти какое-то время, прежде чем тот, кто развелся и затем вновь женился, мог быть прощен и снова допущен к работе, соответствующей уровню его квалификации. Но для этого требовалось, в частности, продемонстрировать тем, кто вершит судьбы других, что молодожены отлично ладят друг с другом и в новой семье царят мир и благолепие. С этим у нас с Лейлой не было проблем, все шло как надо, особенно после того, как у нас появилась Анна. И тем не менее эпизодически вокруг меня вновь начинали плестись интриги. Теперь, впервые работая в Центре на высокой должности, я увидел собственными глазами, сколь подлые и непристойные средства могут пускаться в ход участниками ожесточенных междуусобных схваток, принявших особенно острый характер после того, как Геннадий Титов, не имеющий, кстати, никакого отношения к Игорю Титову, сменил Грушко на посту начальника 3-го отдела.
Этот Титов, прозванный Крокодилом, был одной из самых омерзительных и непопулярных личностей во всем КГБ, хотя нельзя отрицать, что он обладал и рядом положительных качеств, таких, как находчивость и исключительная осведомленность в вопросах, непосредственно связанных с его работой. Он то и дело отпускал плоские, вульгарные шутки и обожал рассказывать скабрезные анекдоты, которых знал несметное множество. Кроме того, его отличала удивительная способность моментально, как только дверь в его кабинет открывалась или в комнату, где он сидел, заходила женщина, переключаться на полуслове, без малейшей запинки, с мата — альтернативного языка, распространенного среди русских мужиков, в котором каждое второе слово непристойно, — на нормальную речь. Он умел внимательно выслушать собеседника и в то же время был беспринципным человеком, готовым пойти на все ради своих корыстных интересов. Он преуспел в карьере, когда, будучи с 1972-го по 1977 год резидентом КГБ в Норвегии, курировал Арне Трехолта, и, хотя после того, как Хаавик была разоблачена, его выслали из Осло, он по-прежнему продолжал руководить Трехолтом, встречаясь с ним в Хельсинки и Вене. Его наиболее мощным оружием в борьбе за собственное благополучие являлся уникальнейший дар подольщаться к тому, кто был ему нужен: он бессовестно льстил не только Трехолту, но и своему непосредственному начальнику Владимиру Крючкову, возглавлявшему Первое главное управление.
Грушко, бывший дипломат, верша свои дела, соблюдал, по крайней мере, какие-то приличия. Геннадий Титов же, в отличие от него, был человеком циничным и грубым. Титов и Грушко провели немало часов, прорабатывая возможные ходы и действия, с помощью которых можно одержать верх над своими соперниками в так называемых аппаратных играх, представлявших собой не что иное, как откровенную борьбу за более высокие посты. Они полагали, что если им не удастся добиться в надлежащий момент вожделенной цели, то они так и останутся при прежних своих должностях, в случае же победы их ждет дальнейшее продвижение по службе.
Конечно, не все в КГБ были столь же отвратительными личностями, как эти двое — Грушко и Геннадий Титов. Как я сказал англичанам, в этом учреждении работает и немало действительно замечательных людей. Одним из них был Альберт Акулов, сменивший меня на посту заместителя начальника отдела. Подлинный интеллигент, широко образованный, он обладал глубочайшими познаниями в области истории и отличался феноменальной памятью. Кроме того, он свободно говорил на финском, шведском, немецком и английском языке. Я не встречал в КГБ другого подобного ему человека, который отличался бы столь исключительными способностями и прирожденной интеллигентностью. Он ни разу не допустил бестактности в отношении кого-либо, мог увлеченно, без всяких бумажек говорить на различные темы. Грушко, хотя, возможно, в душе и завидовал ему, относился к Акулову с неизменным почтением, зато неотесанный Титов откровенно ненавидел его. Акулов, человек высокой культуры, в котором он видел потенциальную угрозу своему благополучию и каждодневное общение с которым он воспринимал как укор своей собственной невоспитанности, вызывал у него раздражение.
Сущность Титова как человека особенно ярко проявилась во время одного эпизода, когда исчез секретный документ, потеря которого в КГБ расценивалась как серьезное преступление. Ответственность за это должны были нести Титов и заместитель начальника отдела Светанко. После отчаянных попыток обнаружить пропажу Титов, дабы оградить себя от нежелательных для него последствий, начал возводить ложные обвинения на одного из младших сотрудников, работавших в его отделе. Но тут, как раз вовремя, секретарь Титова обнаружил пропавший документ — тонкий лист бумаги, притянутый к другому такому же листу статическим электричеством. Титов между тем успел показать себя во всей красе.
Время от времени мне приходилось выполнять обязанности дежурного офицера и, соответственно открывая и закрывая отдел, совершать тщательно разработанный ритуал. По вечерам, перед тем как покинуть помещение, каждый сотрудник клал ключи от своих сейфов и от кабинета в небольшой деревянный ящичек, запирал его и опечатывал собственной печатью, используя при этом кусочек пластилина. Я собирал затем все ящички и убирал их в сейф в комнате секретаря начальника отдела. Заперев сейф и спрятав ключ от него в другой деревянный ящичек, я доставал из еще одного ящичка комплект запасных ключей и заново открывал все двери для уборщицы, которая занималась своим делом в течение последующих полутора часов.
Когда она заканчивала уборку, я снова запирал на ключ все комнаты и на каждую из них вешал деревянную бирку, после чего опечатывал их моей собственной печатью с применением того же пластилина. И наконец, запирал дверь в комнату секретаря, опечатывал ее тем же способом, опускал ключ в деревянный ящичек, который также опечатывал, и относил его в секретариат Первого главного управления, где работа велась денно и нощно, все двадцать четыре часа в сутки.
Утром я приходил на работу в семь часов, раньше других, забирал свой ящичек, отпирал дверь в комнату секретаря, извлекал из сейфа персональные ящички сотрудников и расставлял их на столе. Каждый сотрудник, зайдя в это помещение вскоре после восьми, брал свой ящичек, ломал печать, вытаскивал из него ключи, отпирал дверь в свой кабинет и, в довершение всего, открывал один из сейфов, чтобы взять бумаги, с которыми он собирался работать. Когда появлялся начальник отдела, в промежуток между восемью и девятью часами, я докладывал ему по всей форме:
— Товарищ полковник, во время моего дежурства никаких происшествий не произошло!
Это было одним из немногих заимствованных из армии элементов, прижившихся в КГБ, сотрудники которого девяносто девять процентов своего рабочего времени вели себя как гражданские служащие. Вместо формы, в которой никто никогда их не видел, они носили повседневный штатский костюм, к тому же весьма скромный. Если кто-то одевался чересчур уж вычурно, то тут же подвергался открытому или, в лучшем случае, едва прикрытому осуждению со стороны своих товарищей.
Особенно за всем этим следили в Первом главном управлении, сотрудники которого должны были обладать хорошими манерами и вести себя предельно вежливо. Кричать или, тем более, топать ногами было недопустимо. Приказы надлежало отдавать в виде просьб или пожеланий. Некоторые, соблюдая это негласное правило, доходили до абсурда. Например, какой-нибудь крупный начальник начинал вдруг мурлыкать вам ласково:
— Мой дорогой Леня, пожалуйста, окажите любезность подняться на пятый этаж и взять для меня книгу, о которой я вам говорил.
Но любая подобного рода просьба была в действительности самым настоящим приказом, и если многие сотрудники и разговаривали с вами с кротостью агнца Божьего, то это вовсе не значило, что они не были в душе свирепыми волками.
Новая опасность нависла надо мной, когда мой друг и покровитель Михаил Любимов, занимавший в Копенгагене пост резидента, обнаружил, вернувшись в Москву, что попал в куда более скандальную историю, чем я. Его супружеская жизнь, как и моя после первого брака, была далеко не безоблачной, и он к тому же имел несчастье влюбиться в жену агента КГБ. Этот человек, бывший нашим тайным осведомителем, послал письмо с жалобой в Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза. В его обращении в эту инстанцию говорилось: «Начальник копенгагенского отделения КГБ, воспользовавшись своим служебным положением, отнял у меня жену. Будучи всего лишь агентом КГБ, я бессилен сам себя защитить".
Начальство пришло в бешенство. Столь бурная реакция с его стороны не в последнюю очередь объяснялась тем, что Любимов не прошел соответствующей дополнительной проверки перед тем, как занять более высокий пост начальника одного из подразделений, приданных непосредственно Первому главному управлению, и не успели его утвердить в новой должности, как в Москву пришла весть об его супружеской неверности. Для боссов с их пуританской психологией это было настоящим потрясением. Они поспешили объявить, что Любимов обманул КГБ, поскольку не сообщил начальству о переменах в его личной жизни. Его тотчас же сместили с должности, в которую он так и не успел вступить. Независимо от того, как относились Титов и Грушко к проблеме любви и брака, подлинная причина смещения Любимова состояла в том, что они видели в нем потенциальную угрозу своему положению и посему организовали настоящую его травлю.
Отставка Любимова не только означала крушение планов и надежд талантливого человека, но и осложняла мою собственную жизнь, поскольку вокруг пошли разговоры:
— Что, черт подери, творится там, в этой Дании? Скандалы — один за другим!
Одного того факта, что ты работал в Копенгагене, оказывалось достаточным, чтобы на тебя начинали коситься. Кроме того, расправу с Любимовым я воспринимал и как ослабление моих собственных позиций: проявив себя в прошлом как верный, добрый мой друг, он смог бы и в будущем оказывать мне поддержку, причем еще большую, чем прежде.
Вследствие описанных выше событий мое положение становилось все более и более шатким. Я все еще присутствовал на важных совещаниях и дважды составлял годовые отчеты отдела, что свидетельствовало об огромном доверии ко мне. И все же я не был уверен, что у меня есть какое-то будущее в КГБ, и эта неопределенность подсказала мне мысль перейти на работу в институт Андропова.
Именуемое официально ордена Красного Знамени институтом имени Ю.В. Андропова, но более известное как Андроповка, это заведение было создано на базе школы номер 101, являвшей собой гигантский, помпезный разведывательный центр с непомерно раздутым штатом. В то время одна из главных его задач состояла в развитии направления, которое можно было бы назвать научным. В планы института входило создание на его базе научно-исследовательского и учебного отделений, где будут готовиться диссертации, а выпускники института получат специальность лектора или. преподавателя по общественно-политической тематике. Поскольку я находился как бы в подвешенном положении и не видел никаких перспектив для моего дальнейшего продвижения по службе, то решил поработать год-другой там.
Но я недооценил злонравия своих старших по должности и званию коллег, которые, узнав о моем намерении, тотчас снова раздули историю с моим разводом и тем самым затруднили мне переход на работу в институт. Поэтому я принял другое решение: оставаясь по-прежнему в своем отделе, поступить в аспирантуру и заняться диссертацией по психологии скандинавских народов. Проведя в институте в общей сложности несколько месяцев и приглядевшись получше к своим товарищам по группе, я понял, что оказался в компании каких-то дегенератов. Один был алкоголиком, хотя и скрывал это. Другой, служивший ранее в Восточной Германии, совершенно ополоумел от непрерывных семейных разборок. Третий, явный сексуальный маньяк, постоянно рассказывал нам, как некогда любил женщину, такую толстую, что для того, чтобы совокупиться с ней, ему приходилось принимать фантастические позы. Глядя на них, я невольно думал о том, что, наверное, и сам кажусь кому-то столь же странным в каком-то отношении, как и они. Диссертации, надо сказать, я так никогда и не написал, поскольку по отделу пополз слух, что руководство подыскивает подходящую кандидатуру для работы в Англии.
Мне невероятно повезло, что осенью 1981 года в советском посольстве в Лондоне открылась вакансия, причем весьма привлекательная: речь шла как-никак о должности советника. Моему отделу предстояло направить туда кого-то из старших сотрудников, который обладал бы достаточным опытом и уже работал за рубежом под крышей Министерства иностранных дел: в силу разных причин никто другой там не требовался. После массовой высылки из Англии заподозренных в шпионаже советских сотрудников, имевшей место в 1971 году, в наших здешних загранучреждениях было не так уж много должностей, которые могли бы служить надежной крышей. Результат не замедлил сказаться. КГБ решил предельно сократить количество своих сотрудников, работающих под крышей посольства, и сделать ставку на журналистов, рекрутировавшихся из числа выпускников факультета журналистики Московского государственного университета. Однако, несмотря на то что в КГБ работало немало журналистов, ни один из них не был дипломатом и потому, естественно, никак не подходил на роль советника.
У Геннадия Титова было множество закадычных друзей, которых он стал приглашать в отдел под видом чтения лекций по своей специальности, чтобы сотрудники отдела могли оценить их профессиональный потенциал.
После каждой такой лекции Титов спрашивал своих подчиненных:
— Какое у вас сложилось впечатление? Понравился он вам?
Но закадычные друзья Титова как на подбор оказались такими серыми личностями, что сотрудники отдела при всем желании польстить начальству приходили к одному и тому же выводу: они не могут одобрить предложенную им кандидатуру.
В конце концов подходящую кандидатуру все же удалось подобрать в лице Виктора Кубейкина, работавшего в Англии в семидесятых годах и установившего тесные контакты с Лейбористской партией Великобритании и профсоюзами. Одним из многих людей, с которыми ему удалось завязать близкие отношения, был Рэй Бэктон, генеральный секретарь профсоюза машинистов АСЛЕФ, получивший псевдоним Барток, поскольку жена Кубейкина была музыкантом. Он сблизился также и с Ричардом Бригиншоу, генеральным секретарем профсоюза типографских рабочих НАТСОПА, полагая, что этот человек, вполне вероятно, был бы не прочь сотрудничать с Советским Союзом. Но когда Министерство иностранных дел СССР запросило английскую визу для Кубейкина, последовал категорический отказ, поскольку в тогдашней службе безопасности было много чего известно о нем.
Таким образом, оставался только я. К счастью для меня, начальником отдела был назначен Николай Грибин, и постепенно сотрудники отдела стали склоняться к мнению, что направить в Лондон следует Гордиевского. Я не только не возражал, но и, поелику возможно, поддерживал эту идею, стараясь, однако, держаться в тени, не выпячивая уж слишком своих достоинств и не болтая зря языком. Титов и Грушко испытывали сильное раздражение по этому поводу, никак не желая упустить из рук лакомый кусочек. Вот если бы им удалось пропихнуть на этот пост какого-нибудь своего протеже, у них появился бы свой человек в лондонском отделении КГБ, от меня же им не будет проку, поскольку у меня не было влиятельных друзей ни в этом учреждении, ни за его пределами, которых могло бы порадовать мое назначение.