— Хорошо, — согласился я. — Пусть будет так, раз вы настаиваете на этом.
И мой текст, после соответствующих поправок, внесенных Никитенко, ушел в Центр. У меня создалось впечатление, что внезапный интерес к Максвеллу со стороны Москвы указывал на некоторые изменения в отношении к этому человеку. Судя по всему, в верхах намеревались извлечь из него еще большую пользу, чем прежде. И если верить слухам, дошедшими до меня несколько позже, так оно и случилось: КГБ начал со временем использовать его в качестве проводника своих идей в печатных изданиях.
В заключение этой главы я хотел бы сообщить читателям о выводе, к которому я пришел в результате всего вышесказанного, а сводится он к тому, что если бы Лейбористская партия вновь вернулась к власти, одержав победу на всеобщих выборах в июне 1983 года, то КГБ усилил бы свои позиции. Если нам не удалось обзавестись настоящими агентами из числа членов этой партии, то это вовсе не значит, что у нас там не было превосходных тайных осведомителей и просто друзей, каждый из которых с готовностью рассказал бы нам обо всем, что только знал. С лейбористами у власти КГБ смог бы получать достаточно полную информацию относительно того, что происходит в самом английском правительстве. С другой стороны, после того как Маргарет Тэтчер и консерваторы одержали на выборах победу, наши возможности в этой стране, как и следовало предполагать, значительно сократились.
Глава 13. Исполняющий обязанности резидента
Решив после отъезда Гука, что резидентом назначат его, Никитенко неотступно стремился к этой цели. Но пока Центр не принял окончательного решения, он действовал лишь как его заместитель.
Своего рода сенсацией, привлекшей наше внимание летом 1984 года, явилось возвращение в Москву Олега Битова, одного из ведущих сотрудников московской «Литературной газеты», который за год до этого, во время кинофестиваля в Венеции, оказался в числе невозвращенцев. После пространных бесед с сотрудниками МИ-5 Битов продал свою историю «Санди телеграф» за сорок тысяч фунтов стерлингов и, как казалось, обосновался в Лондоне, поселившись в Ист-Шине. Он начал разъезжать по белу свету, посетил Соединенные Штаты и страны континентальной Европы в надежде сделать литературную карьеру на Западе: не ограничиваясь статьями, он подписал с одним издательством контракт на издание книги о собственной его, Битова, жизни. Умный, интеллигентный человек, занимавшийся и переводами, он обладал рядом негативных черт, к коим относились чрезмерное самомнение, непрактичность в житейских делах и тоже чрезмерное пристрастие к алкогольным напиткам, особенно — к виски.
Неизвестно, как бы сложилась впоследствии его жизнь, но 16 августа, в четверг, он внезапно исчез. Его машина, красная «тойота-терсел», была найдена в Кенсингтоне, у Императорских ворот. Новые друзья Битова, англичане, предполагая, что он попросту удрал из Англии, недоумевали. Тем более, что буквально за несколько дней до этого занялся сменой зубных протезов. И в самом деле, момент для побега он выбрал не очень-то удачно, коль скоро из шести предполагавшихся визитов к протезисту состоялся только один, когда ему лишь сняли старые мосты, — оставшиеся многочисленные бреши во рту требовали серьезного внимания специалиста. Вскоре распространился слух, что он был похищен КГБ и тайно вывезен в Москву. Некоторые даже подозревали, что он был агентом КГБ, а изъявленное им желание остаться на Западе — чистейшая фикция. Тайна оставалась неразгаданной до тех пор, пока он не появился месяц спустя в Москве на специально организованной по этому поводу пресс-конференции. Обрушивая на журналистов поток смехотворных измышлений, он, в частности, заявил, что во всем виноваты англичане: они, мол, похитили его, предварительно напичкав наркотиками, а затем, под дулом пистолета, заставили написать серию газетных статей.
Действительность же оказалась куда прозаичней. Скучая по своей дочери Ксении, которая находилась в подростковом возрасте, и опасаясь, что он не сможет выполнить взятых им на себя обязательств написать книгу, Битов решил вернуться на родину. Отобедав в тот памятный августовский четверг, он подошел в послеполуденный час к воротам главного здания советского посольства, к дому номер 13 на Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, и нажал на кнопку звонка. Дежурному охраннику он сообщил:
— Я — Олег Битов. Впустите меня.
Охранник, никогда не слышавший этого имени, сказал, что не сможет этого сделать. Тогда Битов заявил:
— У меня имеется при себе нечто такое, что может заинтересовать посольство.
С этими словами он перебросил через ворота кейс, который упал на подъездную дорожку.
Это заставило охранника позвонить дежурному дипломату. Тот, зная, кто такой Битов, впустил его. Битов сказал, что желает вернуться в Москву и что в случае, если ему будет обеспечено безопасное возвращение на родину, он сообщит властям много ценного относительно применяемых английскими спецслужбами методов оперативной работы. В его кейсе, заявил он, находится несколько магнитофонных кассет, где записано все, что увидел он или узнал, оказавшись в Англии.
В нарушение всяческих правил, то ли по собственному почину, то ли заручившись предварительно согласием Центра, высшие должностные лица в посольстве разрешили Битову провести ночь в подсобке рядом с залом для приемов. Вскоре из Центра поступило распоряжение выдать незадачливому невозвращенцу временный советский паспорт и переправить его тайком на самолете в Софию, столицу Болгарии, где с ним встретится представитель советского посольства в этой стране, и отправить его на самолете в Москву. Битов лег на заднее сиденье машины и укрылся одеялом, после чего посольская машина выехала на Кенсингтон-Пэлас-роуд и мгновенно исчезла за первым же поворотом. Тот факт, что английская служба слежения не заметила стоявшего у ворот посольства Битова, естественно, вызывал у всех моих сослуживцев крайнее удивление. Самое обычное, рутинное наблюдение немедленно выявляло каждого, кто там появлялся. Но на этот раз было по-другому. И поскольку Битова как-то просмотрели, его исчезновение не только вызвало сенсацию в прессе, но и повергло в растерянность МИ-5.
К сожалению, я в это время был в отпуске, а когда вернулся в конце августа в Лондон, все в посольстве только об этом и говорили. Мои коллеги пребывали в эйфории и упивались своими успехами, хотя вся их «операция» свелась к укрытию Битова за стенами посольства в течение пары дней. Но, как бы там ни было, Никитенко объявили благодарность.
Во время очередной встречи с англичанами Джек спросил:
— Кстати, Олег, не известно ли вам что-нибудь о человеке, которым интересуется близкая нам по духу служба, — о Битове? Возможно, вы уже знаете, что он исчез.
Я выслушал Джека с невозмутимым видом.
— О Битове? — небрежным тоном уточнил я. — Да, известно.
— Известно?! Так скажите же скорее, что с ним стряслось!
— Он в Москве.
И я рассказал им все, что знал.
Осенью 1984 года из Центра пришла телеграмма, в которой говорилось о том, что в самое ближайшее время в Англию должен приехать из Франции исключительно ценный агент КГБ. Он был известен под кодовым именем Поль, носил бороду и говорил только по-французски. Нам сообщили также, что связь с ним должна, по возможности, осуществляться исключительно с помощью тайников и эпизодических визуальных контактов у кинотеатра в районе Пэтни-Бридж; какие-либо личные встречи с агентом крайне нежелательны. Никитенко было поручено обследовать указанное место и, начиная с этого момента, находиться там каждый четверг в восемь вечера.
Но едва он приступил к выполнению задания, как пришла другая телеграмма, предписывавшая ему приостановить на время посещение этого места. Вскоре Никитенко отправился в отпуск, возложив на меня руководство отделением, что случилось в моей практике впервые. Пока он находился в отпуске, пришла еще одна телеграмма, с поручением нашей резидентуре подобрать для того же агента из Франции два тайника, достаточно емких, чтобы в них мог уместиться небольшой кейс. Я попросил офицера из сектора КР, работавшего в торговом представительстве СССР, подыскать одно такое место, другое же я решил подобрать сам. Поскольку я был слишком загружен работой, мне пришлось прибегнуть к помощи одного из своих осведомителей-англичан, и он посоветовал мне воспользоваться неким весьма старым захоронением в тихом, поросшем лесом укромном уголке на Бромптонском кладбище, у Фэлхэм-роуд.
— Когда вы придете туда, найдите огромный каменный дуб: возле него-то и находится эта безымянная могила, сказал он. «Каменный дуб» более распространенное у нас название падуба — англичанин произнес по-русски.
На указанное мне кладбище я отправился с Лейлой и детьми в ближайшую же субботу. Проходя по центральной аллее, я обратил внимание на то, что посетителями кладбища были по преимуществу мужчины. Шли они, как правило, парами, некоторые были в шортах. Подобное несоответствие окружающей обстановке вызвало у меня недоумение, и только потом я узнал, что сия юдоль печали — излюбленное место встреч разного рода распутников и извращенцев. Неподалеку от задней ограды мы подошли к небольшому участку, густо заросшему травой и кустарником. Надгробной плиты, о которой упоминал мой осведомитель, я так и не нашел, зато мое внимание привлек могильный камень, стоявший почти вертикально. У самого его основания имелось небольшое углубление, малоприметное из-за плотно окружавшей его густой травы. После того как я обследовал этот идеальный для нашей цели потенциальный тайник, мы вернулись домой.
Как выяснилось потом, все наши хлопоты оказались напрасными. Неделями мы наблюдали и за улицей возле кинотеатра, и за тайниками, но — тщетно. А затем нам сообщили, что этого знаменитого агента можно уже не ждать: шифровальщик французской военной разведки по имени Абривар умер от рака. Нельзя сказать, чтобы французской DST или Управлению территориального наблюдения, — столь уж быстро удалось узнать, кому же именно обязаны они исчезновением у них ряда секретных материалов: чтобы выйти на этого человека, ему потребовалось два с лишним года. Желая получить более или менее точное представление об ущербе, нанесенном Франции этим предателем, вышеупомянутая служба была полна решимости разыскать похищенные им документы и, узнав в конце концов, где они находятся, сумела похитить их у бывшей любовницы Абривара.
В августе месяце, когда я проводил в Москве свой отпуск, меня вызвали в Центр, где в верхах решался вопрос обо мне, и там я вновь встретил Грибина, занимавшего теперь пост начальника англо-скандинавского отдела.
С аккуратно подстриженными усами и худощавым лицом, внешне он почти не изменился. И хотя в душе он был подхалим и карьерист, я должен все же признать, что по отношению ко мне он проявил истинное дружелюбие.
— Олег, — сказал он, — я знаю, что вы превосходно справились бы с ролью моего заместителя. И — в сугубо гипотетическом плане — мне очень хотелось бы видеть вас в этой должности. Однако трудность состоит в том, что вы работаете сейчас за рубежом: пошел всего лишь третий год вашего пребывания в Лондоне. С другой стороны, работа резидента там…
Он принялся рассказывать мне, как после высылки из Англии Гука его буквально обложили со всех сторон представители различных лобби и кланов в Первом главном управлении. Каждая из этих группировок во всю старалась пропихнуть кого-нибудь из своих протеже на пост резидента в лондонском отделении КГБ. Он же, со своей стороны, вот уже несколько месяцев отстаивает мою кандидатуру и, соответственно, отвергает всяческие попытки отдельных клик навязать ему своего человека. Телефонные звонки, угрозы, подношения, мольбы — все пущено в ход. И кому же из кандидатов, представленных высшему руководству на рассмотрение, удалось обойти всех остальных? Этим счастливчиком оказался никто иной, как Виталий Юрченко, человек с примитивным солдафонским мышлением. В 1975–1980 годах он отслужил один срок в Америке, но только в качестве сотрудника службы безопасности в советском посольстве в Вашингтоне, оперативной же работой за рубежом никогда не занимался.
— Разве могу я направить такого человека в Лондон?! — гневно воскликнул Грибин. — Он же не справится там с этой работой. Станет разыгрывать из себя важного чинушу при важной должности, и это все, на что он способен. В общем, я категорически выступил против его кандидатуры. Единственный человек, которого я желал бы видеть на этом посту, это — вы.
Затем он сказал, что ему приходится действовать крайне осторожно и осмотрительно.
— По мере возрастания чьих-либо шансов стать главой лондонского отделения, — заметил он, — обстановка накаляется все сильнее, интриги плетутся еще искуснее и заметно усиливаются подлые, грязные попытки этого человека дискредитировать.
Он пообещал писать мне в Лондон, чтобы я знал, как подвигается дело.
Потом тихо, чуть ли не шепотом, сообщил, что в Центре только о том и говорят, что в ближайшем будущем ожидает и КГБ, и народ, и отозвался с большой теплотой о новом, подающем надежды политике Михаиле Горбачеве, который в конце года намеревается посетить Англию. КГБ, сказал Грибин, пришел к заключению, что это самая лучшая фигура для вывода страны из того положения, в котором она оказалась, и что сам Комитет сделает все, чтобы помочь этому человеку, хотя, естественно, в скрытой, завуалированной форме, чтобы никто ни о чем не догадывался.
— Поэтому, когда он соберется в Лондон, мы попросим вас прислать нам краткий, но достаточно полный и глубокий анализ обстановки в Англии, — сказал в завершение нашей беседы Грибин. — Такой, чтобы, изучив этот документ, он мог быть воспринят англичанами как человек исключительно высокого интеллекта.
Как-то раз вечером Грибин пригласил меня к себе домой на ужин с его женой Ириной и дочерью Еленой, которую когда-то все звали Аленкой. Когда я видел ее в последний раз в Дании, она была десятилетней девчушкой, и я решил преподнести ей в подарок имевшееся у меня прелестное издание шотландской поэзии, в переводах русского поэта Константина Бальмонта.
Поскольку Бальмонт, живший на стыке двух веков, в коммунистическую эпоху считался в нашей стране ярчайшим представителем декадентства, достать его произведения в Советском Союзе было невозможно, и упомянутую выше книжку я купил во время загранкомандировки. Я понимал, что Аленка за прошедшие шесть с лишним лет подросла, и тем не менее, нажав на кнопку звонка, не был готов к тому, что увидел, переступив порог квартиры Грибина. У обоих ее родителей — у Николая с его узким лицом и у Ирины, наполовину еврейки, с восточными чертами лица, — были темные волосы, рядом же с ними стояла белокурая русская красавица с очаровательной мордашкой, длинноногая, стройная, с тонкой талией и пышными бедрами. Казалось, что она только что сошла с картины, написанной в академической манере лет сто назад.
Грибин, стоявший у нее за спиной, явно был горд своим чадом и испытывал огромную радость, заметив мое восхищение. Вечер прошел как нельзя лучше, книга имела огромный успех.
Вернувшись в Лондон вскоре после того, как Никитенко получил благодарность за свой мнимый успех с Битовым, я тоже решил предпринять нечто такое, что повысило бы мою репутацию в глазах Центра и не нанесло бы при этом ущерба Западу. Вскоре, словно в ответ на мои мысли, мне представилась такая возможность, причем без всяких усилий с моей стороны.
Однажды ко мне в кабинет ворвался необычайно возбужденный наш сотрудник по фамилии Токарь — в отсутствие Никитенко старший в подразделении контрразведки — и сообщил, что в посольстве объявился необычный посетитель — Светлана Аллилуева, или миссис Питерс, дочь Сталина. В косынке на голове и в темных очках, она преспокойненько вошла внутрь, не узнанная никем из наших сотрудников и, как мы обнаружили позже, не замеченная службой наблюдения МИ-5, и сказала, что желает вернуться в Россию вместе со своей дочерью Ольгой, которой было тогда тринадцать лет. Токарь передал мне незапечатанный конверт с ее письмом. Якобы адресованное ее сыну от первого брака, оно предназначалось в действительности высшему советскому руководству и выражало гнев, возмущение и глубокое разочарование, которые она испытала, непосредственно столкнувшись с некоторыми крайне отрицательными реалиями западного образа жизни.
Я читал ее послание со смешанным чувством восхищения и жалости: восхищения — потому что оно было блестяще написано, в яркой, выразительной форме, а жалости, поскольку автор его глубоко заблуждался, подходя столь однобоко к оценке Запада. Но ее можно было понять. Ее реакция на то, что увидела она, оказавшись в чуждом для нее мире, была вполне естественна для русской женщины с примесью восточной крови в жилах. Она все еще пребывала под влиянием традиционного, патриархального образа жизни, который наблюдала в своей семье, и, само собой разумеется, приходила в ужас от таких пагубных проявлений свободы в западных странах, как распространение порнографии, безудержное потребление наркотиков, алкогольных напитков и табачных изделий, распущенность девочек, начинающих половую жизнь в тринадцать лет. Знакомясь с содержанием письма, я видел, что эта женщина, разуверившись в том, что Запад является олицетворением свободы, демократии, светлых чаяний и подлинной цивилизации, теперь, спустя двадцать лет после того, как покинула родину, пришла к выводу, что западный образ жизни — это прежде всего продажность, непорядочность, бесстыдство и деградация личности. Ясно, ее страшило будущее, уготованное ее дочери, и она с дрожью в сердце думала о том, что через год или два утратит контроль над своим ребенком, и что Ольга начнет, как и многие ее сверстницы, вести себя вызывающе по отношению к матери, спать с мальчишками, баловаться наркотиками и неизвестно где пропадать по ночам.