Единственно, что мне оставалось делать в сложившихся обстоятельствах, это налаживать жизнь на Западе и молить судьбу, чтобы в один прекрасный день Лейла с детьми смогла, наконец, приехать сюда. Когда я еще находился в крепости, многие добрые люди дарили мне книги, и я снова начал собирать библиотеку, чем раньше занимался и в Москве, где у меня было сто пятьдесят словарей, свидетельствовавших о явном мое пристрастии к языкам. Спустя сравнительно короткое время я довел свое собрание примерно до ста томов.
Прожив три года в своей квартире, я продал имевшиеся у меня книги с немалой выгодой для себя и, совершив таким образом первую в своей жизни настоящую, коммерческую по своей сути, сделку, купил совершенно новый коттедж. Поскольку прежде у меня никогда не было собственного дома, я, естественно, не имел ни малейшего представления о том, какой комфорт он способен обеспечить его владельцу. Я любил уединение и простор. И еще мне нравилось обустраивать жилье по собственному вкусу, определять, где следует разместить, скажем, книги, где комнатные растения, мне нравились полы, застланные яркими коврами и дорожками, по которым можно расхаживать босиком. Я радовался тому, что мог запускать музыку на полную мощь, не опасаясь побеспокоить людей, и разгуливать по дому хоть нагишом, если такое мне вдруг заблагорассудится. Огромное удовольствие доставлял мне и прилегающий к дому сад. Я испытывал подлинное наслаждение, вдыхая запах свежескошенной травы, который, напоминая мне чем-то источаемое кипарисами благовоние, переносил меня в Гагры, Ялту и прочие знакомые мне курортные места на побережье Черного моря, что и неудивительно: для русских, любивших отдыхать на юге, у моря, в Крыму или на Кавказе, воспоминания о проведенном там лете неизбежно ассоциировались с запахом кипарисов, который как бы символизирует осуществленную мечту, а значит, вселяет бодрость и дарит новые надежды. Коттедж был деревянным: и потолок, и стены, и полы и рамы все было сделано из дерева, что создавало в коттедже здоровый микро-климат. Когда же, лежа вечером в постели, я слышал то тут, то там раздававшееся легкое потрескивание и поскрипывание дерева, мне начинало казаться, будто я нахожусь на космическом корабле, несущемся со сказочной скоростью сквозь пространство и время. Но вместе с тем мне нравился и приглушенный расстоянием грохот проносившихся вдали поездов, он давал ощущение сопричастности к окружающему миру, и, чтобы воссоединиться с человечеством, достаточно было выйти из своего коттеджа.
Когда собеседования со мной, проводившиеся английскими спецслужбами, подошли к концу, я обнаружил, что на меня существует огромный спрос со стороны лидеров различных политических партий и зарубежных разведслужб других стран, желавших покопаться в моей голове в расчете на то, что отыщут там что-нибудь ценное для себя. Я не сомневался в том, что еще ни один перебежчик из Советского Союза не был столь подготовлен к встрече с видными политическими деятелями, как я, однако главное мне виделось все же в другом, в том, что я, вышедший из самых недр советской системы, могу, как никто другой разъяснить им особенности ее функционирования. Не знаю почему — то ли потому, что, будучи уже довольно долгое время связан тесными узами с Западом, я и сам проникся его духом, то ли потому, что всем было известно, как КГБ чуть было не схватил меня и что, если бы не англичане, меня ждала бы верная смерть, — но только повсюду, где бы я ни появлялся, включая и Америку, ко мне относились с исключительным доверием.
Моим поездкам по разным странам не было конца, о чем раньше я мог только мечтать. В «доанглийский» период моей жизни мое знакомство с зарубежными странами было весьма ограниченно: в студенческие годы я побывал в Восточной Германии, потом отслужил два срока в Дании, совершил две короткие поездки в Западную Германию и одну — в Швецию, и это — все. Но теперь передо мной открылись широчайшие возможности колесить по белу свету.
Первым моим зарубежным турне после того, как я обосновался в Англии, стала поездка во Францию в качестве гостя французской разведслужбы. С какими же людьми свела меня там судьба! Наделенные богатым воображением, с буйной фантазией, офицеры-разведчики, эти подлинные кладези блестящих идей и интереснейших наблюдений, все схватывали буквально на лету и всегда были готовы пошутить и посмеяться. Ярчайшим воплощением всех этих великолепных качеств может служить Раймон Нарт, начальник подразделения, занимающегося советским шпионажем. Человек с огромным жизненным опытом, удостоенный многих наград за свою работу, он заражал своим жизнелюбием всех, с кем встречался. Живые, весьма общительные по натуре, французы держались совершенно непринужденно, как со своим старым приятелем. В их отношении ко мне не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало высокомерие. Иногда они просили меня помочь составить политический отчет о ситуации в Советском Союзе или спрашивали совета, как лучше поступить и о чем следует говорить в том или ином случае. Прием же они мне оказали просто царский, с обедами в роскошных ресторанах и посещением оперного театра. Я не был до этой поры знаком с французской кухней, и в целом то, что довелось мне отведать, произвело на меня весьма приятное впечатление, хотя некоторые блюда мне показались излишне жирными.
Немало ценных услуг я смог оказать и немцам, в первую очередь сотрудникам внешней разведки, которые вызвали у меня восхищение своей интеллигентностью, абсолютно незамутненной национальными предрассудками, чем они разительно отличались от своих коллег из контрразведки. Поскольку почти десять лет я не пользовался немецким и, естественно, основательно его подзабыл, я не решался заговорить по-немецки, хотя в общем понимал, что говорят другие. Мои хозяева не только оказывали мне помощь в совершенствовании моего немецкого, но и подарили чудесный комплект немецко-русских словарей, а заодно и пластинку с записью «Кармины Бураны», давая тем самым понять, что они знакомы со статьей Эндрю Найта в английском еженедельнике «Экономист», в которой говорилось, в частности, о том, как я однажды выступил перед сотрудниками советского посольства с лекцией об этом шедевре Орфа. Признаюсь, я был бесконечно рад, когда этот очерк появился в печати, живо представив себе, как сотрудники КГБ озадаченно спрашивают друг друга: «Что, черт возьми, это значит — «Кармина Бурана»?
Всего я совершил три поездки в Западную Германию. И каждый раз Отто Вик, выдающийся глава BND, брал меня под свою опеку. Он устраивал семинары, участники которых могли задавать мне вопросы по всем интересующим их проблемам, а однажды даже устроил банкет в мою честь. После того как мы, человек двенадцать, расселись за круглым столом, он произнес блестящую речь. Когда же настала моя очередь выступить с ответным словом, я ощутил безмерную радость от сознания того, что мне не придется теперь прибегать к лицемерным, фальшивым словоизлияниям, составлявшим неотъемлемую часть жизни в советском посольстве, и я смогу сказать все, что думаю о Западе в целом и о сплоченности западных стран. Правда, для того, чтобы, выступая перед своими немецкими коллегами, высказать все свои чувства в наиболее яркой и выразительной форме, мне предстояло еще немало поработать над своим немецким, освежая в памяти то, что было забыто. Не меньшего труда требовало и совершенствование шведского языка, также полузабытого мною. И я, помня об этом, перед тем как выступить с речью в Стокгольме, основательно отпрактиковался в этом языке с приставленным ко мне телохранителем. Но прием, который оказывали мне повсюду, стоил всех этих усилий.
Свою третью поездку я совершил в Соединенные Штаты. В Вашингтоне я работал как никогда: интенсивные собеседования начинались в десять утра и длились до шести вечера. Каждое из них продолжалось пятьдесят пять минут, затем следовал пятиминутный перерыв, после которого я встречался с очередной группой. Вечером мои коллеги приглашали меня на ужин. Выступая в ЦРУ на семинаре, посвященном Советскому Союзу и странам Восточной Европы, я проговорил целых три часа, если не считать двух коротких перерывов. Так что не приходится удивляться, что к тому времени, когда я отправился в Канаду, я был настолько измотан, что однажды в самый разгар ужина попросил отвезти меня в гостиницу.
Степень защиты, которой меня обеспечивали, варьировалась в зависимости от обстановки в стране, где я находился. В первые дни моего пребывания в Англии, когда спецслужбы всерьез опасались, что КГБ вполне может попытаться если не убить, то похитить меня, я жил под вымышленным именем, и, когда мне предстояло встретиться с представителями прессы или предстать перед объективами телекамер, я всегда наклеивал фальшивую бороду и надевал парик. Во время поездки в Вашингтон я находился под усиленной охраной, зато в Израиле, куда я направился спустя несколько месяцев, власти не сочли нужным принимать какие бы то ни было меры безопасности. В Норвегии, где я находился с одним из руководителей разведслужбы в дачном домике в ста метрах от моря, меня охраняли и днем, и ночью: англичане, не исключая возможности того, что к этому месту подойдет советская подводная лодка и моряки утащат меня в окно, прислали целую команду, чтобы уберечь меня от каких-либо неожиданностей. Примерно так же поступила и шведская полиция во время моего первого визита в Стокгольм, поскольку в ту пору в порту находилось довольно много советских судов.
Некоторые мои зарубежные вояжи были обусловлены вполне конкретными обстоятельствами, требовавшими принятия самых решительных мер для предотвращения дальнейшего обострения внутренней обстановки в той или иной стране. Особенно отчетливо это прослеживается на примере четырех моих поездок в Новую Зеландию, первая из которых состоялась в 1986 году. Я верю, что проделанная там мною работа оказалась чрезвычайно результативной, поскольку на протяжении многих лет эта страна находилась под воздействием массированной пропаганды и идеологических атак со стороны КГБ и Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, а правящая Лейбористская партия вела себя так, будто вокруг не происходит ничего такого, что способно привести к крушению всей социальной структуры.
Премьер-министр Новой Зеландии Дэвид Ланге и возглавляемая им Лейбористская партия выступали против ядерного оружия и, следовательно, занимали антиамериканские позиции, чем и воспользовалась Москва.
Цель, которую преследовал Советский Союз, заключалась в том, чтобы провозгласить огромные океанские акватории безъядерными зонами и преградить туда доступ кораблям военно-морского флота США, оснащенным ядерным оружием. Сужая, насколько возможно, водное пространство, открытое для этих судов, Москва рассчитывала облегчить себе наблюдение за ними, с тем чтобы уничтожить их в самом начале вооруженного конфликта, если таковой возникнет. Стремясь вовлечь Новую Зеландию в движение за создание безъядерных зон, советское руководство предприняло невероятные усилия для укрепления позиции Лейбористской партии, не только внедряя своих людей в ее ряды, но и с помощью местной Партии социалистического единства (фактически Коммунистической партией Новой Зеландии), и Конгресса профсоюзов. Когда члены правящей Лейбористской партии начали все больше и больше леветь, интеллигенцию охватила тревога, поскольку становилось ясно: в стране нарушалась традиционная расстановка сил.
Этот процесс начался еще в то время, когда я служил в КГБ, и об опасности, грозящей Новой Зеландии, я предупредил представителей спецслужб во время первых же собеседований, которые проводились со мной в морской крепости. Отчет об этих беседах вместе с аналитической запиской, подготовленной одним из сотрудников английской разведслужбы, были вскоре направлены в Новую Зеландию. Когда я впервые прибыл туда в 1986 году, то убедился, что полученная от меня информация пришлась весьма кстати. Службы безопасности передали основанные на ней соответствующие материалы премьер-министру, который, будучи автором многих инициатив, направленных против распространения и применения ядерного оружия, в то же время по сути своей всегда был и оставался типичным представителем Запада.
Не отрекаясь от своей прежней политики, он тем не менее стал усматривать в ней слабые стороны и, как следствие этого, укрепил государственные службы безопасности и активизировал деятельность спецслужб, занимавшихся слежкой и подслушиванием. И хотя он подвергся за это резким нападкам со стороны левого крыла своей же собственной партии, он не только не изменил своей позиции, но и стал более трезво оценивать коммунизм, а чуть позже выслал из страны советского дипломата, пропагандировавшего на территории Новой Зеландии коммунистическую теологию.
Новая Зеландия стала также землей обетованной для нелегалов. Я представил новозеландским спецслужбам соответствующую информацию на этот счет, в результате чего в 1991 году был схвачен некий молодой человек с фальшивым английским паспортом. Поскольку этот иностранный шпион, работавший в Новой Зеландии, не совершил никакого уголовного преступления, новозеландские власти могли лишь депортировать его из страны, что и было сделано. В Англии, куда доставили нелегала, он содержался под стражей ровно два дня, пока выяснялось, не числится ли за ним каких-либо более значительных грехов, но, как выяснилось, он ничем себя не запятнал. Поскольку он оказался советским гражданином, я надеялся, что англичане в обмен на его освобождение потребуют от Москвы разрешить моей семье выехать за рубеж, однако они не стали этого делать и просто отправили его в Москву.
Кроме того, я совершил две плодотворные поездки в Австралию и по одной в Сингапур, Малайзию, Таиланд, Южно-Африканский Союз, Кению, Бразилию, Саудовскую Аравию, Канаду, Нидерланды, Испанию, Португалию, Италию и Скандинавию. Меня удивил тот факт, что, в то время как в Америке, Англии, Канаде, Австралии и Новой Зеландии я встречался с ведущими политическими деятелями, политики такого же точно ранга в странах континентальной Европы избегали встреч со мной, и я приписывал сей факт исключительно опасениям осложнить отношения с Советским Союзом. Наблюдая подобные различия, я проникся еще большим уважением к англосаксонским народам, и, когда я упомянул как-то раз об этом на лекции в одном ирландском университете, зал взорвался бурными аплодисментами.
В большинстве стран, которые я посетил, у меня неизменно складывалось впечатление о чрезвычайно высоком профессиональном и интеллектуальном уровне сотрудников разведслужбы. Многих из них я никогда не забуду. Начальник отдела по борьбе с советским шпионажем в Стокгольме был, например, наиболее примечательной — и эксцентричной — личностью из всех, когда-либо встречавшихся мне. Он начал свою карьеру торговым моряком, потом, оставив свое судно в Испании, провел там несколько месяцев, обучаясь искусству тореро, после чего вернулся домой, поступил на службу в полицию, а затем перешел в органы безопасности. У его ведомства был свой собственный гимн, написанный на мотив знаменитого марша советских летчиков, в котором говорилось о борьбе с советскими шпионами и об их высылках из страны, приуроченным к отмечаемым Кремлем годовщинам. Знаток французских вин и большой поклонник опер, звучавших в его доме так громко, что стены дрожали, этот офицер создал теорию, согласно которой духовный оргазм, вызываемый оперным искусством, значительно эффективнее физического. Исповедуемая им теория, однако, не помешала ему развестись с женой, когда ему было уже под шестьдесят, и жениться на красивой женщине, служившей в полиции. Словом, я считал его исключительно обаятельной личностью.
Израильтяне были и блестящими разведчиками, и весьма оригинальными личностями. Во время моего первого визита глава израильской контрразведки с завидным упорством задавал мне один вопрос за другим. Как бы полно я ни ответил, он неизменно спрашивал: «А почему?.. А почему?..» — и никогда не был удовлетворен услышанным. Однажды он затащил меня к себе в кабинет, оставив за дверью всех остальных, включая сопровождавших меня любознательных английских офицеров, и рассказал мне об одном ученом, который оказался агентом КГБ.
Из всех моих встреч с ведущими политиками ни одна не произвела на меня столь сильного впечатления, как встреча с Маргарет Тэтчер. Кое-что и прежде мне было известно о ней, причем, не случайно. В 1983 году, работая в лондонском отделении КГБ, я удивлялся тому, что советское посольство до сих пор не удосужилось составить справку об этой выдающейся личности. Когда я вызвался сделать это, посол выразил одобрение, и я тут же засел за подготовку информационно-аналитической записки, основанной на публикациях в периодической печати, дополненных моими собственными выводами. Зная, что я непременно должен включить в свой опус, носивший в значительной степени биографический характер, что-нибудь типично советское, с пропагандистским уклоном, я посвятил один или два абзаца тому, как она использует в своих целях классовые различия и разжигает классовую борьбу. Но при этом я не преминул отметить присущий ей трезвый, рациональный и нестандартный характер мышления. Посольству понравилась записка, и сделанные с нее копии были отправлены в Москву, где она пришлась весьма кстати накануне визита Горбачева в Англию.