Николай Александрович Морозов
Том 2
КНИГА ТРЕТЬЯ
IX. ДНИ ИСПЫТАНИЯ[1]
1. Я вновь на родине
Дремал тусклый серый день.
Когда мы выехали в свой путь с берегов Женевского озера, был полный разгар весны, но по мере нашего движения сначала к северу, а потом к востоку мы снова постепенно въезжали в область зимы. Казалось, что с каждой сотней километров я и Саблин удалялись также и в прошлое. Ведь зима, казалось нам, предшествует весне, а мы из весны возвратились в зиму. Взамен зеленеющих деревьев и луговых цветов мы въехали в сугробы снега. Он покрывал здесь все кругом, и ни одна древесная почка еще не наливалась соками на оголенных от листьев сучьях.
На станции нас встретил служащий там немец Крюгер. Он был помощником знакомых нам евреев-контрабандистов и сам занимался контрабандой. Те дали нам его адрес после нашего переезда за границу прошлой весной, и мы посылали на его имя все тюки номеров издаваемого нами в Женеве «Работника», по мере их выхода в свет, для переправки контрабандой в Россию.
Однако теперь Крюгеру, по-видимому, захотелось поработать самостоятельно.
— Зачем вам ездить к евреям так далеко, — сказал он, уводя нас в свой домик. — Я вас так же хорошо переведу через границу, как и они, а возьму дешевле. Они с вас брали по двадцати пяти рублей, а я только по десяти, да и скорее будет сделано.
— А как же вы переправите нас? — спросил Саблин.
— Очень просто! Я возьму вам немецкие паспорта у заведующего этим делом моего знакомого, и вы оба пройдете прямо через станцию под именем германских подданных. Это у нас часто делается.
— Надо подумать! — сказал Саблин. — Главное затруднение, что мы плохо говорим по-немецки.
— Говорить совсем и не нужно, — возразил Крюгер. — Там на станции не разговаривают с проезжающими. Все, что потребуется ответить, это: «Ja, ja!» или «Nein, nein!»[2] — когда будут осматривать чемоданы.
Саблин отвел меня в сторону.
— Как ты думаешь? — спросил он.
— Это было бы хорошо! — ответил я, всегда имея в виду не издержать ни одной лишней копейки из средств, назначенных на общественное дело. — Ведь мы сохранили бы нашему обществу тридцать рублей.
— Да! — сказал он. — Я то же думаю. Можно будет проехать так, как он предлагает.
Он задумчиво пошел от меня и нерешительно сказал Крюгеру:
— Ну что же, если вы ручаетесь, что проведете благополучно, так делайте по-вашему.
Тот немедленно побежал куда-то и через час принес нам два немецких листка для перехода через границу, один на имя Энгеля — для меня — и другой на имя Брандта — для Саблина[3]. С ними мы и сели в передаточный пограничный поезд со своими чемоданчиками в руках и через пять минут возвратились на свою родную землю.
Странно было впечатление о России после заграницы!
Казалось, мы прибыли в военный лагерь. Везде мундиры со светлыми пуговицами, и для нашего глаза, отвыкшего от всего этого в гражданственной, свободной Швейцарии, где даже военные вне исполнения своих обязанностей ходят в штатском платье, эта перемена казалась поразительной, тем более что не только жандармские и полицейские мундиры или мундиры пограничной стражи, но даже пальто штатских чиновников с их светлыми пуговицами казались нам с отвычки военной формой. Вся платформа была оцеплена полицией.
Наши чемоданы были тотчас же взяты из вагона носильщиком. Он провел нас через высокую дверь в большой пустой зал, средина которого была окружена изгородью вроде балконных перил. В ней посредине открывалась низкая перильчатая же дверь, в которую мы и были введены все вместе. В этой изгороди находился неприступный для непосвященных, как бы заколдованный четырехугольник из длинных черных столов, замыкающих в своей средине пустое пространство, где стояли посвященные: жандармы, полицейские и еще какие-то чиновники в пальто со светлыми пуговицами. Все мы, пассажиры, введенные в изгородь, были поставлены вокруг этих столов, положив перед собою наши полуоткрытые чемоданы.
Прошло полчаса в томительном ожидании. Наконец, явился жандарм с пачкой паспортов, и какой-то чиновник начал выкликать одного за другим владельцев этих документов. Каждый из них показывал тогда пальцем себе на грудь. К нему подходили таможенные служители, шарили более или менее старательно его чемодан, в зависимости от внешности владельца, а затем отдавали ему паспорт, и он уходил со своими пожитками из очистительного зала через противоположную перильчатую загородку, у которой, как и у первой, дежурил жандармский унтер.
— Энгель! — раздался наконец возглас чиновника со светлыми пуговицами.
— Ich bin hier! (я тут!) — ответил я.
Он подошел к моему чемодану.
— Haben Sie Tabak? (есть табак?) — спросил он.
— Nein! (нет!) — отвечаю я.
Он порылся и пошел далее, выдав мне мой временный диплом на звание немецкого подданного. Листок мой был действителен только на сутки, да и то в пограничном районе.
То же самое было проделано с Саблиным и с Крюгером, у которого оказалась постоянная книжка на переход через прусскую границу.
Мы были пропущены, как и все другие, через заднюю часть изгороди в другую залу, из которой имели право уже сесть в русский поезд и ехать далее. Но в поезде оказались только первый и второй классы. Мы этого совсем не подозревали, переходя границу. Ехать во втором классе и таким образом даром выбросить деньги, назначенные нами на освобождение России, казалось преступлением.
— Когда идет следующий поезд с третьим классом? — спросил я Крюгера.
— Через четыре часа! — ответил он. — Хотите подождать? Тогда пойдемте к моей куме в деревню и напьемся у нее чаю.
Какой-то пожилой чиновник с жуликоватой физиономией, бритый, с седыми и острыми усами, прошел около нас, затем вернулся назад и еще раз прошел мимо, прислушиваясь к нашему разговору. В то же время раздался свисток отходящего поезда.
— В таком случае пойдемте скорее! — сказал я Крюгеру, когда чиновник отошел.
Забрав свои чемоданы, мы отправились через улицу и повернули мимо какого-то трактира за угол по шоссе в соседнюю деревню. Я посмотрел назад. Из-за трактира выбежал черный длинный полицейский и посмотрел нам вслед.
— Скверно! — сказал я Саблину. — Тот бритый чиновник, верно, послал его посмотреть, куда мы идем.
— Нет! — сказал Крюгер. — Я того чиновника знаю. Он пограничный комиссар Смельский и давно на содержании у контрабандистов» Я и сам ему не раз приплачивал.
Мы несколько успокоились, но далеко не совсем.
«Ведь если этот взяточник, — думал я, — почует возможность получения несравненно большей взятки с противоположной стороны за поимку нас, то он сейчас же предаст своих прежних приятелей. Такова его физиономия».
— Нам нельзя теперь возвращаться на станцию и ехать оттуда по железной дороге, — заметил я. — На нас уже обращено внимание, и, когда мы придем туда, нас, наверно, арестуют.
— Как же теперь быть? — сказал Крюгер.
Было видно, что этот глуповатый человек уже совсем растерялся и перетрусил.
— Наймите в деревне ямщика, чтоб отвез нас в ближайший уездный город или большое село подальше от границы.
— Как же! Как же! Хорошо! Хорошо! — воскликнул Крюгер радостно. — У меня тут брат живет, и он сам вас довезет до Владиславова.
— Вот и отлично. Там мы затеряемся. Бегите сейчас же и велите закладывать лошадей.
Крюгер привел нас в избу к своей куме, велел ей ставить самовар, а сам бросился в один из соседних домов к своему брату.
Инстинктивно чувствуя опасность, я с самого выхода из вагона незаметно держал в левой руке письмо Веры Фигнер, которое она передала мне в Берне для вручения ее друзьям в Москве и которое я обещал ей ни в каком случае не отдавать жандармам. В правом боковом кармане моих штанов находился заряженный револьвер с коробкой запасных патронов на случай, если придется защищать порученный мне документ с оружием в руках, убежав за какое-либо прикрытие. Еще до входа в избу я присмотрел против нее груду разбросанных в беспорядке бревен, где можно было укрыться и отстреливаться с моим запасом патронов хоть целый час против толпы осаждающих, тогда как для уничтожения письма Веры мне было нужно всего лишь несколько минут.
Я сел у окна, не снимая своего пальто, а только распахнув его, в этой жарко натопленной избе и начал смотреть перед собой на улицу и в поле за деревней. Там еще не было ничего подозрительного. Кое-где у южных стен домов были видны весенние проталинки. Слежавшийся снег на проселочной деревенской дороге резко отличался от прилегающих к нему белых полей за деревней своим грязно-желтым цветом и отдельными комками или целыми кучками оттаявшего лошадиного навоза, лежавшего тут и там по самой средине тройной полосы извивающегося в даль проселочного пути. Петух важно и гордо ходил со своими курами около одной из таких кучек у самой деревни, энергично разрывая ее своими вытянутыми, как ножки циркуля, шпористыми ногами, и затем показывал в ней что-то сбегающимся к нему курам.
Привычная русская картина зимней оттепели, прикрытая тусклым, серым родным небом!
Вот и наш Крюгер быстро прошел мимо окна, возвращаясь от своего брата, и, войдя в избу, заявил:
— Лошади будут готовы через десять минут.
Мы вздохнули несколько свободнее, но это оказалось слишком преждевременно для нас. Почти в то же мгновение я увидел, как мимо окна пробежал ходивший недавно по железнодорожной платформе жуликоватый седоусый Смельский, окруженный теперь не менее как пятнадцатью городовыми.
— Смотри! — показал я Саблину.
Но он уже сам все заметил. Взглянув на него, я был поражен бледным цветом его лица.
«Неужели так же бледен и я?» — пришло мне в голову.
Но в избе не было зеркала, чтобы я мог видеть выражение своего собственного лица, да не было и времени делать какие-либо наблюдения. В одно мгновение мне стало ясно, что наступил критический момент в моей жизни и далее она пойдет по новому, еще неведомому мне, но нерадостному направлению.
«Надо встретить опасность лицом к лицу, — подумалось мне, — и прежде всего исполнить свой долг! А там будь что будет! Надо напрячь все свое внимание на настоящее, а будущее пусть заботится само о себе!»
Дверь сразу распахнулась, и вся толпа, ворвавшись, как будто штурмом, в комнату, окружила нас. Я сразу почувствовал, что показать в этот миг какую-нибудь тревогу, сделать резкое быстрое движение значило быть тотчас же схваченным несколькими руками. А мне этого нельзя было допускать, чтоб не погубить письма Веры, и потому я продолжал сидеть на своем месте у окна, делая вид, что я совершенно изумлен происходящим передо мною и не понимаю, что это значит.
Крюгер, совершенно бледный, стоял в противоположном углу.
— Кто вы такие? — грозно обратился пограничный комиссар к Саблину как старшему из нас двоих по возрасту. Он выступил при этом из-за спин городовых, заслонявших его в первую минуту, и его жуликоватая выцветшая физиономия приняла вдруг хищный вид.
— Вот мой билет! — сказал Саблин, подавая свою немецкую бумагу.
— Я уже видел этот билет, — сказал Смельский, сейчас же кладя его в свой карман. — Это пропуск через границу — для немца, а вы русский! Я с самого начала обратил на вас внимание: вы оба русские!
— Нет! — вмешался я. — Мы немецкие подданные, я — Энгель, а он — Брандт.
— А почему же вы так хорошо говорите по-русски?
— Потому что мы выросли в Москве, — сымпровизировал я, — и только три года назад переселились к себе на родину в Германию, после смерти дяди, оставившего нам наследство.
Смельский, видимо, не ожидал такого ответа и на минуту смешался.
— А зачем же в таком случае вы переехали границу с таким отчаянным контрабандистом? — вдруг воскликнул он, видимо, обрадовавшись предлогу и показывая пальцем на бледного, растерявшегося Крюгера, стоявшего в углу.
— Мы с ним случайно познакомились в Эйдкунене, — ответил я. — Мы даже и не подозревали, что он контрабандист.
— А что же вы намеревались здесь делать?
— Нам надо было побывать в России по личным делам.
— Каким делам?
— Это наши дела и никого не касаются! — ответил я.
— А! Никого не касаются! — воскликнул он. — Так пожалуйте обратно на станцию, где вас предварительно обыщут.
— Пойдемте! — сказал я. — Но только вы потом будете отвечать перед германским правительством, что задержали без причины немецких подданных.
Комиссар поморщился, но, пробормотав себе под нос какую-то ругань по адресу немцев, велел всем нам идти, в том числе и Крюгеру, от которого, как мы уже знали, он получал не раз подарки за провоз контрабанды.
Но с Крюгером он пошел сзади и, отстав, о чем-то говорил некоторое время вполголоса.
Первой моей мыслью было, конечно, отыскание способа, как бы незаметно уничтожить письмо Веры. Я опустил в карман своего пальто левую руку и беззаботно обратился к идущему слева от меня полицейскому:
— Вы давно здесь служите?
— Два года.
— А тяжела служба?
— Да, нелегка...
Отвлекши таким образом его внимание от моей руки и действуя в кармане одними пальцами, я оторвал от письма кусок и свернул его в плотный шарик величиною с орех. Вынув потом руку вместе с ним и со своим носовым платком, я сделал вид что вытираю нос, а тем временем просунул шарик себе в рот. Но я чуть не подавился, проглотив его. Совершенно сухой, он едва-едва продрался в мое горло и словно проскреб его до самого желудка.
Смельский, услышав мой разговор с полицейским, сейчас же подбежал ко мне, оставив сзади Крюгера.
— О чем вы говорите?
— Да о трудности вашей службы.
— Да-с, нелегка, и скажу: опасна-с! — ответил он.
— А я вот и без нее простудился! — заметил я. — Совсем не могу дышать без боли!
И вновь поднеся платок к своему носу, я принял новый комок бумаги, но проглотил его уже не сразу, как первый, а предварительно покатав языком во рту, и он, влажный, легче пошел через мое горло.
Я сам удивился, как легко я сделал все это. Я никогда не занимался фокусами, никогда не играл ролей в жизни, всегда старался казаться тем, что я есть, а между тем, как только нужда наступила мне на ногу, я вдруг получил способность действовать, как самый завзятый фокусник! Я шел с ними особенно развязно, а в тот миг, когда нужно было действовать незаметно, я быстро взбрасывал глазами на какой-либо отдаленный предмет, и все мои окружающие смотрели туда же, упуская на нужное мгновение из вида мою руку, в которой именно и заключался для них действительный интерес.
Откуда все это бралось? По какой интуиции?
Я сам не могу ответить на подобный вопрос! Велики и таинственны ресурсы человеческой души, и часто сам не знаешь, откуда появляются способности к тому или иному непривычному делу как раз в нужное мгновение, когда все внутренние струны напряжены!
С последним прошедшим внутрь меня глотком сухой бумаги огромная тяжесть, лежавшая свинцовым комом на моей душе, как будто свалилась с нее. Мне стало вдруг так легко!
«Как бы теперь вырваться самому, уведя с собой и товарища?» — мелькнула у меня мысль.
Кругом было поле. Далеко ли граница, я не знал. Я вынул из жилетного кармана мои часы, в циферблат которых еще со времени моего детства был вделан маленький компасик, и попробовал узнать по нему страны света, потому что граница, как я знал из географии, должна была лежать прямо к западу от нас, а без компаса нельзя было узнать, где запад, так как никаких признаков солнца не было видно за сплошными серыми слоями туч. Однако компас мой долго не устанавливался от колебания на ходу, и я только приблизительно мог отметить нужное мне направление, а смотреть долго было неудобно. Глаза всех моих спутников тоже уставились на мои часы.
«А как быть с Саблиным? — пришло мне в голову. — Если я побегу назад, отстреливаясь от их погони, то что будет делать он, безоружный? Ведь за меня отомстят на суде ему как соучастнику! Да мы с ним даже и не сговаривались бежать в случае ареста! Нет! — решил я. — Раз самое главное сделано, письмо уничтожено, попробуем оба стоять на том, что мы немцы, и требовать нашего освобождения или обратной высылки за границу!»
Это решение сразу успокоило меня. Убить для своего спасения несколько человек казалось мне ужасным. «Отдамся же, — подумал я, — на волю судьбы! Попробую выпутаться изворотливостью».