Оксана Аболина
Мама и папа, очень прошу, не читайте больше мой дневник — я ведь знаю, как и что у меня лежит — вечно все с столе перевернуто. Не обижайтесь, пожалуйста. Алеша.
Мне приснилось в бреду: война.
На войне с обеих сторон поставили пушки.
А на пушки вскарабкались всегда любопытные дети,
И детей никто на прогнал,
Ведь это так редко бывает, что одна пушка попадает в другую.
Но когда первая, все-таки, выстрелила,
Она попала в пушку, стоящую далеко-далеко,
А на ней сидел маленький мальчик
И смотрел как в него стреляют.
И он мертвым свалился на землю.
И это было очень легко:
Взял да упал.
И почему-то даже не было крови.
И странно: все пушки стреляли,
И все попадали в детей, не правда ли, странно?
А дети смотрели как их убивают,
И не боялись, а просто брали и падали,
И даже не успевали вскрикнуть.
И сон этот мне так долго-долго снился.
Он длился час, а может быть, целую вечность,
Пока не упал на эемлю самый последний ребенок,
И не было больше детей,
И взрослые, стоящие у пушек,
С недоумением оглядывали друг друга:
Какую, мол, глупость мы сделали.
А мне снилось, что все мертвые дети
С укоризной глядят на меня.
Не знаю, хорошо ли, плохо, покажу литрачу. А сейчас побежал в школу.
Вечерам смотрел как мама режет сырое мясо. Во рту стало противно сладко. Представил корову, которой это мясо когда-то было и тупо-тупо смотрел, уже ничего не соображая. А на ужин — взял ложку — не могу. Отказался. Предки завопили, что я заделался вегетарианцем, что, небось, в секту какую попал. «Не могу», — говорю. «Ешь!» Взял ложку в рот — вырвало прямо на скатерть. Теперь отстали.
Спокойной ночи!
Когда ночь опускает занавес черным небом над Ленинградом
И никто в небесах не видит закулисную жизнь людей,
Появляется Достоевский, режиссер наших душ безвзглядных,
Появляется Достоевский, Бог тоски, не имущий церквей.
В саром камне, покрывшем стены, в фонарях, мерцающих желто,
В тусклых блестках воды канала, в царстве пьяниц, поэтов, блудниц,
Перед нин преклоняются слепо, бессознательно, глухо, стерто,
Его видят, слышат, боятся, на колени падают ниц.
Он здесь царь. Все ему подвластно. Все: и скрытые наши страсти,
И грехи, и мечты, и драки, и распивочных жар, игра
В невиновных, в невинных, в жалких, в беспокойно ждущих участья.
Взгляд безмолвный видит всю кривду и вводит нас в ночи астрал.
Когда день открывает занавес и с неба смотрят с заботой
На то как мы просыпаемся, дети своей страны,
Достоевский нас покидает, и мы спешим на работу,
А с неба следят, не зная нашей ночной вины.
Взрослый стих получился. Мне нравится. Правда, я загнул насчет работы, а не школы, но ведь это же не про школьника, это же общечеловеческий стих. Вот только еще последняя строчка странная, боюсь, не двусмысленная ли? Я, в общем-то, не имел ввиду ничего дурного, когда писал «нашей ночной вины», просто так получилось, но вдруг — кто-нибудь не так поймет? Все-таки, неудобно, человеку 12 лет, а он про это начинает писать. Даже с литрэчем неудобно советоваться.
Сказал маме, что бросил курить. В самом деле, очень даже хочется, но я сильный — выдержу. Мама обрадовалась. Хорошо, а то она после вчерашнего фингала чуть в обморок не упала. Наврал, что трешку отняли, она еще дала, теперь с оставшимся рублем — 4. Жить можно.
Машка опять подошла. Я ляпнул: «А чего ты хочешь?» Она покраснела и убежала. Кажется, я ее обидел. Что-то у меня и в стихах, и в жизни все какие-то дурацкие намеки на секс получаются. Надо научиться лучше выражать свои мысли.
Белая машина с красным крестом.
Носилки, кровь, смех и пот.
— Господа врачи, продайте жизни 200 граммов
За любую цену, господа…
— Поздно.
На асфальте кусок кирпича,
как рыжий обломок жизни,
как колбасы довесок,
рядом с которым дерутся собаки,
сожрут и — поздно.
— Господа врачи, пожалуйста, продайте…
Плач — как тоскливая песнь котов,
плач — как звезд фосфорический блеск,
плач — как гаснущий свет лампады.
Битва за жизнь страшней, чем за душу.
Битва за смерть кровожадней гиены.
Вперед, в геену, скорей же, в геену,
Господа врачи, пожалуйста, продайте…