1. ОСВОБОЖДЕНИЕ
На рассвете остались позади улицы Николаева. Трое продолжали скакать галопом в белом тумане.
Скакавший первым парень в серой каракулевой кубанке и кожаной куртке, перехваченной офицерской портупеей, попридержал коня и перешел на рысь.
— Ты что, Матвей? — спросил его спутник, тоже одержав лошадь. Он удобно сидел в седле; буденовка с опущенными отворотами и длинная кавалерийская шинель шли к его худощавому лицу и крупным блестящим глазам.
— Они, должно быть, близко, — ответил чубатый парень в кубанке.
— Скорее бы... — сказал третий в пальтеце, подбитом ветром, очках и кепчонке, — скорее бы добраться до наших.
— На передовое охранение наскочить можем. В таких случаях не особенно церемонятся. Пальнут, а потом уж подумают спросить, кто мы и зачем тут.
— Ну-у... — протянул глазастый хлопец в буденовке. — Чего им бояться?
— Это мы с тобой знаем, что деникинцы бегут из города. А наши про то еще не знают.
— Так мы и едем их предупредить, — не унимался хлопец в буденовке.
— Они могут, принять нас в тумане за белый разъезд... — тряхнул чубом парень в кожанке.
Тем временем вдали над туманом взошло солнце.
Серые волокнистые клочья, полупризрачные, побелели и вроде поплотнели. Легкий заревой ветер гнал их от Днепровского лимана на восток, навстречу идущему дню.
— Уж больно осторожен ты, Матвей... — проговорил парень в буденовке.
— Это еще никому не мешало, — мирно ответил чубатый.
Разговаривать на тряской рыси было трудно, и они замолчали. Слышалось только чавканье копыт в дорожной слякоти. Туман поредел, и сбоку открылась панорама города.
— Скоро водопой... Наших все нет... — не выдержал молчания третий. Может, его раздражало ёкание в лошадином брюхе?
— Выедем из тумана... Выше его поднимемся, тогда и увидим, — спокойно ответил Матвей.
Но они столкнулись с колонной конников раньше, чем предполагали. Из белесой мглы появился сначала один всадник — командир, потом они увидели первый и второй ряды кавалерии.
— Стой! — крикнул командир. — Кто такие?
Был он в замызганной короткополой пехотной шинели и смушковой солдатской папахе. О том, что он высок ростом, можно было догадываться по низко опущенным стременам да мословатым коленям, обтянутым кожаными галифе.
Матвей подъехал первым, вытащил из-за пазухи мандат, протянул командиру.
— Мы от подпольной городской организации, — сказал он, пока командир развертывал бумагу. — Я, Матвей Бойченко, и Саша Троян — из города, а Костя Решетняк — из Слободки, — чубатый кивнул в сторону парня в буденовке.
— Спасибо, хлопцы, за добрые вести! — сказал, выслушав их рапорт, командир и обернулся к бойцам.
— Товарищи! Слащевцы оставляют город, не принимая нового боя! Драпают отборные деникинские части! Вся эта Антанта крепко получила от нас по мордам. Еще напор — и Одесса будет наша! Еще усилие, товарищи, и всю эту гидру контрреволюции мы вышвырнем в Черное море.
Ребята были счастливы: вот они, дорогие товарищи, рядом! Пусть лошадки их неказисты, а шинелишки на рыбьем меху. Пусть. Не в этом суть. Сумели ведь они, стремительно наступая из-под Орла, надвое рассечь белогвардейские полчища Деникина. Красноармейцы дрались с вышколенными офицерскими полками дроздовцев, корниловцев, марковцев и алексеевцев — цветом Добровольческой — неизменно побеждали!
Минуту назад, когда они только встретились с головным отрядом, на лицах бойцов лежала серая, казалось, неистребимая пелена усталости. Они поеживались в седлах под промозглым ветром. А теперь в их глазах светилась радость.
«Драпают! Драпают деникинцы!», «Херсон наш, а теперь и Николаев!», — пронеслось по рядам, — «Одессу осталось освободить!», «Братцы, да уж ведь мы до моря дошли!», «Каюк, «драп-армии»!»
Ветер усиливался, рвал туман, и теперь бесформенные его клочья поднимались все выше. И по мере того, как солнце освещало слякотную землю, отчетливее становилась слышна далекая орудийная пальба, такая далекая, что ее могло разобрать, пожалуй, лишь опытное ухо солдата.
Теперь, глядя на дорогу, Матвей видел, что они встретились сразу с основными силами Красной Армии, а не с разведкой, как показалось сначала. Далеко-далеко по дороге виднелась колонна конников по четыре в ряд.
Привстав во весь рост в стременах, командир крикнул ломким от простудной хрипоты голосом:
— По-олк! По-о-эскадрон-но! Рысью! Ма-а-арш!
— Простите, товарищ командир... — сказал Матвей.
— Простите... гм... гм... В гимназии, значит, учился? Из сынков, значит?.. — прищурившись и глядя вперед, проговорил командир.
Матвей смутился. Но тут на помощь пришел Сашка Троян. Он поправил очки и рассмеялся:
— Нет, товарищ командир. Не из сынков. Его отец — корабелом на «Навале»[1]. Золотые руки! В гимназии Матвейка и не обучался, он в художественном училище был. Бесплатно, конечно. Отцу его не под силу деньги за учебу платить. У него семья большая. А рисует парень хорошо, — несколько покровительственным тоном закончил Сашка Троян, польщенный молчаливым вниманием командира.
— Ладно, дело ваше, — с ленцой ответил командир. — Только гимназеры в большинстве — контра...
Сашка Троян хотел было и дальше защищать Матвея, но тот прервал его:
— Чего мы рысью, а не галопом? — обратился он к командиру.
— Ты посмотри на своих коней. Запарили вы их совсем. До сих пор бока у них ходят. Ну, пойдем мы галопом, а хошь наметом... На каких же лошадях в бой двинем? Конь — не паровоз. Это тому в топку дров подбросили и — гони. А что солдата с марша, что коня после скачки в бой гнать негоже. Можно, конечно, но в случаях исключительных. Война штука сложная, хоть ее в гимназиях не изучают.
— Разве тут не исключительный случай? — вмешался опять Саша Троян, — У Варваровского моста рабочие бьются.
— Не бьются, — поправил командир, — а мешают отходу противника. И мы поспеем пощипать обозы белых. Основные-то их силы, верно, еще ночью оставили город. К Одессе подались, к войскам генерала Шиллинга.
Они снова замолчали. Матвей прислушался к разговорам бойцов за спиной.
— ...Аж всю германскую прошел, потом с немцем под Питером дрался, потом его с Украины гнал. А такого, что эти изверги деникинцы творят, не привелось видеть. И сохрани бог. А ведь они — русские. А вешать да стрелять — хлебом не корми. Человека погубить, али хату ли, село спалить для буржуев этих треклятых что плюнуть да растереть.
— Это точно, — в тон солдатскому баску начал молодой тенорок. — Ежели свой, ну, русский или украинец, продался Антанте, та он завсегда хуже самого германца или грека. Видел я, что и те творили. Темный народ. А тут христолюбивое, те в душу, воинство такого наломало... Особо Слащев енерал. Вешателем его недаром прозвали... Что ни на есть лютейший враг рабочего и хлебороба. Ничего, хватит еше енерал горячего до слез!..
«Да уж, что верно, то верно, — думал Матвей, — слащевцы свирепствовали вовсю». Ему вспомнилась страшная городская площадь, на которой валялись истерзанные и порубленные слащевцами рабочие. Там были коммунисты и комсомольцы — подпольщики, беспартийные, обвиненные в сочувствии большевикам... И несколько дней по углам улиц, выходивших на площадь, дежурили конные головорезы из «наивернейших». Они выполняли приказ генерала — не разрешали хоронить замученных. А другие — гнали к площадь рабочих и обывателей, чтобы те, посмотрев на изуродованные трупы, прониклись страхом и трепетом.
Но, как всегда бывает, бессмысленная жестокость и изуверство пробудили ненависть даже в душах слабых, а сильные давали здесь молчаливую клятву драться с белыми до последнего дыхания. И лишь только в их руки попадало оружие, они держали свое слово. Рабочие николаевских заводов, насколько хватало сил, мешали белякам переправиться через наплавной Варваровский мост. В дело шли отбитые у деникинцев пулеметы и пушки. Судостроителям не привыкать было переходить от станка к станковому пулемету, орудийному лафету. Еще в восемнадцатом году николаевские рабочие — жители единственного на Украине города — три дня сдерживали натиск регулярной кайзеровской армии, отчаянно сопротивляясь приходу оккупантов, благословленных Центральной радой...
Едва по мостовой зацокали копыта красных конников, как, несмотря на ранний час, из домов на улицы повысыпали жители. Слободка первой встречала освободителей: у обочин толпились старики, женщины, дети. Мужчин почти не было видно, они находились на другой стороне города, откуда слышалась стрельба. Бой у Варваровского моста не затихал. Хозяйки, встававшие спозаранок. подбегали к бойцам и совали им в руки кто пирожки, кто кринку теплого молока с аппетитной рыжей пенкой... И потом женщины подолгу стояли у обочины, глядя вслед бойцам и уголками платков вытирали слезы.
Из рядов кричали:
— Гражданочка! Будь ласка! Добеги до Девятой Слободской, дом семнадцать. Нечипоренко спроси. Скажи, что Гриша здесь. Вместе с Красной Армией вернулся!
Менялись адреса, но просьбы оставались прежними. Ушедшие отстаивать Советскую власть возвращались победителями.
Колонны конников сменили шеренги пехоты. Вступившие в город красные войска направлялись к площади Коммунаров. Там меж заводскими воротами «Рассуд» и мрачного вида зданием флотского полуэкипажа[2] стояла наскоро сколоченная трибуна, украшенная алыми флагами и транспарантами. Площадь была наполнена народом.
Седой рабочий-судостроитель, сжав кепку в руке, громко кричал с трибуны слова приветствия.
— Товарищи красноармейцы! Освободители наши! Большое вам спасибо от всего рабочего класса! Здесь, вот на этом месте, совсем недавно, в ночь на двадцатое ноября, были замучены коммунисты, комсомольцы, беспартийные труженики — шестьдесят один человек! Остановитесь, бойцы революции! Почтим память павших коммунаров минутой молчания!
И по приказу командиров, эскадроны, батальоны останавливались, чтобы почтить память тех, кто отдал жизнь за правое дело. И шли дальше, через центр города в сторону Варваровского моста, чтобы вступить в бой.
Перед выходом на площадь трое всадников отделились от эскадрона, отъехали в сторону. Но Саша Троян слишком вжился в роль бойца. Тараща и без того большие, чуть навыкате, близорукие глаза, он теребил повод разгоряченного коня:
— Хлопцы! Чего мы тут прозябать будем? Айда с этим эскадроном на фронт! Там веселее! Чего бы и нам не рубать беляков?!
Вид у Саши был взъерошенный. Давно не стриженые волосы патлами торчали из-под кепки. Он часто снимал очки и протирал стекла засаленной подкладкой своего видавшего виды головного убора. Тогда Саша замолкал, и на лице его появлялось беспомощное выражение.
Костя Решетняк, красовавшийся в кавалерийской шинели и буденовке, снисходительно посматривал на своего воинственно настроенного товарища и помалкивал. Уж больно не походил Сашка на бойца. Но Троян не унимался:
— Хлопцы! Ну пошли вместе с ними!
— Нам велено быть в городе, — твердо сказал Матвей. — Ты приказ Грозы помнишь?
— Мы же — на фронт!
— Даже если и на фронт уйдем — будем считаться дезертирами. Ты же комсомолец, должен знать, что такое дисциплина. Или комсомол тебе не указ? Теперь по домам, а в шесть вечера — собрание актива. Федя Гроза сказал, что соберемся в здании Страхового общества. Угол Потемкинской и Глазенаповской.
— Знаем... — с ленцой ответил Костя.
— До встречи! — кивнул Матвей и пустил коня вскачь.
Но домой Матвей Бойченко не поехал. Он отправился в центр города, на Большую Морскую улицу, где и до прихода деникинцев помещалась губчека.
В доме странной и довольно безвкусной архитектуры с пристройками, венецианскими башенками, а также круглыми и полукруглыми окнами было оживленно, у входа стоял часовой. Матвею живо припомнился тот день, когда он впервые пришел со своим двоюродным братом Володей Шицаваловым к бывшему председателю ЧК. Тогда он получил особое задание, которое определило его жизнь на несколько лет. И то особое задание еще не выполнено до конца.
Подъехав к зданию, Матвей соскочил с лошади и привязал повод к стволу каштана.
— Эй, хлопец! — крикнул ему часовой. — А ну, проезжай отсюда!
Бойченко не ответил и быстро поднялся по лестнице.
— Тебе чего? — недоверчиво глядел на него часовой.
— Вызовите дежурного. Мне надо видеть председателя губчека,
— Кто ты такой?
— Вот это я ему и объясню.
— Катился бы ты отсюда...
— Не раньше, чем поговорю с председателем.
— А фамилию-то ты его знаешь?
— Нет. Вы же только вошли в город.
— Иди отсюда! — гаркнул часовой.
Очевидно, на его голос открылась дверь. Часовой стал по стойке «смирно».
— С кем ты тут балакаешь?—спросил мужчина в кожаной кепке и кожанке, перехваченной ремнем, с наганом на боку.
— Вот, рвется, товарищ Каминский. Председателя требует.
— Т-требует? — несколько взволнованно переспросил Каминский.
— Не требую, а прошу. Мне необходимо ему представиться.
— П-предс-ставиться? — запинаясь, переспросил Каминский. — П-предс-седателю?
— Да, товарищ Каминский.
— Ну-ну-ну... Пропустите этого т-товарища.
— Проходи! — часовой метнул дулом взятой наизготовку винтовки.
Бойченко вошел в дом. Золоченые, обитые бордовым атласом кресла, тяжелые шторы. Все тут оставалось по-старому, когда анархисты — махновцы и григорьевцы, спровоцировав бунт во флотском полуэкипаже, ворвались в здание губчека, убили, а потом изрубили председателя товарища Абашидзе.
Привычно свернув налево, Матвей направился к кабинету Абашидзе. Он решил, что более удобной комнаты в доме нет. Сопровождавший его Каминский подтвердил предположение.
— Подожди, я доложу. — И дежурный прошел в кабинет.
Матвей оглядел приемную. И здесь все было по-прежнему.
Только стол дежурного стоял на другом месте, ближе к окну. «Видимо, у этого Каминского, или его товарища слабое зрение», — подумал Бойченко.
— Проходи, — появляясь в дверях, кивнул Каминский.
Посредине кабинета стоял невысокий худощавый человек в гимнастерке, галифе и хромовых сапогах. У него был такой вид, точно он остановился на минуту и сейчас начнет снова ходить по комнате. Небольшие серые глаза на строгом лице с пушистыми бровями оглядели Матвея быстро и цепко.
— Слушаю. Что ты хочешь сказать?
— Моя фамилия Бойченко.
— Буров... Председатель губчека. Да ты садись, Бойченко. Садись. — И Буров зашагал по кабинету.
Присев на стул, Матвей начал свой рассказ о получении особого задания еще от Абашидзе и о ходе его выполнения.
— И что ж ты смотался от Махно?
— Я не смотался. Связь была потеряна. Анархисты конфедерации «Набат» по приказу Махно оставили батьку. Ведь они числятся легальной организацией, а Махно объявлен вне закона.
В кабинет вошел человек странного для чекиста обличья; был он в аккуратном синем костюме, белой сорочке и даже при галстуке. Высоколобый, чистовыбритый и тщательно причесанный, с аккуратными усами, он в первый момент производил впечатление человека случайного здесь, если не чужого.
— Товарищ Горожанин! — приветствовал его Буров. — Давай, давай, заходи! Вот хлопец один объявился. Говорит, что наш. Говорит, что выполнял особое задание Абашидзе. Проник в анархистскую конфедерацию «Набат», а потом вместе с этими набатовцами у Махно был. Но потерял связь.
Горожанин сел на стул против Матвея.
— Продолжайте, пожалуйста.
Не отдавая себе полностью отчета почему, Бойченко ощутил, что сидеть при этом человеке в шапке неудобно и стянул с головы кубанку.
— Связь у меня была с Клаусеном...
—С Клаусеном? — переспросил Буров. — Это проверить проще пареной репы. Давай дальше.
Спокойно и обстоятельно Матвей объяснил, что после ликвидации «культпросветотдела» при штабе Махно у него было два пути: временно вернуться домой, в Николаев, ждать пока его не найдут свои, или втереться в ряды махновцев. Второй путь он посчитал для себя неприемлемым,
— Ваши люди остались там? — спросил Горожанин.
— Один в штабе. Другой в сотне «Не журись».
— Кто? — резко повернулся к Бойченко Буров.
— Об этом знает Клаусен... — неопределенно ответил Матвей.