— Что там такое? — спросил Грач, заметив волнение гостя.
— Я знаю этого человека, — показал Прохор на снимок.
Хозяин в несколько прыжков оказался возле Демича, взял фотографию и равнодушно сказал:
— Вряд ли.
— Я знаю этого человека, — снова повторил Прохор.
— Кто же он?
— Это водолаз с «Руслана».
— Сколько ему лет?
— Он старше меня лет на семь, значит, около тридцати.
— «Ну, мертвая! — крикнул малюточка басом», — говорил в таких случаях известный русский поэт Н. А. Некрасов, — насмешливо скривил губы Иван Трофимович, пряча фотографию в папку. — Эту фотографию я получил почти двадцать лет назад, когда вашему знакомому и десяти годков не было… А на снимке тридцатилетний малый, сердце которого к тому времени уже успело зарасти шерстью, а руки потрескаться от чужой крови.
— И все-таки это он! — продолжал настаивать Прохор.
— Молодой человек, из вас Шерлока Холмса не получится. Этим снимком несколько лет занимался розыск, и я не завидую вашему знакомому, если бы он оказался в близком родстве со старостой и палачом села Бабанки.
Демич попросил Грача еще раз показать ему снимок. Нет, ни плоское, как у камбалы, лицо, ни похожие на искусственные брови, ни низкий обезьяний лоб, ни, тем более, юркие, диковатые глаза в глубоких темных глазницах его не обманывали. Да, он этого человека видел, он его знал… Но странное дело, чем больше Прохор старался представить себе этого человека, тем больше находил незнакомых черт и тем больше убеждался, что Иван Трофимович прав — нет, это не Арсен Качур! Так откуда же он знает этого человека?
— Ты спрашивал о Леньке? — неожиданно спросил Иван Трофимович. — Так он же, по-моему, живет в одном доме с Масютой, и мы сейчас узнаем адрес.
— С Масютой?
— Да, с тем самым, что готов был до смерти пришибить Леньку за крючок.
— Слушайте, Грач! Да ведь на снимке и есть Масюта! Честное слово, он! Правда, голова, усы и даже брови у Масюты бритые, лицо изморщинено и пепелястый цвет приобрело, так это же что? Это же внешние изменения. Он тогда, сами говорите, моложе лет на двадцать был. А глаза? По глазам, Иван Трофимович, человека всегда узнать можно. Это он, Масюта.
Только высказав все это и взглянув на Ивана Трофимовича, Прохор понял, как тонко тот его разыграл: и о Масюте он напомнил в то время, когда Прохор снимок рассматривал, не случайно, и ждал, оказывается, от него этих горячих, не совсем продуманных слов, а теперь, когда ожидания оправдались, он рассматривал Прохора, как подопытного кролика, с полным сознанием превосходства исследователя над препарированной лягушкой. Говорят, журналисты и учителя лучше всех умеют наблюдать за поведением людей. Подорожный сейчас наблюдал за Прохором! Он упивался этим наблюдением, он ликовал. Лучше не вспоминать, но Прохор готов был поклясться, что вот такими же глазами смотрел на него его бывший соученик Андрей Донец, когда Прохор, приехав на побывку в родное село, вдруг узнал, что Олянка вышла замуж за Андрея.
— Вот так, вот так! — приговаривал Иван Трофимович, и в черных, как уголь, глазах засверкали молнии. — Вот так и я клеветал на этого человека.
— А я не клевещу!
— Вот как!
Это Прохора разозлило.
— Я говорю, что на снимке Масюта, а был ли он фашистским прихвостнем, я не знаю. Может быть, и не был.
— Вон как! — еще больше удивился Иван Трофимович.
— Да, так.
— Ну так знайте же, товарищ Демич, что тот, кто заснят на фото, выдавал коммунистов, лично расстреливал партизан и живыми закапывал в землю наших раненых бойцов. Понял? Но Спиридон Масюта здесь ни при чем. У него своя страшная биография — он грабил банки, был непревзойденным мастером по вскрытию сейфов, пять раз бежал из тюрьмы, он не просто уголовник, а го-су-дар-ствен-ный преступник… Правда, ко всем этим эпитетам сейчас следует прибавлять слово бывший: бывший уголовник, бывший мастер, бывший преступник! Вот уже около шести лет как раскаявшийся Масюта считает на костяшках портовые сальдо-бульдо и ежемесячно платит профсоюзные членские взносы.
ЗОВИТЕ МЕНЯ ПРОСТО ЛЕНЬКОЙ, ЛАДНО?
В тот же день, вечером, Прохор разыскал старенький двухэтажный домик. Дверь, открыла высокая стройная девушка с большими печальными глазами. Две тугие, тяжелые косы падали с плеч.
— Мне Леньку… — почему-то почувствовав себя виноватым перед нею, сказал Прохор.
Длинные ресницы едва заметно вздрогнули, приподнялись, открывая голубые глаза. Легкий румянец начал медленно заливать бледные щеки, высокий лоб… Девушка ничего не ответила, и Прохор вдруг испугался, что она захлопнет дверь перед самым его носом и больше никогда не покажется.
— Мне Леньку… — снова начал он, злясь на собственную беспомощность и несмелость. — Я обещал ему вот…
Прохор поставил перед ней чемодан, решив, что если его, Прохора, и попросят сейчас вон из комнаты, то тяжелый чемодан уж наверняка там останется, и теперь не знал, что делать со своими огромными ручищами — они показались неуклюжими, лишними.
— Вы Прохор? — вдруг тихо спросила девушка. Глаза ее, смотревшие снизу вверх, показались Прохору бездонно глубокими, теплыми и знакомыми.
— Да, да. Я Прохор…
— Ленька ждал вас.
«Ждал? Значит, я не ошибся дверью, значит, я действительно попал в Ленькину квартиру, значит, это — Людмила, его сестра! — быстро соображал Прохор. — Но где же Ленька? Он ждал? И что же? Не дождался, ушел? Куда ушел он со своей обидой на обманувшего его водолаза? Где найти теперь этого маленького, жадного к простому товарищескому чувству человека?»
— Он ждал вас… Целую неделю ждал. Бредил Прохором. Сегодня ему легче, уснул…
Прохор легонько отстранил ее рукой и шагнул в комнату. В дальнем углу низкой и, должно быть, сырой комнаты на большой деревянной кровати, до подбородка укрытый шерстяным одеялом, спал Ленька. Лицо было такое же белое, как подушка, и крупные хлопья веснушек четко проступали под глазами, на переносице и на большом мальчишечьем лбу.
— Что с ним?
— Доктор сказал — грипп.
Она взяла мягкое полотенце и так ласково вытерла мелкую прозрачную росу на верхней губе и лбу мальчугана, что Прохор с некоторым сожалением подумал о том, что никогда не болел гриппом и что у него нет такой нежной сестры.
Стояли у постели рядом: она — тоненькая, в легоньком ситцевом платьице, и он — здоровый и неуклюжий, задыхающийся от смущения. Молчали… Ленька вдруг пожевал губами, потянул носом воздух и открыл глаза.
— Горе мое веснушчатое проснулось, — еле слышно сказала Люда.
Ленька посмотрел на нее, и на губах мальчика затеплилась улыбка. Потом он перевел глаза на Прохора. Посмотрел и отвернулся к стене: то ли обиду припомнил, то ли узнавать не захотел. Прохор хотел было заговорить с Ленькой, но почувствовал, что его пальцы взяла горячая рука и, тихонько вздрагивая, сжала их. Прохор посмотрел на Людмилу. Она показала глазами, чтобы он молчал. Вдруг Ленька быстро повернул голову и посмотрел прямо в глаза Прохору, сперва удивленно, потом радостно:
— Ты, Прохор?
— Я, Ленюшка, я….
Искры погасли в Ленькиных глазах, он смежил веки, полежал немного и попросил:
— Зови меня просто Ленькой, ладно?.. Это я только для нее Ленюшка, — показал он глазами на сестру.
Людмила взяла исцарапанную ладонь брата, прижала к своей щеке.
— Я ведь свое обещание выполнил, Ленька. Принес тебе акваланг.
— Еще бреши!
И вдруг спохватился и потянулся обеими руками к сестре.
— Людочка, прости! Честное пионерское, больше не буду.
Она грустно покачала головой:
— Ладно уж. Ради гостя прощу.
— Покажь сюда, — попросил, когда Прохор открыл чемодан.
Он гладил худой рукой стальные баллоны, трогал маску, ремни, гофрированные шланги и все спрашивал:
— Это — легочный автомат с редуктором, да?
— Это — манометр, да, Прохор?
— Это — загубники?
НЕЛЬЗЯ УБИВАТЬ МЕЧТУ
Несколько дней провозился «Руслан» с греческим сухогрузом. Штормовые волны и бешеный ветер развернули потерявшего ход грека бортом вдоль водяных валов и, очевидно, долго несли его к берегу, то поднимая на могучих гребнях, то опуская между ними, пока не посадили всей кормой на скалистую банку. Через трещину в корпусе в трюм набралось много воды, и для того, чтобы судно снова могло держаться на плаву, надо было облегчить его, снять часть груза. Экипаж «Руслана» работал день и ночь, не думая об отдыхе. Пищу принимали там же, где работали, на палубе или на мостике, под свист крепнущего ветра, грохот волн и гром сталкивающихся стальных бочек-понтонов. Только к исходу второго дня сухогруз был облегчен настолько, что буксир мог стянуть его с банки, а на пробоины и трещины были заведены мощные пластыри, преградившие воде доступ в трюм. Надвигалась третья штормовая ночь, а спасенное судно надо было отбуксировать в безопасное место. Виктор и сейчас еще слышит, как, будто пушечные выстрелы, бьют упругие валы о борта судов. Не раз с треском лопались стальные канаты и моряки, рискуя жизнью, заводили вместо них новые. Команда измучилась, промокла до нитки.
Виктор все эти дни не сходил с мостика и, когда «Руслан» вернулся на стоянку, почувствовал сильную усталость. Но это была совсем другая усталость, ничуть не похожая на ту, которую он пережил на прошлой неделе после чтения письма матери. Та щемила душу, надрывала сердце, мутила сознание. Эта валила с ног, но не давила, не угнетала. От нее стучало в висках и болело в груди, но сознание было ясным, а в сердце не ощущалось горечи и обиды. Проспав более половины суток в каюте, Виктор проснулся свежим, душевно уравновешенным и с наслаждением потянулся так, что хрустнули суставы.
Остаток дня заняло письмо к матери и подготовка контрольной работы в заочный институт. Работалось легко, сложные расчеты, над которыми Виктор раньше просиживал долгие часы, теперь не казались такими трудными и ложились на бумагу аккуратными колонками цифр и четкими формулами.
Только поздно вечером Олефиренко вышел на палубу подышать свежим воздухом. Шторм утих, будто его никогда и не было. Тишина! Огни города на высоком берегу сливались с густыми зарослями звезд, и Млечный путь казался продолжением электрического зарева. И море, как небо, — все в отражениях огней, в отсветах звезд, в бледном свечении, исходящем из глубины. Воздух чист и прозрачен, и в нем, как в хрустале, все видно далеко и нечетко. Вон идут по причалу двое. Один, высокий, в черном, широко и твердо шагает, заложив руки в карманы брюк. Второй, чуть ниже, в светлом расстегнутом макинтоше и шляпе, сбитой на затылок, еле поспевает за ним. Поворачивают на сходню, идут на «Руслан». На оклик вахтенного отвечает высокий.
— Свои. С берега.
Олефиренко узнал по голосу Демича, позвал его к себе.
— Кто это с тобой?
— Мирон.
— Осадчий? Опять пьяный?
— Выпивши… Я его уже у причала встретил. Говорит, у сестры на свадьбе был.
— Сегодня на свадьбе, месяц тому назад на смотринах набрался, на работу опоздал — позор на все Черное море.
Прохор вспомнил, что в прошлое воскресенье вечером, когда команда была на берегу, в кубрике спал пьяный Осадчий. Говорят, его Качур еле притащил на корабль. И хотя пошла всего вторая неделя, как Прохор принял спусковую станцию, ему стало стыдно перед Виктором за подчиненного.
— Наш с тобой подчиненный, да не в нашу сторону идет.
— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Олефиренко. Он только что готов был обрушить на Осадчего самые обидные слова, утром он его вызвал бы к себе в каюту и учинил бы Мирону такую баню, что тот запомнил бы, как говориться, до новых веников. Но чтобы Прохор, обманувший товарищей, отступивший от своего слова, только-только прибывший на судно Прохор, смел так судить о людях «Руслана»?! Нет, это уже слишком! Ни одного члена экипажа, даже пьяницу Мирона Осадчего, капитан Олефиренко не даст в обиду Демичу. Находить недостатки легко, а вот попробуй, поработай с мое, повозись с таким экипажем, какой достался Виктору Олефиренко.
— Ну, не сгущай краски, Демич. Что же, по-твоему, Осадчий пропойца, алкоголик? Выпил человек на свадьбе… ну, лишнее, ну, опоздал один раз на судно, с кем не случается. Вон на военном флоте, и то бывало…
Прохор даже отшатнулся немного, так неожиданны для него оказались слова Виктора. Ведь только что говорил же: «Позор на все Черное море!» Раньше никогда так не менял свои взгляды старшина Олефиренко.
— А с тобой во флоте такое бывало?
— Нет.
— А, помнишь, куда сажают во флоте тех, с кем бывает?
— Ну, помню. Так что же, ты хочешь на «Руслане» гауптвахту завести?
— Гауптвахты не надо. Она, по-моему, и военным тоже не нужна. А вот пьяных в экипаже «Руслана» не должно быть. И тебе, капитану, знать об этом и заботиться об этом положено.
— О том, что мне положено, что не положено, я и до твоего прихода на «Руслан» знал, — резко возразил Виктор, но тут же спохватился. Затевать спор с Прохором ему не хотелось: не хватало еще выслушивать поучения этого дезертира! Но и оборвать разговор было бы нетактично по отношению к бывшему сослуживцу, и Олефиренко решил смягчить беседу, перевести ее в более спокойный фарватер. Пусть все забудется, завтра он снимет стружку с Мирона, а со временем, постепенно, присмотрится и к Прохору.
— Все это не так просто, как кажется со стороны, — уже спокойнее продолжал Виктор. — Как бы это тебе объяснить…
— Объясняй. Тебе это по долгу службы положено, — ухмыльнулся Прохор.
— И по долгу службы тоже… Только сегодня мне хочется поговорить с тобой не как начальник с подчиненным, даже не как коммунист с комсомольцем, а как человек с человеком. Ведь коммунизм строят не только коммунисты да комсомольцы, Прохор, весь народ строит, дело это человеческое, всехнее. На «Руслане», к примеру, коммунистов всего один я, комсомольцев тоже немного, а все моряки борются за звание экипажа коммунистического труда — хотят не только работать, но и жить, понимаешь, жить, думать по-коммунистически, хотят завтрашний день сегодня видеть…
Хотелось говорить просто, душевно, но именно потому, что Виктор пытался уйти от острого столкновения, увести Прохора от конкретного случая, от пьянки Мирона Осадчего, слова приходили на ум какие-то общие, сухие, как тырса, будто из портовой газеты вычитывал их Виктор.
— Вот ты, когда под водой работаешь, неужто кроме ржавой баржи да водорослей ничего не видишь, не думаешь, для чего ты баржу ту поднимаешь, здоровьем своим рискуешь? Ужель тебе ни разу так и не привиделся коммунизм?
— Ну, знаешь, Виктор, — засмеялся Прохор, доставая пачку папирос и садясь на банку. — То, чего нет на самом деле, видят только в азотном опьянении. Я в коммунизм тоже хочу, но дорогу к нему, наверное, чуточку иначе понимаю, чем ты.
— Ну-ка, расскажи! — Виктор присел рядом с Прохором, вынул черную сигарету, прикурил и закашлялся.
— Что-то твой кашель мне не нравится. Курить разучился?
— В том-то и дело, что не отучусь никак.
…Однажды китобоец, на котором плавал Виктор Олефиренко, был застигнут жестоким штормом в Порт-Аделаиде. Шестиметровые волны Индийского океана врывались в залив Сент-Винсент, грозя сорвать с якорей и превратить в щепки океанские лайнеры. Легкий, как ореховая скорлупа, китобоец всю ночь проплясал на высоких гребнях, команда измоталась в схватке со стихией. А утром на борт советского китобойца поднялся капитан стоявшего рядом турецкого сухогруза Илхера Аднан. Чуть не плача, он рассказал советским морякам о своей беде. Более трех лет безработный, уже не молодой капитан обивал пороги пароходных компаний, пока не получил мостик сухогруза «Калкаван». Вы знаете, что такое безработица? Это не только голод и нищета. Это и угасающие глаза жены, и желтые лица медленно умирающих детей, тающие силы и тающие надежды, черное, беспросветное сегодня и еще более страшное завтра. Это вечное ожидание конца… И вот — мостик. Илхера Аднан — капитан сухогруза… Но в первом же рейсе его постигла неудача: во время вчерашнего шторма лопнула якорь-цепь и вместе с якорем пошла ко дну.
Илхера Аднан смотрел на моряков черными испуганными глазами, тонкие губы его нервно вздрагивали:
— Хоть не возвращайся в Стамбул. Хозяин выгонит с судна да еще взыщет убытки. И снова…
— Не горюй, капитан, мы стоим рядом, — сказал водолаз китобойца Виктор Олефиренко.
Он спросил разрешения у капитана и спустился под воду. Виктор был впервые на морском дне в этих широтах и залюбовался огромными белыми ракушками и махровыми звездами. Круглые, в две ладони величиной, створки ракушек медленно раскрывались и моментально захлопывались. Отталкиваясь таким образом от воды, они перемещались на новое, более богатое пищей, место; морские звезды же, приподнявшись на щупальцах, колесом катились по грунту, ловко используя незаметные подводные течения. Якорь-цепи не было. Олефиренко попросил потравить шланг, захватил его и сигнальный конец под левую руку и пошел по пологому малозаметному скату вниз, к темнеющим зарослям водорослей.
— Куда тебя понесло на глубину? — спросил телефонист спусковой станции.