Позднее летнее солнце в то утро приятно манило теплом. Дикие утки, распушив оперенье, копошились на мели, окруженные роем комаров над болотистым берегом. Даже пугливые водяные крысы вышли на берег, и собаки облаяли их.
Когда Людовик подъехал к мосту, то на другой стороне увидел человека. Он стоял там, как будто поджидал герцога, держа левой руке развернутый свиток пергамента. Людовик не любил, когда ему надоедали просьбами во время прогулки по городу, и жители Кельгейма следовали этому правилу. Незнакомец склонил голову. Лица его не было видно. Светлые волосы сверкали на солнце. Он казался очень юным и, несмотря на смиренную позу, – храбрым, почти дерзким.
Собаки принялись лаять и рваться с поводков.
? Прочь! С дороги! – крикнул псарь, который держал их.
? Оставь, – остановил его Людовик. – Каждый заслуживает того, чтобы его выслушали.
Он поравнялся с незнакомцем и хотел уже взять пергамент, как тот сделал шаг вперед и ударом стилета в шею заколол герцога. Все произошло так быстро и неожиданно, что ни Людовик, ни его спутники не успели осознать ужас произошедшего. С широко раскрытыми глазами, скорее удивленный, нежели испуганный, герцог смотрел на своего убийцу. Он схватился за зияющую рану обеими руками и покачнулся, а потом, как подкошенный, упал на землю. Это вывело людей из оцепенения. Стремительно взметнулись мечи из ножен. И пока герцог, страшно хрипя, испускал дух, его рыцари страшными ударами искромсали убийцу. Лекарь, прибыв и взглянув на останки, решил было далее, что имеет дело с несколькими пострадавшими. Мстители были все в крови своей жертвы. У незнакомца не осталось обеих рук и одной ноги. Его внутренности клочьями висели между досками моста. Зрелище оказалось настолько жутким, что слуги забросали песком труп, а отрубленные члены сбросили в Дунай.
Герцогу уже невозможно было помочь. Он погиб смертью, которую считали самой ужасной. Без подготовки, без исповеди и последнего причастия жестокий рок вырвал его из жизни. Мертвого накрыли плащом. Он лежал навзничь на досках в ожидании подобающих ему почестей. Никто не проронил ни слова.
Кто этот юный убийца? Зачем он совершил преступление?
Людовик не был тираном. Подданные любили его. Был ли это поступок сумасшедшего? Или убийца действовал по поручению более высокопоставленной особы? Имелись ли у него сообщники среди спутников герцога? Почему они так поспешно казнили преступника? Может, испугались, что под пытками он назовет их имена? Что было написано в письме, которое незнакомец хотел передать герцогу? Люди тщетно искали его. Может, он выбросил его в реку? Или кто?то уже взял его себе?
Наконец труп положили на телегу, запряженную двумя вороными, и повезли по городу, погруженному в туман и уныние, мимо серых крепостных стен, изъеденных временем, мимо театральных подмостков. Дощатые заборы, повалившиеся, с дырами, как ухмыляющийся беззубый рот старика. Камышовые крыши, кривые, часто слишком большие на покосившемся фахверке, – шутовские колпаки на головах детей. И кругом лестницы, мосты, арки, переходы, потому что весь город стоял на каналах. На улочках сушились залатанные сети. Рыба – основная пища бедняков – водилась здесь в изобилии. В незастекленных глазницах окон теснились цветочные горшки, тусклые, не покрытые глазурью глиняные черепки. Белье сушилось на ветру рядом с вязанками лука, вяленой рыбой и пучками зелени: валерьяны, огуречника и садового чабреца.
Город гордо простирал к небу башни: оборонительные, сторожевые, башни тюрьмы и ратуши, но выше всех вздымались колокольни собора, которые звонили теперь по умершему.
В тот же день на всеобщее обозрение выставили отрубленную голову убийцы. Но это происходило не как обычно перед городскими воротами, а на площади за ними; голову постоянно возили с места на место, чтобы замедлить стремительное разложение. Ее насадили на копье. Открытые глаза были тусклыми как глаза речной рыбы, не проданной в день ловли. Два стражника стояли рядом день и ночь, чтобы оградить голову от гнева жителей Кельгейма и жадности воронья.
Барабанщик сообщал глазеющему народу, что вознаграждение в размере четырех фунтов геллеров серебром ждет того, кто сможет назвать имя и происхождение убийцы.
На Lamberti через городские ворота Кельгейма прискакали четыре духовных лица. То были аббат Ба?бо из Бибурга и аббат Сильвестр из Вельтенбурга, в сопровождении двух тамплиеров – Доменика Арагонского и Фердинанда ле Форта.
Когда рыцари проезжали мимо головы, насаженной на копье, у Доменика вырвался из груди такой дикий крик, что лошадь испугалась и сбросила его.
Ночью, безлунной и ветреной, оба тамплиера вернулись. В свете факела они рассмотрели голову, ощупали окровавленные волосы и заглянули в раскрытый рот.
На шее повыше того места, где голову отделили от туловища, они обнаружили на коже цепочку загадочных уколов.
? Что за странные рубцы?
? Кажется, будто их выжгли.
? Нет, скорее похоже на укусы… следы укусов вампира или когтей дьявола.
Мужчины перекрестились.
? Вы знаете его? – спросили стражники.
? Боже упаси нас от этого, – ответил Доменик, юный рыцарь Храма.
Когда они возвратились на постоялый двор, он сказал:
?Я узнал его сразу. Клеймо Бафомета под волосами на затылке…
? Я тоже это видел. Нет сомнений.
? Но странные рубцы на шее… что они должны означать? Их нанесли раньше, чем он умер. Они уже зарубцевались. Я раньше не видел ничего подобного.
? Боже мой, как и никто из нас. Может ли такое быть? Это невозможно.
? Stultorum plena sunt omnia. Мир полон безумия.
В нижних садах монастыря между лесом и рыбным прудом Орландо занимался тем, что уничтожал нору хомяка. Он стирал со лба пот, пока его юный помощник копал дальше. Вдруг тот закричал:
? Ой, смотрите, смотрите! Мы нашли его склад! Земля была разрыта, и внизу открылось полое
пространство. Орландо встал на колени, чтобы руками выгрести глинистую землю, и оттуда потекли золотые зерна.
? Только посмотри! – воскликнул Орландо. – Он собрал и сохранил во сто раз больше своего веса, без серпа, без мешка и без телеги. Никакой крестьянин не способен на такое. Эти зерна лежат здесь под землей уже почти полгода и до сих пор не проросли и не сгнили. Как же это ему удается? Если бы мы разузнали, как он это делает, то нам бы не понадобились ни амбары, ни сараи.
Они наполнили четыре мешка пшеницей.
? Но достижения хомяка – ничто по сравнению с уменьями сойки, – продолжал Орландо. – Она собирает буковые орешки. Их во сто тысяч раз больше. Сойка прячет добычу по бесчисленным дуплам, а после находит их снова почти все, равно как и маленькая болотная синичка, которая замечает тысячи тайников. Но непревзойденным мастером хранения все же остается крот. Он собирает целую уйму дождевых червей в своей кладовой под землей, рядом с норкой, где зимует. Он откусывает им голову. Это не убивает червей, но они не могут уползти обратно. Поэтому всю зиму у крота есть рядом с постелью свежее мясо. Те черви, которых он не съел, весной врываются в землю, потому что за зиму у них отрастает голова. Ни один червячок таким образом не пропадает. Fascina?tio nugacitatis. В природе все достойно восхищения.
? Мне кажется, что нас кто?то зовет, – сказал юноша.
Наверху холма, у монастырской стены стоял брат Бернхард. Он махал им руками. Орландо разобрал только: «Гемини… к Магистру…»
Пьер де Монтегю, Магистр храмовников в Париже, стоял возле одного из высоких окон своего приорства и смотрел вниз на крытую галерею двора, под сводами которой собрались рыцари Храма. Их белые плащи с красным крестом на левом плече развевались на ветру. Магистр спросил своего секретаря, который чистил перья за конторкой: – Гемини уже прибыл?
Орландо и Адриан Падуанский были близнецами. Так как братьев никто не мог различить, то их звали попросту Гемини – близнецы.
Открылась высокая дверь. В покои вошел мужчина, высокий и худой, на вид около тридцати лет. У него были щетинистые волосы, как у ежа. Широкая борода обрамляла его лицо. Он выжидательно остановился в темном проеме двери. Своеобразное сочетание крестьянской грубости и ранимой чувствительности, тип, который встречается порой среди лошадей и собак при смешении благородной и дикой кровей. Чувственные губы и ноздри служили удивительным контрастом широкому подбородку и роскошным зубам хищника. Подвижные голубые глаза глядели удивительно живо, как у молодого зверька. Вообще в нем угадывалась какая?то внутренняя связь с животными. Вероятно, это объяснялось тем, что он, как и большинство четвероногих, родился не один. С момента зачатия он созревал, подобно щенкам одного помета, рядом с другой жизнью, сходной с ним по плоти и духу. Общение со своим вторым «я» еще до рождения открыло ему доступ к мирам, которые закрыты для других. Эти два «я» могли беседовать друг с другом, не произнося ни слова, – дар, общий как для зверей одной стаи, так и для пчел одного роя.
Кто его не знал, мог легко принять за флегматика. Он двигался с мощным спокойствием медведя. У него было такое же отношение к своему телу, какое свойственно домашней кошке. Инстинктивно он знал, что может положиться на него в трудный момент, и сохранял состояние раскованного спокойствия, характерное для естественной формы бытия.
? Присядь, брат Орландо, мне нужно поговорить с тобой, – произнес магистр. – Уже прошло три лета с тех пор, как мы послали твоего брата с тайной миссией в Персию. Он должен был вернуться самое позднее до Chilligani. Но его нет.
? Путь долог и полон опасностей.
? Ему известны все. Он – один из лучших наших людей. Но он задерживается уже на восемь месяцев. Утебя есть объяснения этому?
? Как я могу знать…
? Говорят, близнецы связаны друг с другом как единое целое. Расскажи мне о твоей другой половине. Что за человек Адриан?
? Вы знаете его.
? Да кто же знает людей! Tempora mutantur et homines in illis. Времена меняются, а с ними изменяется и человек. Расскажи мне об Адриане.
? Он – как я.
?Тогда расскажи мне о себе. Нет, расскажи мне о той, что родила вас, о твоей матери.
? Мы не были рождены. Нас достали из плоти умирающей. Она не пережила родов.
? А ее супруг, твой отец?
? Она не была супругой нашего отца. Она была его возлюбленной. Мы, их сыновья, внебрачные дети, лишенные титула и наследства. Магистр прервал его жестом:
? Быть внебрачным ребенком означает иметь мать, наделенную столь удивительными свойствами характера, что ее полюбил человек благородного происхождения ради нее самой, а не из каких?либо соображений брачной политики, как это часто случается со многими знатными матерями. Наверняка она была прекрасна.
? По воспоминаниям, которые сохранил наш отец, она была стройной, с прелестным лицом. Это была арагонка с арабской кровью в жилах.
? А твой отец?
? Он погиб в битве при Лас?Навас?де?Толоса. Стрела альмохада пронзила оба его бедра. Намертво прикованный к своему коню, он истек кровью, так и не упав на землю. Он умер прямо, как дерево.
? Он ненавидел сарацин?
? Он воевал в войске христианского королевства, чтобы освободить Иберийский полуостров от мусульман, но он изучал их язык, читал их книги, любил арабскую лирику и образ жизни.
Он был как охотник, который одновременно и любит и ненавидит свою добычу.
В своей последней воле он распорядился, чтобы его сыновьям, прежде всего, преподавали арабский язык.
? Так он любил сарацин?
? «Et verba et arma vulnerant» – его девиз. «Слова поражают как оружие», и кто владеет своим оружием, владеет своим врагом. Знание языка – знание оружия.
? Вас воспитали при дворе Альфонса Восьмого.
? Нас учили всему, что должен уметь христианский рыцарь. Мы говорим по?испански и по?французски, немного по?латыни и хорошо по?арабски, языке ученых при дворе.
? По этой причине орден и послал Адриана в Персию. Но он не вернулся.
?Он вернется.
?Что дает тебе эту уверенность?
? Как вы можете сомневаться? Он тамплиер. Магистр подал знак своему секретарю. Открылась
дверь в соседние покои. Вошел Доменик.
? Ты его знаешь?
?Да, конечно. Это брат Доменик Арагонский. Я знаю его.
? Расскажи нам о том, что ты видел в Кельгейме, – велел магистр. – Ничто не добавляй и ни о чем не умалчивай.