Мне кажется, что взрослый скворец просто не может проводить свободное от поисков корма время молча. Если не поет, значит болен. Он знаменит прежде всего своими весенними песнями, за них и любим в народе, как замечательный подражатель-пересмешник. В мире пернатых есть и более талантливые пересмешники, но чтобы послушать их, надо или у комариного болота посидеть, или по степи поездить. А скворец сам к нам прилетает. И пусть его мастерство и голос уступают способностям степного жаворонка, плясуньи, болотной камышевки, но поет он не где-то на стороне, а у нашего порога. Поет песни, которые унесла зима и которые принесет грядущее лето. Многое в его пении удается угадать, а кое-что и непонятно, как у варакушки или сорокопутов, потому что приносит он в город или на лесной кордон не только голоса местных соседей, но и то, что собрал по свету, что слышал в других странах.
Однажды, взявшись подсчитать чужие голоса в пении воронежских скворцов, я за одну весну обнаружил в нем до семидесяти их видов. У многих птиц разные скворцы брали разные сигналы, охотно перенимая, например, у курицы то кудахтанье, то призывное квохтанье (а вот петушиное «кукареку» не понравилось ни одному). У иволги чуть ли не все взяли ее флейтовый свист, немногие — шипящее «мяуканье», единицы — просящее «хихиканье» слетков. Один порадует полной трелькой веснички, прощебетав ее, пожалуй, даже нежнее, чем сама пеночка, другой повторит лишь начало этой тихой песенки, словно на всю не хватило умения.
Скворцы перенимают чужие голоса только из первых уст. Заимствовать чужое друг у друга у них не принято. У двух соседей в песенном наборе может быть по десятку сигналов других птиц, но одинаковых у того и другого — два-три. Как-то у трех живших рядом скворцов я слушал: у одного песенку обыкновенной овсянки, у другого — садовой, у третьего — камышовой. А ведь слышали все они наверняка трех овсянок, но выбрали, как по уговору, по одной. Перенимают они или самые несложные мотивчики, или односложные выкрики. Какой скворец не слышал зяблика, но никто не повторит его звенящую двухсекундную песенку, зато беспокойное «пинь-пинь-пинь…» готовы произносить все.
Где собирают скворцы чужие голоса? На речных ночевках, где слышат они свиязей, крякв, чирков, лысух, цапель, на лугах — чибисов, коростелей, чечевиц, лягушек и жерлянок, в небе — стрижей и золотистых щурок, на родном дворе — воробьев и галок, сверчков, щенят и кошек. Скворцу, жившему у дачной платформы, понравился свисток электрички, другой передавал раскат барабанной дроби дятла, третий — звуки весенней капели. В Черноморском заповеднике удалось послушать скворца, которому не повезло с соседями: даже воробьев близко не было. Но талант все же нашел выход: птица явно обрадовалась, когда рядом с ее деревом устроились на привал три человека. Она тут же повторила звяканье кружки о дно ведерка, тюканье топорика по обрубку, и, как эхо, свистом откликнулась на удивленный возглас, точно передав его интонацию и длительность. И, как всегда, получилось отлично с первого раза.
Голосом скворец, конечно, слабоват: никогда не свистнет с тем ухарством, с каким свистит поползень. Перепелиный «бой» повторит словно с опаской, как бы сам перепел не услышал. Будто под глухую сурдинку, скрипит по-коростелиному. При этом не возникает того эффекта удаленности, какой бывает, например, у тростянки. Но зато, копируя слабоголосых птиц, он может заставить неискушенного слушателя искать их поблизости — свиристеля, например, дубоноса, снегиря. А когда простонет с ветки жерлянкой, невольно подумаешь: как же эта лягушечка на дерево попала?
Поет пересмешник только с чужих голосов или есть у него и свое? Есть. Протяжный, заливистый свист с оттенком озорства, частое, сливающееся в негромкую трель шелестящее пощелкивание и еще тот скрежещущий звук, под который птица всплескивает полуразвернутыми крыльями. Свист слышен дальше всех других звуков: это призыв. На осенних, зимних и даже летних «концертах» свиста, щелканья и скрежетания мало, лишь изредка пробиваются они сквозь малопонятный и неразборчивый гам стаи и шелест листвы.
Получается, что чужие — птичьи, жабьи, звериные — голоса и механические звуки скворец включает в свою весеннюю песню не для того, чтобы поразить воображение самки своим мастерством и доказать этим преимущество перед неопытным молодняком, а скорее для собственного удовольствия. Да и какому из певцов будет отдано предпочтение, тому ли, который кудахчет, мяукает, повизгивает по-щенячьи и по-сорочьи (или как поросенок), покрякивает и стрекочет, но владеет добротным гнездовьем, или тому, который высвистывает красивую песенку-вопрос чечевицы, серебристый звоночек свиристеля, трельку веснички и запев черного дрозда, но его скворечник кособок и со сквозными щелями? Серая ворона тоже может немного подражать, но делает это лишь наедине с собой или в присутствии какого-нибудь животного, как бы развлекаясь и, кажется, даже понимая результат своих действий, какое, например, впечатление производит на дятла раскат его собственной дроби, вылетающий из вороньего клюва.
Скворец может весь день провести в одиночестве, но к вечеру обязательно возвращается в стаю и ночует вместе со всеми. Если нет своих, к воробьям, галкам, другим птицам, которые ночуют стаями, пристроится, лишь бы не быть одному. Только самки во время насиживания остаются на ночь на гнездах, самцы — никогда.
Ранней весной, пока владельцы домиков и дупел еще холосты, они и на ночевку летают холостяцкими стаями. Вдоволь напевшись на вечерней заре, соседи один за другим слетаются на вершину высокого дерева и несколько минут проводят в молчаливом ожидании, пока не соберутся все ближние. А потом стайка стремительно срывается с веток и, не набирая высоты, уносится прочь, каждый вечер в одну и ту же сторону. Улетает на речные разливы, степные озера, большие пруды, переполненные полой водой. В пути стайки догоняют одна другую, сливаются в стаи, которые опускаются или в тростниковые чащи, или на залитые водой кусты ивняка, или на стоящие в воде ольхи и осокори. Тут к ним по крайней мере снизу никто не подберется. Да и сверху в эту пору большой опасности не бывает, потому что у сов и на суше охота добычлива именно во время водополья.
Не зная этой повадки скворцов и видя под вечер, как все в одном направлении проносятся их стайки, можно подумать, что птицы торопятся до наступления темноты пролететь последние километры до родных мест, или что они, чувствуя приближение какого-то необыкновенного ненастья, спешат скорее от него, чтобы переждать непогоду. Но утро следующего дня будет таким же прекрасным, как и накануне, и снова у своего жилья будут петь вчерашние скворцы. А вечером опять непонятное бегство, и неясное беспокойство за любимцев охватывает душу. Но баюкающие песни дроздов отгоняют смутную тревогу, а токующий под звездами бекас успокаивает окончательно: стихийного бедствия не предвидится.
Раз в несколько лет выдается у нас такая весна, что со скорым теплом дружно возвращаются скворцы, а разливов еще нет. Тростники во льду, кусты и деревья — на суше. И тогда стая принимает единственно верное решение: ночевать надо в городе, и лучше всего в самом людном месте, где никто ни палкой, ни камнем в спящих не запустит. И обрастает высокий тополь на шумной улице огромной черной шапкой, принимая на свои ветки тысяч пять-шесть скворцов.
С возвращением самок, с образованием семейных пар стаи на несколько дней удваиваются в числе. И тогда в них возникает тот скрытый порядок, который устанавливается на зимовках в стаях крякв — каждый самец летит рядом со своей избранницей, не теряя ее в тысячекрылом сборище. Он и на ветку старается опуститься так, чтобы со стороны самки уже не мог пристроиться третий (холостяков, каждому из которых пара нужна не меньше, чем ему, остается еще достаточно). Смешанные ночевки продолжаются недолго. Отложив яйца, самки становятся наседками, и хотя днем самцы подменяют их на время кормежки, ночуют в скворечниках и дуплах только хозяйки. А семейные самцы, как и прежде, вместе с оставшимися холостяками — до утра в камыши.
С середины лета, когда в стаи объединяются взрослые птицы и молодняк обоих выводков, сбор на общую ночевку может поразить своей грандиозностью. У каждой стаи из года в год существует излюбленное и надежное место, где птицы проводят ночи в полной безопасности, и, уверенные в этом, не предпринимают тех предосторожностей, которые неукоснительно соблюдаются вороньем, ночующим тоже сообща. Скворцы и не пытаются скрывать от кого-либо эти места, потому что там к ним не подобраться ни сверху, ни снизу. Не пройти и не проплыть сквозь густую щетку высокого тростника. В эти заросли можно попасть только сверху, но выбраться обратно сможет лишь тот, кто способен взлететь из них свечой, не запутавшись крыльями в стеблях трехметровой высоты.
Если скворцы ночуют на лесных полуозерах-полуболотах, интересного в их сборе мало. Слетается множество птиц часа за полтора до заката, и занимаются кто чем хочет. Одни по береговой грязи бегают, что-то склевывая с нее, другие чистятся, выдергивая у себя подносившееся перо, чтобы новое быстрее росло, третьи поют на ветках. И едва скрывается за деревьями солнце, как вся масса птиц перелетает в тростники, и что там творится, можно лишь гадать, прислушиваясь к гомону, в котором не различить отдельные голоса.
Если ночевки находятся в устьях спокойных, степных речушек, на лиманах, вечерний сбор скворцов похож на всеобщую птичью игру. С разных сторон, с лугов, полей, пастбищ летят скворчиные стаи и, сливаясь друг с другом, темным, разрастающимся облаком носятся над плесами, крепями, берегами. И вот уже не облако, а черная, просвечивающая туча, меняя очертания, то растягиваясь вширь, то снова свиваясь в огромный клубок, взлетая вверх и тут же падая к воде, без ветра кружит над притихшими тростниками. Издали кажется, что в этой плотной массе из-за тесноты и неуправляемости птицы непременно сталкиваются друг с другом, цепляют крыльями соседей. Но если оказаться внутри стаи (со мной однажды такое случилось), становится ясно, почему она так легко и быстро выполняет общий маневр: птицы, не мешая друг другу, строго держат интервалы между собой. Нет и намека на какой-либо строй, но стая так четко выполняет каждый маневр, что кажется единым телом.
Покружив над тростниками, птичье облако внезапно и чуть ли не мгновенно оседает в зарослях. А те стайки, которые прилетают с опозданием, уже без всяких предосторожностей опускаются к своим. Так каждый вечер, до глубокой осени, а иногда и до раннего ледостава. Как только задернет ледок остывшие плесы, проберется мороз и под тростниковую шубу, значит пора покидать надежное убежище.
Однако до таких холодов скворцы по своей воле остаются редко, и только сверхраннее вторжение зимы, как было, например, в середине октября 1976 года, может застать их врасплох. С кормами, особенно большим стаям, день ото дня становится хуже. Ищут скворцы ягоды, в которых есть сахар. Он в птичьем организме быстро перерабатывается в жир — энергетический запас для перелета. А что к этому времени остается на ветках? Барбарис, но его кислую красоту пробуют, кажется, те, кто видит ее впервые. Боярышник, но как-то не замечалось, чтобы он нравился скворцам. Рябина, но к ней отношение довольно неровное: то скворцы ощипывают ее не хуже свиристелей, то словно не видят могучего урожая. Декоративный девичий виноград: его дымчато-синие ягодки неприятны для нашего вкуса, но сахара в них достаточно, и подсыхающий сок склеивает пальцы, как сироп. Никто этот урожай не охраняет, птиц от него не отгоняет. Во дворах многоэтажных домов лоза, оплетая балконы и водосточные трубы, поднимается до крыш, и скворцы, помня эти дворы, из года в год появляются в них в конце сентября.
Погода в эту пору неустойчива: сегодня напоминает летнюю, а завтра налетит такое ненастье, что и в окно смотреть не хочется. Но и под холодным дождем и даже под мокрым снегом поют самые отважные, не позволяя остальным поддаться унынию, подбадривая молодых. А в погожие дни, укрывшись в листве золотого тополя, щебечет как может каждый. Одни перелетают на виноград, другие возвращаются. Скворцы ягод на землю не бросают, и поэтому урожая им хватает надолго. Перелетят в другой двор, когда все ощиплют. Но если еще синеют среди багровой листвы гроздья спелых ягод, а скворцы не прилетают день-другой, значит улетели совсем.
Все зимнее в марте последнее. Снег и в апреле может завалить поля, перелески, городские улицы, но это уже весенний снег. И совсем последние в марте изморози. Днем солнце снимает с ветвей и проводов пушисто-ледяное убранство, а за ночь оно нарастает снова. Аллея в парке словно облако, подпираемое толстыми стволами. Каждый прутик стал вчетверо толще, и не видно, где натужно каркает ворона, зовя в компанию своих. С одного дерева у автобусной остановки изморозь осыпается сильнее, чем с других, и вместе с ней, крутясь в воздухе, падают на снег сухие крылышки ясеня.
На нижних ветках, совсем не пугаясь ожидающих автобус людей, тихонько посвистывая, пируют снегири. Их небольшие стайки, оборвав ясеневый урожай на окрестных улицах, собрались на это дерево, как на прощальный общий пир. Пятьдесят шесть красногрудых самцов и двадцать девять самок: восемьдесят пять птиц сразу на одном дереве. Где еще увидишь такое? Несколько лет назад в грозовом июле на этот ясень, не выдержав силы вихря, упал полутораохватный тополь, переломив низкорослого соседа почти пополам. Изувеченный, он остался жить с тремя нижними ветками, на которых ежегодно созревал обычный урожай. Но прилетавшие в город на зиму снегири удостаивали его своим вниманием тогда, когда для них уже ничего не оставалось на других деревьях. Уж очень людно было около него во все дни, в любую погоду, и очень низко висели пучки крылаток с вкусными семенами.
Редкая зима в нашем городе проходит без снегирей. Примерно раз в пять-шесть лет весь урожай их любимого корма остается на ветках. Случается это вовсе не потому, что в окрестных лесах и на пустырях птицам живется сытнее и спокойнее. Их нет нигде, а почему — неизвестно.
Зимой в Черноземье корма для снегирей хватает. К рябине они как-то равнодушны. Ведь в рябиновых яблочках их привлекают лишь семена. Но зачем возиться с каждым яблочком, выдавливая из него одно-два семечка, когда повсюду черноклен, ясень, сирень, бурьян разный. И — никаких конкурентов. Интересно, что в те годы, когда и в лесах, и в городе росли только деревья местного ясеня, снегири обирали с них зимой все до единой крылатки. Но как только стал плодоносить понравившийся озеленителям и лесоводам ясень пенсильванский, снегири, попробовав его семена, охладели к бывшему корму. Как-то в одну из январских метелей стихия сбила с веток все, что на них еще оставалось. Утром снегири подобрали что могли со снега и принялись скусывать почки ясеней и вязов. На ясенях обыкновенных крылатки удержались, однако ни одна птица не стала их лущить. Так за какие-то двадцать пять-тридцать лет изменился вкус снегирей.
А новый кормилец сейчас везде. Есть километровые лесополосы целиком из этой породы. В городе на редкой улице нет его деревьев. Урожаи у него ежегодные: опадут осенью желтые листья, и остаются на ветвях густые кисти побуревших плодов. На иных деревьях столько этого снегириного корма, что от него падает на снег густая тень. Как дубы, которые не сбрасывают листву на зиму, выглядят эти ясени. Когда не бывает сильных ветров, долго не выпадает свежий снег, день ото дня густеет под ясенями ковер из сухих плодиков-крылаток, похожих на узкие перья. Семян в них нет: вылущили снегири.
На вкус ясеневые семена немного горчат, но, наверное, не сильнее ядрышка черемуховой косточки. Зато масла в них не меньше, чем в семенах подсолнечника. (Если раздавленный плодик прижать через бумагу горячим утюгом, на ней расплывается большое жирное пятно.) При таком сытном корме любой мороз снегирю нипочем, и на ночь он не ищет теплого убежища: лишь бы сова его не заметила. На закате стайка за стайкой разлетаются снегири по соснякам зеленого кольца, но догадливые одиночки прячутся в гуще еловых ветвей тут же, на улицах и в скверах.