— А может, зря я тогда Турпана так привечаю?..
— Сейчас ничего, сейчас можно: время сытое и ленивое, а вот зимой, когда настоящая у них работа, да ежели еды в обрез — тогда держи ухо востро. Опять же кого вожаком запрягать — тоже сообразить надо. Тут кого попало не поставишь. Вот, к примеру, твой Турпан — самый умный и самый, пожалуй, сильный пес, а попробуй я его вожаком поставить, дела не будет. Потому — жулик, лентяй и захребетник, ни авторитета у него, ни ярости в работе. И вожаком ему не быть никогда. Загрызть его, может, и не загрызут, силен и хитер он для этого, а вот слушаться ни за что не станут, а Моряк — он хоть и мельче, и силы у него той нет — вожак по сути, и все псы его слушаются. Эх, ну зачем этому прохиндею, — Кеша кинул в Турпана куском нерпичьего сала, — такие стати?! Вон какая грудь, в две совковые лопаты!
Из избы вышла Маша и стала собирать во дворе щепки для печки, прислушиваясь к нашему разговору.
— А отчего это у тебя все псы, Кеша, кобели? — спросил я. — Им, поди, с сучкой-то веселее бы было. Да и щенки тебе бы пригодились.
— Да ну их, сучек, к такой матери, одна морока с ними... Тут и так-то, как они свалку затеют, шерсть до потолка, пока их растащишь, а была бы сука — они бы день и ночь из-за нее грызлись, визг бы до самого Преображения стоял. Был у меня кобелек один, Мишка, маленький, серенький, но ничего, работящий, в упряжке хорошо бегал, так он зимой по торосам на Преображение ушел. Сучка там, понимаешь ли, потекла, так он, стервец, за тридцать километров это учуял.
— Кобели, они все такие, — вдруг встряла в наш разговор Маша.
— Чего-о-о?!! — взвился Кеша, и Маша, подхватив свои щепки, опрометью кинулась в избу.
— И где же он теперь, этот Мишка-то? — спросил я.
— Известно где, там, на острове, где же ему еще быть? Вот лед уйдет, ребята с Преображения ко мне непременно будут: рыбки половить да гусей пострелять. Тогда они Мишку-то с собой и прихватят. Да еще одну собаку мне Валерка-радист пообещал дать. Потом, лесу они мне посулили березового и елового на полозья к нартам... Валерка-то этот на будущую зиму сюда, на мой участок, просится. А что, участок хороший: главное — на косу моржи приплывут. Большущее стадо бывает — голов по четыреста. А уж как поплывут, рев стоять будет — что от пароходов... Ну и нерпы здесь, как видишь, хватает, омуль годами хорошо идет в сети. Опять же капканов у меня по тундре штук семьсот стоит, не меньше. Все в полной исправности... Привады года на три по тундре разбросано. Изба теплая, да и еще избы по участку есть... Чего же так-то не охотиться?..
— А как же ты?
— А я все, шабаш, завязываю с этим делом... Последнюю зиму[15], однако, охотничаю. Потом на пенсию пойду. Куплю себе где-нибудь на Украине домик с яблонями и там помирать буду. Копейка-то у меня добрая есть, я тебе не Витька Осипов.
В продолжение этого длинного разговора мы в два ножа обезжирили нерпичью шкуру, выполоскали ее в море и затем, изо всех сил растянув, прибили к бревнам на восточной стене избы для просушки.
А у наших геологов на обнажении (на «стриптизе», как шучу я) случилось происшествие: Тамаре в голову угодил довольно приличный камень и набил здоровенную шишку. Однако поначалу я подумал, что пострадала не она, а Валера: он был бел как мел, и лоб его был покрыт испариной. Свое состояние он пытался скрыть шутливым тоном.
— Ты уж поаккуратней работай, Тамара, — вроде бы и шутил он, а у самого дрожали губы, — а то как я перед Владимиром Степановичем[16] оправдаюсь?.. Случись с тобой что, он меня разом отовсюду уволит, да так, что никто никуда потом не возьмет.
Шутки шутками, но склоны, где работают наши геологи, лавиноопасны, в особенности в такую погоду, как нынче: моросит мелкий, противный дождичек, который всегда бывает (да еще и с ледяной крупой) при треклятом северо-восточном ветре. Хорошо еще, что работают наши ребята в меховых шапках, которые служат им некоторыми амортизаторами, а надо бы сюда строительные каски, да вот не запас их наш начальник, не предусмотрел.
1 августа
Сегодня Шеф объявил выходной, тем более что дует все тот же проклятый северо-восток с ледяной изморосью. Ребята приводят в порядок свои коллекции, устраивают баню. Учтя горький Тамарин опыт, они делают ее не посреди тундры, а на галечной терраске — там от тепла земля уже не поплывет. Сняли «мужскую» палатку, поставили ее на косе, заволокли туда железную печку, наготовили дров и воды.
Сегодня к вечеру Кеша с Машей должны нанести нам ответный визит — мне заказан большой торжественный ужин. Самое же главное — я должен испечь хлеб. Прикатил к Кешиному дому железную бочку с дверцей (импровизированную печь для хлеба, сделанную, может, самим Кешей, а может, кем-то из наших предшественников-геологов), вкопал ее в галечник, вставил трубу, заложил жестянками дыры, что прострелил, развлекаясь, пьяный якут. Потом все доверху забросал галечником, так что на косе осталась торчать лишь труба. Ну вот печь и готова. Сделал пробную — санитарную — топку, а заодно проверил тягу. Тяга хороша, особенно при северо-восточном ветре (вот и от него, оказывается, есть польза). Замесил тесто, поставил его в избе возле печки, а сам пошел собирать дрова: на выпечку их надо много.
Вот уже и четвертый час на часах, а мое тесто подходить никак не желает: как видно, никуда не годятся наши дрожжи. (Кстати, с дрожжами у Кеши та же морока.) Потому-то они с Машей предпочитают лепешки, изжаренные на нерпичьем жиру. А поскольку визит назначен на семь вечера, ясно, что тесто наше никак не выходится, и хлеб мне придется печь ночью, после торжественного ужина.
И вот стол в нашей кают-компании накрыт (Коля сумел раздобыть даже пару веточек полярного одуванчика— пушицы). Стол, правда, довольно скромен: свежие лук и чеснок, болгарские консервированные помидоры, заяц, тушенный с картошкой и специями. И разумеется, домашняя перцо-вочка («солоуховка»[17]). Гости к мясу относятся равнодушно, зато охотно употребляют все остальное. Разговор поначалу идет вокруг национального вопроса.
— Глупый это народ, якуты[18], — говорит Кеша, понюхав корочку черного хлеба (из последней буханки, что привезли мы с Хатанги), — ленивый, злой...
Одно слово: бестолковщина. Был тут в Косистом учитель один, якут — так он на уроки каждый день пьяный приходил. Не выпивши, нет, пьяный, да такой, что на ногах еле стоит и даже языком почти не ворочает... Ну, писали, писали родители на него жалобы — и в Хатангу, и в Красноярск, и в Москву. Наконец добились своего: прилетают за ним... Ну, слава Богу, обрадовались все: сейчас ему, касатику, сорок седьмую статью врежут. Как же, врезали ему, держи карман шире... Русскому бы вломили, за мое поживаешь, да еще и посадили бы при случае... А этого увезти-то увезли, да только на повышение — дальше учиться послали. Чему уж такого дурака научить можно, не знаю. Вон мой Турпан, однако, куда умней!.. Эх, Рокоссовского на них нету! Загнал бы он их всех в болото да и перестрелял там к едрене Матрёне! Всем бы больше пользы было.
— Да, — подтвердил Шеф. — Бросовый народец. Дерьмо!
— Ну зачем же так, — вступился я за несправедливо обиженный народ. — Что за манеры это — обобщать. Во всяком народе есть и пьяницы, и никчемные люди, и умницы, и люди широкой души. Есть, между прочим, в Якутии поселок такой Верхне-Вилюйск, там физику и математику преподает учитель, якут. Так половина, а иногда и побольше, выпускников этой школы поступают в Московский, Новосибирский и Ленинградский университеты. Я сам принимал экзамен у этих якутов и могу сказать вполне ответственно: самого высокого класса знания у выпускников из этой школы.
— Ну, не знаю, — пожал плечами Шеф, — лично мне что-то ничего такого не попадалось... — И разговор на некоторое время затух.
— Вы лучше про белых медведей расскажите, — попросила Тамара. — Много вы их тут добыли? И страшно было?
— Да уже говорил я: в том году, как Валера с ребятами у меня был, одного, однако, взял. — Кеша кивнул в сторону Валеры. — А с тех пор за четыре года — ни одного. Прошлую зиму мог, однако, медведицу взять, да не стал. Нашел я свежие следы и лежку. Ходила по моему участку медведица с двумя медвежатами. Медвежата уж большенькие, пестуны, поболее моего Турпана ростом. Конечно, я бы ее свободно мог взять: собак бы выпряг, они бы в момент ее на задницу (я извиняюсь) посадили — и делать нечего. Да у меня в тот раз почему-то с собой спичек не оказалось. Сроду я без спичек из дому не выезжал, а тут вот так получилось... А без костра на морозе мне ее нипочем не ободрать, до дому такую махину не довезти, а ежели бросить да за спичками на собаках слетать, туша на морозе так схватится, что потом ее и топор не возьмет. Опять же в тех местах у меня и капканов не было — так-то можно было на приваду песцам тушу оставить... А зазря чего же зверя губить?..
— Тем более занесенного в Красную книгу, — уточнил Альберт.
— Ну, думаю, значит, такое твое счастье, маша, — продолжал Кеша, оставив без внимания реплику Альберта, — что у меня нынче спичек нету. Живи да радуйся!
Вскоре, однако, интеллигентным разговорам за столом пришел конец: Кеша довольно быстро охмелел и стал невменяем. Мы с Валерой отправились провожать гостей до дому. Валера тут же вернулся, а мне пришлось остаться: нужно было печь хлеб, тем более что тесто все-таки хоть как-то да выходилось.
Далась же мне эта ночка! Кеша бузил и безобразничал. Впрочем, эти слова бесцветны и слабы для того, чтобы описать его поведение. Я таких пьяных в своей жизни не видал и, Бог даст, не увижу. Это было даже не опьянение, а какое-то буйное помешательство с белыми сверкающими глазами, пеной у рта, горячечной бессвязной речью, неожиданными поступками. То без каких-либо видимых причин брался он лупить свою Марию чем попало по чем придется (сама Мария, впрочем, воспринимала все это как должное); то вдруг хватал свое прекрасное ружье (слава богу, я предусмотрительно разрядил его) и бросался мешать им горящие угли в печке; то начинал орать на Марию, спрашивая, почему она ведет себя, как нерпа: то ныряет, то опять выныривает... Потом говорил жутким, свистящим шепотом:
— Ну погоди, Машка, я тебе не Женя. Вот уйдет он, тут я тебя и убью. При нем не буду. А вот как он уйдет...
Словом, хлебнул я полной ложкой. С огромным трудом уложил я его спать в два часа ночи и только затем принялся печь хлеб. Против ожидания (какой хлеб, казалось бы, можно было испечь в такой обстановке?!) хлеб вышел хорошим, пышным и по своим статьям приближался к моему лучшему, тулай-кирякскому[19].
В лагерь я пришел уж под утро и сразу стал готовить завтрак. С сегодняшнего дня Шеф распорядился объявлять подъем в шесть утра. Значит, мне придется вставать в половине пятого. Столь ранний подъем не прихоть, а необходимость: к месту работы ребятам нужно подходить теперь, пересекая прибойную террасочку. А сделать это можно только в полный отлив.
2 августа
Как только ребята ушли в маршрут, я сразу улегся спать. После этой веселенькой ночки мне требовалось восстановить силы. Проспал я до трех часов дня. Возможно, я спал бы и больше, но пора было готовить обед (или ужин?). Наконец-то подул долгожданный западный ветер, и лед от наших берегов потащило в открытое море. Но этот, такой нужный нам, долгожданный и теплый ветер дует теперь мне точно в створ палатки и создает тем самым множество неудобств. Вот ведь до чего я привередлив: ничем-то мне не угодишь!
3 августа
Сегодня опять надо идти печь хлеб. Что-то очень уж ходко он у нас идет. Тамара, к примеру, все, даже кашу, ест с хлебом (говорит, так приучена с детства). К счастью, из-за хмурой, ненастной погоды в маршрут не пошла Нина Кузьминична. У нас в отряде она — палеоботаник, то есть занимается окаменелой флорой: отпечатками на камнях разных трав, листьев и цветов (доисторических, разумеется), а в такую погоду, как нынче, рассмотреть ничего невозможно. Нина Кузьминична рада нежданному отдыху (каждый выход в маршрут дается ей с таким трудом!) и потому предлагает взять все заботы по обеду на себя, тем более что все у меня в основном уже готово. Только сварить картошки да разогреть суп и жаркое из все тех же зайцев (пока зайцы — наша единственная дичь). Сегодня тесто на хлеб буду ставить сам, без Кешиной помощи.
Поставил опару, подмесил ее, насобирал дров (для выпечки их надо довольно много), протопил печь, обезжирил две нерпичьи шкуры. Нерпы попались вчера в специальную нерпичью сеть, крупноячеистую и очень прочную (чем-то напоминающую волейбольную), которую Кеша поставил в своей бухте.
На обед Мария угощала нас жареной нерпичьей печенкой и жареной рыбой (в ту сеть, что стоит у них в лагуне, действительно влетел здоровенный чир), а заедали мы все это лепешками, изжаренными на все том же нерпичьем сале. Это, между прочим, единственный кулинарный жир, который признают тут промысловики. Пища, приготовленная на нем, горячая, с пылу, со сковороды, очень вкусна, но стоит ей остыть, как моментально превращается она в необыкновенную гадость, и, сколько потом ни разогревай ее, вкусней не становится. Вообще я давно заметил, что вкус пищи во многом определяется жиром, на котором она приготовлена. Так что те наивные рекламы, которые я, бывало, читал в стародавних газетах: «Домашние обеды, приготовленные на чистом животном масле», на самом деле имеют большой смысл. (Вторую, не менее важную роль в приготовлении еды играет еще и время — двумя минутами раньше снять с огня кастрюлю или сковороду либо двумя минутами позже оптимума — и вкус совсем другой. Но это уже отдельный разговор, сюда отношения не имеющий.)
Нынешняя выпечка была гораздо менее удачной: хлеб я пересушил и даже слегка поджег. Кроме того, по неопытности завел я слишком мало теста (к этим дрожжам и к этой таре я еще не применился), так что вместо запланированных шести булок вышло всего четыре, к тому же небольших, и еще одна крохотная: булка — не булка, лепешка — не лепешка. Однако и этот хлеб был принят с благодарностью, и даже Шеф воздержался от едкого замечания.
4 августа
Завтра день моего рождения, а сегодня я сам, не дожидаясь никого, решил сделать себе небольшой подарок: вымыться и выстирать белье, чтобы завтра быть совсем чистым. Кеша с Машей ушли на косу собирать дрова и возиться с сетями, а я как следует натопил печь, принес много воды и с наслаждением вымылся в двух корытах. Затем выстирал все белье и даже вкладыш спального мешка. И тут передо мной неожиданно возникла сложная задача: как высушить это белье на веревках при здешних-то ветрах без единой прищепки? (А дует все он же — треклятый северо-восток!) Кое-как, с помощью английских булавок и проволоки, решил эту, казалось бы, безнадежную задачу. Странно, что у Кеши с Машей нет никаких прищепок. Как же, интересно, они сушат свое белье?
А Кеша с Машей целый день колдовали на косе с сетями. В бухте полно льда, а омуль здесь идет считанные дни. И рыбы поймать хочется, и сети жалко. Потому-то они целый день то ставят сети, то вновь снимают их. Представляю, какими словами поминает Кеша сейчас этот чертов северо-восточный ветер, это треклятое ледяное лето, эту распоганую Арктику.
Вернувшиеся с поля геологи ахнули, увидев меня чистым, красивым и ухоженным. Я рассказал им про подарок, который сделал себе сам. И тут, совершенно неожиданно, взорвался Альберт:
— Мать-перемать! Промысловик, называется! Двадцать лет у такой богатой косы живет, не мог бревен насобирать и хотя бы худенькую баньку изладить! Ну что это, скажи, за мытье: в избе натопит, ковш воды принесет, задницу помочит — вымылся! И главное, мы из-за него мучайся! Как бы оно сейчас было ничего — после маршрута да попариться!