Дохтуров исподволь наблюдал за окружающим. Картина получалась минорная.
Отряд красных мало походил на боевую регулярную единицу. Люди, его составлявшие, не внушали никакого доверия — сплошь нахрапистые да вертлявые. В глазах — страх и жадность в догонялки играют. Более всего они походили на уголовников не самого крутого замеса, угодивших в места, где волшебным образом вдруг исчезла полиция. Ну и вели себя соответственно.
Один из бывших пассажиров «Самсона», в форменном сюртуке с петлицами железнодорожного инженера, сидевший от Дохтурова слева, спросил воды для жены, сомлевшей от ужаса и усталости. Какой-то бородач в ответ ей плюнул в лицо. Глянул инженеру в глаза, кивнул и пошел прочь.
Женщин, кстати, средь пленников было лишь две. Одна — упомянутая жена инженера, вторая — та самая барышня, что сопровождала полковника. Выяснилось, что зовут ее мадемуазель Дроздова. Была она уже без зонтика, с разорванным на плече платьем — сидела, как все, прикованная, закусив губу и глядя перед собой.
Но офицерам пришлось хуже всех.
Дохтуров видел Агранцева — их разделяло четверо пленных. Лицо ротмистра было разбито в кровь. На нем не осталось ни фуражки, ни погон, ни ремней. Несколько раз Павел Романович ловил его особенныйвзгляд, но что он означал — неясно.
Где-то вдали послышался металлический стрекот. В небе над лесом, там, где катилась отсюда невидимая Сунгари, мелькнула светлая искра.
«Что это? Аэроплан? Или мерещится?»
Но вскоре звук исчез. Как ни напрягал слух Дохтуров, он больше не слышал ничего похожего на стук мотора. Пропала и искра.
Похоже, подумал Павел Романович, нам предстоит ночевка на открытом воздухе. Если так, дела наши плохи. Но перспектива подобной ночевки пугала все-таки меньше, чем вид затесанных кольев. Их было ровно тринадцать — как раз по числу пленных мужчин. Для дам, видать, уготовано нечто иное.
Где-то неподалеку скрипнула дверь. Вооруженные ободранцы вдруг подтянулись, утерли слюнявые подбородки с налипшей подсолнечной шелухой. А кое-кто поспешненько порскнул в сторонку.
Дохтуров вытянул шею.
От дома направлялась небольшая процессия. Впереди бодро вышагивал господин в круглых проволочных очочках, одетый довольно диковинно: белый офицерский китель (отмененный, кстати, еще до германской войны) причудливо сочетался с казачьими шароварами, украшенными широкими лампасами Забайкальского войска ядовитого желтого цвета. На ногах — сапоги с колючками шпор. Господин был затянут в новенькие хрусткие ремни. Фуражку держал в руке, промокая на ходу лоб с налипшими волосами.
За ним поспешали двое. Один — совсем молодой, розовощекий, синеглазый, с белыми кудрями из-под рабочего картуза. Этакий Лель, наряженный ремонтным мастеровым. И с маузером на поясе.
Рядом шагала женщина в линялом платке. Позвольте, позвольте… Да это ж Авдотья с баржи! Она как раз и палила из полевой пушки.
За этой чудной тройкой на отдалении торопился еще один, в черном костюме, с непокрытой плешивой головой. Он сутулился и заметно прихрамывал. Под мышкой тащил дорожную фотографическую камеру на треноге.
Все четверо подошли ближе. Злосчастные пассажиры «Самсона» обратили к ним взгляды. Наступила короткая тишина. Даже китайцы перестали тюкать своими топориками.
Время будто бы замерло. Наплывал сладкий аромат медуницы. У ворот, обвитых плющом, доисторическими валунами дыбились листья гигантского ревеня. На высокой нескончаемой ноте звенели пока неопасные комары. Запах травы мешался со слабым ароматом лавандовых духов мадемуазель Дроздовой. Где-то за лесом празднично разливалась птица неизвестной породы.
Остро хотелось жить.
Дохтуров покосился на пленников. На лицах большей частью — трепетное ожидание чуда. Окончания недоразумения, которое вот-вот должно разрешиться к обоюдному удовольствию. На затесанные колья никто не смотрел.
Человек в белом кителе надел фуражку и заложил пальцы за пояс.
— Ну, господа, как вам эта коллизия? Лично я не перестаю удивляться коловращению жизни. Вчера — князь, нынче — в грязь! Каково?!
Он засмеялся.
Дохтуров на пленников не смотрел. Но не сомневался, что в этот же миг надежда исчезла с их лиц, как мел с классной доски.
— Ступив утром на палубу, — продолжал белый китель, — вы все, конечно, не сомневались, что ужинать станете дома. В уютном гнездышке, так сказать. Средь любовников и любовниц. Что привычному для вас существованию ничто помешать не в силах. А вояж на пароходе — к слову сказать, отвратительном железном уродце, одним своим видом оскорбляющим покой древней прекрасной реки, — маленькая деталь в бесконечной череде наслаждений. Наслаждений посреди пошлейшей роскоши. Ведь вы любите наслаждения, верно? Ради них вы готовы на все. Так? Точно?
— Тощно, — согласился кто-то невнятно.
— А вот и нет! — Белый китель захохотал. А потом выкинул фокус: подпрыгнул и хлопнул себя по ляжкам.
Жена железнодорожного инженера сдавленно вскрикнула. Зазвенела цепь. Остальные экс-пассажиры молчали. Изумительная речь странного господина имела ошеломляющее воздействие.
— Нет-нет-нет! Забудьте о наслаждениях. Забудьте о своих замечательных домиках в садах, разбитых не вами. Забудьте о порочных усладах. Все это в прошлом. Теперь наш черед вкусить блаженств земных. Минуло ваше время. Кончилось! Все вы отныне — бывшие, а для бывших нету места, как говорил великий Гейне. Адью, господа! И нет силы, способной вернуть вам утраченное.
Во время этой филиппики спутники белого кителя не проронили ни слова. Но вели себя по-разному. Лель переминался с ноги на ногу и всем своим видом выражал нетерпение.
А женщина стояла неподвижно, держа руки по швам. Исподлобья смотрела на сидевших в траве пленников. Взгляд — черный, горящий. Дохтуров встретился на миг с ней глазами — будто ожегся.
Удивительная штука — человеческое сознание. Мысли Павла Романовича были заняты отчаянным поиском спасения (сколь лихорадочным, столь и безрезультатным), однако в то же время рассудок, анализируя поведение удивительного господина, неторопливо и очень профессионально готовился выдать диагноз.
— Фотелось бы фее ж таки снать… — сказал кто-то из пленников, с трудом ворочая языком. — Снать, хто фы…
Это был голос Агранцева. Ротмистр говорил так, словно держал за щеками полфунта монпансье.
Белый китель с интересом посмотрел на него.
— Любопытствуете? Извольте: Зотий Матвеевич Логов. Комиссар интернационального стрелкового батальона имени Парижской коммуны. Это, — он показал на Леля, — мой помощник, потомственный ремонтный рабочий и самый сознательный элемент.
Комиссар обвел взглядом пленников, словно ожидая возражений. Возражений не последовало.
«Истероидный гипоманьяк, — подумал Дохтуров. — Но вменяем. Показано: тинктура брома трехпроцентная по пятнадцать капель на ночь в течение полугода. Но без гарантии».
— Впрочем, — продолжал между тем комиссар, — не будем терять время на пустопорожние разговоры. Вы — наши пленники.
— Однако нофость, — проговорил Агранцев.
Комиссар сделал вид, что не заметил реплики. Или впрямь не расслышал?
— Но вы не мирное население, — продолжал он. — Не нонкомбатанты, как, вероятно, вообразили себе. Вы — солдаты противника, захваченные на поле боя. К тому же виновные в гибели наших товарищей. С такими не церемонятся. A la guerre comme a la guerre! На войне как на войне.
— Послушайте, — с трудом сказал ротмистр, — фы — комиссар. Хорофо. А фде командир фашего слафного стрелкофого фатальона?
— А вам что за дело? Надеетесь на снисхождение? Ничего не выйдет. — Комиссар снял и принялся протирать очки.
— Эта дама — тоше солтат? — спросил Агранцев, кивком показав на Дроздову.
— Возможно, — спокойно ответил комиссар. — Я ведь не знаю, кто из вас убил товарища Стаценко. Может, как раз она?
«Ах, вот оно что! Товарищ Стаценко! Тот одноногий, что кувырнулся с ялика».
— Этого человека среди нас нет, — сказал Дохтуров.
Он очень надеялся, что голос его прозвучал спокойно.
— Вот как? А где ж он?
— Остался на пароходе. С пулей между лопаток. В вашего Стаценко стрелял казачий офицер, но пережил его ненадолго.
— Отчего я должен вам верить?
— А почему нет?
В этот момент полковник, сидевший от Дохтурова по левую руку, застонал. Павел Романович покосился на него. Лицо у полковника было свекольного цвета. Глаза закрыты.
«Нехорошо, — подумал Дохтуров. — Нужно ему хоть воды. И с солнца убрать».
— Да что разговаривать! — вдруг сказал нервически Лель, дергая кобуру маузера. — Ведь все порешили уже, только время издерживать. Вона, солнце где. Так, глядишь, ночным бытом в тайгу пойдем.
— Заткнись, — коротко сказала женщина. — Или я заткну сама.
Лель захлопал глазами и отодвинулся. А комиссар покашлял в кулак, словно провинциальный адвокат перед заключительной речью:
— Э-э… Авдотья Ивановна… Мы все, так сказать, сочувствуем вашему горю, и, смею заверить, возмездие падет на головы тех, кто…
— Ты тоже заткнись, — сказала женщина, оглядывая с головы до ног опереточную фигуру комиссара. Дохтуров подумал, что босоногая Авдотья тоже давно выставила белому кителю диагноз. Хотя и не в медицинских терминах. — Все лясы точишь. «Ля-ля» да «ля-ля». Только это и можешь. Тьфу!
Она подошла к Агранцеву.
— Ты, сволочь, командира видеть хотел? На дне Сунгари наш командир. Даже не похоронить по-людски. Может, нырнешь, достанешь? Тебе за то послабление выйдет.
Нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.
— Авдотья Ивановна, гм… это никак невозможно… — Комиссар закхекал. — В самом деле, надобно поспешить. Вон и фотограф…
— Да отстань ты! — закричала баба. — Без тебя тошно! Сама все знаю!
— Послушайте, — сказал вдруг железнодорожный инженер, глядя на комиссара. — А ведь я вас помню. Вы были присяжным поверенным в Нерчинске. Я наезжал туда в девятьсот шестом. Не припоминаете? Только фамилия ваша не Логов, а Логус.
— Этот факт не имеет отношения к делу, — ответил комиссар. — Решительно. К тому же я никогда не был в Нерчинске.
Он вопросительно посмотрел на Авдотью Ивановну. Но та глядела в сторону, отвернувшись и сжав кулаки. И комиссар сказал пленным:
— За военные действия против бойцов революционного батальона имени Парижской коммуны революционный суд приговорил всех вас к смертной казни…
— Как злостную контру и мракобесов, — всунулся Лель.
— …и приговор нынче же будет приведен в исполнение, — комиссар с видимым удовольствием обвел пленников взглядом.
— Они нас расстреляют? — прошептала Дроздова одними губами.
Дохтуров ничего не ответил, только вздохнул.
Тут в стоявшем поодаль амбаре растворилась дверь (тягучий металлический визг был слышен и здесь), из которой вышли двое. И споро направились к колодникам.
«У нас нынче прямо аншлаг…» — безрадостно подумал Дохтуров.
Те подошли вплотную. Один — высокий бородатый старец в остроконечной бараньей шапке, с посохом, загнутым на конце. Выступал он значительно, почти что торжественно. Был сей старик похож на дурно загримированного Сусанина в захудалой труппе. В другой обстановке Дохтуров бы непременно пошутил на сей счет.
Рядом с ним шел солдат вида самого обыкновенного, в полевой форме (разумеется, без погон), в желтых ботинках-американках, в обмотках. Однако семечек не лущил и винтовку держал отчего-то наперевес. Когда они подошли ближе, выяснилось, что лицо у солдата рябое, как дрожжевое тесто, а взгляд узких близко посаженных глазок — совершенно невыразительный.
Лица старика было не рассмотреть из-за бороды, которая, казалось, росла ото лба. Глаза из-под волос поблескивали, будто стекляшки во мху.
— Мишка кончается, — сказал старик безо всякого вступления, глядя на комиссара. — Горячка. К утру помрет.
Комиссар дернулся, повернулся.
— А, это ты, дед. Чего тебе? Какой еще Мишка?
— Да это старшой из нашенского разъезда, что третьего дня на семинцев наскочил, — пояснил Лель. — У Мяньсоу к насыпи вышли, а там семинский бронепоезд ховался в лесочке. Всех и срезали. Обратно только Мишка дополз, да с ним этот еще, как его… который грек из Одессы.
— Помню, — сказал комиссар. — Так чего тебе надобно, дед?
— Сало медвежье.
— Сало? Где я тебе возьму?
— В лесу.
Комиссар снял, потом снова надел очки и строго посмотрел на старика.
— Прикажешь на охоту отправиться? А командовать ты здесь останешься?
Рябой вдруг засмеялся.
— А что? Мой дид горазд на все руки. Что медведя на рогулю, что этих вот на кол — без разницы. Не сомневайтесь, товарищ Логов.
И он окинул пленных долгим внимательным взглядом.
— Все, закончен разговор. — Комиссар привстал на цыпочки (наверное, чтоб казаться повыше). — Вы мешаете суду ревтрибунала. Скажи своему деду, пусть возьмет самогонки да угостит недужных. Больше ничем помочь не могу.
— Самогонка — то хорошо, — согласился рябой. — Все облегчение.
— Сало надо, — снова проговорил старик. — Можно и не медвежье. — Он сделал шаг, приблизился к комиссару вплотную и шепнул что-то на ухо.
Тот даже слегка отшатнулся.
— Что-что?!
Рябой, видать знавший, о чем речь, вновь ухмыльнулся:
— У нас раны человечьим салом исстари пользовали. Не хуже медвежьего. А иные говорят, что и лучше.
Пленники сидели неподвижно. Даже цепь, которая нет-нет да позвякивала, теперь замерла. Сидели как статуи, боясь даже головой шевельнуть, гнус отгоняя.
— Пустите меня к больному, — сказал Дохтуров. — Я врач. Возможно, сумею помочь.
«Дид» споро повернулся к нему, склонился, сделавшись очень похожим на огромного петуха, заросшего диким волосом.
— Вона как, врач… — пробормотал он. — И многа ты налечил? Небось тока младенцев из чрева вытравлять и умеешь? Щен! Ты еще мамкину титьку тянул, а я уж из мертвых в живых оборачивал. Смотри, цить у меня!
Если б не упоминание о младенцах, Дохтуров нашел бы, что ответить одиозному старцу. Но замешкался — и момент был упущен.
«Дид» выпрямился.
— Вот этот, — сказал он, указывая клюкой на тучного полковника. — Вели содрать с него кожу.
Комиссар оглянулся.
Лель сделал шажок назад и теперь стоял, глядя вниз, ковыряя землю носком сапога. Авдотья Ивановна молчала, вглядываясь в бывшего присяжного поверенного недобрым взглядом. Словно пыталась разглядеть в нем нечто, вредящее делу революции.
Остальные молчали. Но семечки лущить не перестали.
Да им просто интересно, подумал Дохтуров.
Комиссар колебался недолго.
— Они убили славного товарища Стаценко! — сказал он трагически, вытянув руку и указуя пальцем на злополучных экс-пассажиров. — Убили! А товарищ Стаценко был не простой человек! Он был настоящий трудовой пролетарий. Еще с пятого года злобные зубы охранки пытались вырвать из его груди пылающее революционное сердце! Да только руки коротки! Не на того напали! Он был полномочным представителем самого товарища наштаверха!
[5]
Ему поручалось пройтись беззаветным вихрем по заплывшему буржуазным контрреволюционным жиром Харбину! И если б не подлая рука убийц, товарищ Стаценко выполнил бы этот приказ!..
Теперь Дохтурову суть поставленной перед Стаценко задачи была понятна даже без точной дефиниции причудливого словосочетания «беззаветный вихрь». Так же, как и собственная судьба. Однако и он, и остальные остались сидеть как сидели.
А комиссар Логов (или все-таки Логус?) продолжал нести еще что-то с таким убеждением, словно было ему откровение на Дамасской дороге. Наконец он умолк, выдержал паузу, снял фуражку, промокнул лоб. И сказал уже безразлично, буднично:
— Полковника отдать деду. Остальных на кол. Гражданин Симанович, готовьте свою камеру.
— Пфотографии, значит, на пфамять? Фтоб за чайком любофаться? — спросил Агранцев.
— Или внукам показывать, — поддержал Дохтуров.
Прозвучало обыденно, без бравады. И не потому, что старался, а просто — не верилось. Покане верилось.