Вероятно, мне следует сказать, что я сделал, когда мы с Сеньором расстались. Я вернулся к дому Сабины и довольно долго болтался там в надежде увидеть служанку. В конце концов я постучал в дверь, очень вежливо, и сказал слуге, открывшему мне, что ищу работу, любую работу, и что я сегодня днем подносил вещи для сеньоры. Он ответил, что у них нет работы для меня, и захлопнул дверь перед моим носом.
Здесь вы, наверное, скажете, что мне следовало сразу же уйти, но я поступил иначе: обошел дом и какое-то время околачивался в переулке за ним. Наконец я увидел служанку, выглянувшую из окна. Все окна в доме были забраны железными решетками и снабжены толстыми ставнями. Но тогда ставни были открыты, и девушка послала мне воздушный поцелуй сквозь прутья решетки. В ответ я тоже послал воздушный поцелуй, и потом она скрылась с глаз.
Я понял, что нынче вечером больше ее не увижу. На улице я столкнулся с Васко и Симоном и спросил, куда они направляются. Они рассказали про свою гостиницу — мол, она не шибко большая и довольно дешевая для приличной гостиницы и там хорошо кормят и подают неплохое вино. Я пошел с ними. Они снимали номер на двоих. Я сказал хозяину гостиницы, что хочу снять номер на одного, но дешевый. Самый дешевый из опрятных и чистых. Хозяин сказал «лады» и поселил меня в гардилье, крохотной мансарде с одним окном, высоко над улицей. В такой комнатушке мне не хотелось бы ночевать зимой, и к ней вели три длинных лестничных пролета. Но человеку, привыкшему забираться на мачту по четыре-пять раз за вахту, никакие лестницы не страшны. Там было тихо и прохладно. Мне доводилось жить и в лучших условиях, но после кубрика гостиничная гардилья казалась просто чудесной.
Утром я заметил маленькую церквушку по соседству с гостиницей: увидел из окна своей новой комнаты множество шпилей, совсем рядом. После завтрака я пошел туда и сел на скамью, пытаясь все хорошенько обдумать. Когда я наконец встал, то увидел испанского священника, сидящего позади.
— Тебе хочется поговорить с кем-нибудь, сын мой? — спросил он.
Я сел рядом с ним и сказал, что я с Кубы и что у меня такое чувство, будто я оставил Бога там.
— Это не так. Если бы оставил Бога там, ты не пришел бы сюда искать Его.
Я сказал, что для меня это лишено всякого смысла.
— Но не лишено смысла для Него, сын мой. В нашей глупости заключена Его мудрость — как в данном случае, так и во многих других.
Он не походил на мексиканского священника, нисколечко, но я сказал, что у меня сегодня мало дел и я могу поработать в церкви, коли он хочет.
Он покачал головой:
— Мне нечем заплатить тебе, сын мой.
— У меня есть деньги, падре. Немного, но есть.
Потом мы еще довольно долго разговаривали. Я рассказал, как был алтарным служкой, но не упомянул, что дело происходило в монастыре Девы Марии Вифлеемской. А он поинтересовался, учился ли я играть на органе.
— Конечно, — сказал я.
— Правда? Ты поиграешь для меня, сын мой, если я поставлю кого-нибудь качать органные меха?
Он велел своему слуге качать меха, и я, изо всех сил стараясь не спешить, сыграл три или четыре пьесы, которые знал наизусть. Потом священник показал мне сборник нот церковной музыки. Нотное письмо несколько отличалось от привычного, но он все толково объяснил мне, и я сыграл пару несложных пьес. Он пришел в восторг и взял с меня обещание играть у него на мессе завтра утром.
— Очень жаль, сын мой, что ты не умеешь играть и на струнных тоже. Тогда бы ты смог играть и петь под окном сеньориты, о которой рассказывал. Чаще всего именно так здесь завоевывают женщин.
Я сказал, что играть на гитаре умеет каждый, но вот голос у меня не очень. Это действительно так.
— Ты заблуждаешься, сын мой. Не многие играют на гитаре столь хорошо, как ты на органе. Возможно, ты недооцениваешь и свой голос.
Покинув церковь, я заглянул в несколько лавок в поисках гитары. Покупать дешевую я не хотел, но даже дешевые стоили немало. На хороший инструмент у меня не хватало денег, и если бы я купил гитару, у меня бы ничего не осталось на еду и оплату гостиничного номера. Позже вечером я вернулся в знакомый переулок за домом и проторчал там три или четыре часа в надежде увидеть девушку, которой помог поднести попугая. Она так и не показалась, и, когда все окна погасли, я вернулся в гостиницу.
На следующее утро я встал рано и пошел в церковь. Падре пел мессу, слуга качал меха, а я играл на органе, когда падре давал знак. После мессы он принял несколько исповедей, в том числе мою. Вы уже знаете все, в чем я признался. Наложив на меня епитимью (не строгую), падре попросил меня подождать, когда он закончит.
Разумеется, я подождал. Выслушав последнюю старую даму, он спросил, есть ли у меня гитара. Естественно, я ответил отрицательно.
— У меня есть отцовская гитара. Она мне очень дорога.
— Ясное дело, — сказал я. — Мне бы страшно хотелось иметь какую-нибудь вещь, прежде принадлежавшую отцу.
— Но у тебя такой вещи нет? У вас в семье много детей?
Я сказал «нет», но мне не хотелось разговаривать о моей семье. Я знал, что падре собирается спросить, умер ли мой отец, и не хотел отвечать, что он еще не родился, хотя к тому времени уже почти не сомневался в этом.
— Прекрасно, сын мой, больше я не стану задавать никаких вопросов. Ты поиграешь для меня на гитаре моего отца?
Гитара оказалась расстроенной, как я и ожидал, и мне пришлось настроить ее на слух. Но инструмент был хороший, с чистым, глубоким звучанием. Я сыграл несколько песен, которые были старыми еще в пору моего детства. Падре спел пару песен, которые в прошлом отец часто пел им с матерью. Мне не составило особого труда подобрать незатейливые мелодии.
Проходя мимо таверны вечером, я услышал, как кто-то играет на отличной гитаре. Я зашел, взял стакан вина, сел за стол и стал слушать. Гитарист играл песню, известную всем посетителям, и они пели хором. Многие из них пели здорово — лучше, чем я мог ожидать.
Потом гитарист пустил шляпу по столам, и почти все положили в нее по монетке. Он был цыганом и играл в цыганском стиле, но тогда я не знал этого.
На следующий день я снова играл на мессе и по окончании службы попросил падре одолжить мне гитару всего на один вечер, пообещав вернуть завтра утром. Он ответил отказом и даже не пожелал со мной разговаривать после этого, просто удалился в исповедальню и захлопнул за собой дверь.
Я довольно долго бродил по улицам, соображая, как бы мне выпросить у него гитару на время. На следующий день после мессы я подождал, когда он закончит принимать исповеди. Потом показал падре свои деньги — не все, но бо?льшую часть.
— Вот все, что у меня есть, — сказал я, не сильно погрешив против истины, и предложил ему взять деньги в залог за гитару, которую я верну завтра утром.
— Мне не нужно твое серебро, сын мой. Мне нужна отцовская гитара.
— Но деньги нужны мне, падре. Кроме них, у меня нет ничегошеньки.
Упрашивать пришлось долго, но в конце концов он согласился. Я чувствовал себя страшно виноватым, поскольку знал, что он весь изведется от тревоги. Но я все же взял гитару, прежде принадлежавшую его отцу, и стал играть на ней и петь в переулке за тем самым домом. Толстая кухарка выглянула из окна, а потом захлопнула ставни. Я продолжал играть и петь испанские и итальянские песни.
Наконец моя девушка выглянула из другого окна, на третьем этаже, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, а потом закрыла ставни. И я ушел, не чуя под собой ног от счастья.
Потом я зашел в три таверны, где никто не играл, и в каждой из них сыграл и спел. (Хотя главным образом я играл.) Я заработал не так много, как тот старый цыган, но достаточно, чтобы купить еды и заплатить за номер на следующий день. Выступал я, по моему разумению, весьма недурно, а заодно учился разным тонкостям исполнения: если я заходил в таверну, где уже играл какой-нибудь искусный гитарист, я просто сидел и слушал.
Назавтра, в воскресенье, я пошел на раннюю мессу, как прежде, и играл на органе. Но когда я попытался вернуть падре гитару, он просто попросил меня сыграть и на следующей мессе тоже. Я так и сделал.
В тот день падре служил четыре мессы, и я играл на всех них. Потом я сказал:
— Если вам нужна гитара вашего папы, падре, лучше заберите ее. А если не нужна, я возьму ее себе.
Он улыбнулся, но в глазах у него стояли слезы.
— И оставишь мне все свои деньги, сын мой?
Я пожал плечами:
— Я заработал еще денег. Немного, но все-таки.
Он указал на ящик для сбора подаяний.
— Положи туда самую мелкую монетку, и я верну тебе все твои деньги.
Я положил, и он вернул мне все деньги. Пересчитав монеты, я снова попытался вернуть падре гитару. Он не взял.
— Оставь гитару у себя, сын мой. Отец хотел, чтобы я передал ее своему сыну. Что я и делаю сейчас.
Тут я тоже едва не расплакался. Я поклялся, что верну падре инструмент сразу, как только заработаю денег на собственную гитару. На том мы и порешили.
Немного осталось рассказать о времени, проведенном в Испании, и говорить о том, чем там кончилось, мне неприятно. Каждое утро я играл на органе на утренней мессе и обычно приносил с собой в церковь гитару, чтобы падре видел, что с ней все в порядке. (Вдобавок я боялся оставить ее в гардилье — вдруг украдут?) Потом я возвращался в гостиницу и пару часов спал, поскольку каждый вечер допоздна играл в тавернах. Сразу после заката я играл для той самой девушки. В скором времени она начала разговаривать со мной через окно первого этажа, и мы держались за руки сквозь решетку. Я сказал ей, что я матрос и раньше жил в Гаване. Однажды вечером она вышла из дома поболтать со мной. Я играл на гитаре, а она танцевала (у нее получалось отлично), и мы целовались, обнимались и все такое прочее.
На следующий вечер в окно высунулась толстая кухарка.
— Господин поднял страшный шум из-за тебя и избил сеньору до полусмерти. И Эстрелиту тоже! Даже еще сильнее, она еле ходит. Убирайся вон!
Такие вот дела. Утром я вернул падре гитару и отправился в порт. «Санта-Чариту» уже вывели из сухого дока и снаряжали в плавание. Капитан зачислил меня в команду, как и обещал. Я был рад, потому как знал: если вернусь в свой номер в гостинице, то выброшусь из окна. А поскольку моя комната находится на четвертом этаже, а улица внизу вымощена булыжником, я наверняка разобьюсь до смерти. У меня уже давно возникла необходимость в ноже, и теперь на оставшиеся деньги я купил обычный матросский нож — такой большой складной, с прямым лезвием для разрезания тросов и выдвижной свайкой. Глядя на деревянную рукоять ножа, я всякий раз вспоминал гитару падре. Между ними не было ничего общего, но я все равно вспоминал. Я лишился ножа, когда меня заковали в цепи на «Уилде».
Нам потребовалось еще десять дней, чтобы закончить оснастку корабля и взять груз на борт. Груз состоял в основном из плотницкого и кузнечного инструмента, но там было также полно отличного товара: рулоны китайского шелка и добротная одежда.
И сама «Санта-Чарита» выглядела отлично: свежевыкрашенная, заново проконопаченная, с новенькими парусами и такелажем. Пару дней мы шли на всех парусах с целью убедиться, что все исправно работает. В приступе морской болезни я наблевал в кубрике, за что крепко получил по башке. Когда мне стало лучше, я разобрался со своим обидчиком. Я был моложе, проворнее и благодаря длинным рукам лучше вел бой на дистанции; я хотел убить его. Мой противник был сильнее и фунтов на сорок тяжелее, и он чуть не убил меня. В конце концов я повалил парня, и через минуту он запросил пощады. Тогда я его отпустил. Чтобы заставить матроса просить пощады, нужно очень постараться.
Глава 5
ПИРАТЫ!
На полпути через Атлантику мы попали в шторм. Некоторые парни говорили, что видали шторма и похуже, и думаю, они не врали. Мне тот шторм показался просто ужасным, и капитан боялся, что мы можем пойти ко дну. Три дня и три ночи «Санта-Чариту» швыряло на бушующих волнах как скорлупку. Однажды шкафут залило зеленой водой на три фута. Один матрос упал за борт, и за ним чуть не последовал еще один, а именно я. Никто на корабле не спал толком, мы просто вырубались, когда залезали в свои гамаки. На нас не было ни одной сухой нитки, впрочем, это не имело значения, поскольку с подволока на нас в любом случае лилась вода, протекавшая сквозь щели в палубном настиле полубака. Иногда мы спали час-другой, прежде чем раздавалась команда «свистать всех наверх!». А чаще минут пятнадцать, по ощущениям.
Мы шли с убранными парусами, но все равно снасти продолжали рваться или открепляться под яростными порывами ветра. Всякий раз, когда парус распускался, мы пытались снова его свернуть, пока его не изорвало в клочья. Иногда у нас получалось, иногда — нет. Все снасти стоячего такелажа промокли насквозь и оттого вытянулись. А значит, штаги ослабли, провисли, и мы могли потерять одну из мачт или сразу обе при сильном крене. Нам приходилось набивать все тросы, работая в темноте даже в дневное время, когда дождь хлестал в лицо и вспененные волны перекатывали через фальшборт. Не знаю, с какой скоростью дул ветер, но любой предмет, им подхваченный, исчезал из виду в мгновение ока.
Тогда я не молился из-за крайней занятости и смертельной усталости. Я бы позволил шторму убить себя, если бы не остальные члены экипажа. Большинство из них мне не нравились, а те немногие, кто нравился, нравились не очень. Но тогда времени думать об этом не было. Мы — одна команда, и, если наш корабль пойдет ко дну, мы все погибнем.
Когда наконец шторм стих и установилась ясная погода с чистым голубым небом и ярким солнцем, прошло добрых полдня, прежде чем мы собрались с силами, чтобы вынести из кубрика наши гамаки и одежду для просушки. Мы завалились спать на палубе. Вечером мы впервые за четыре дня поели горячей пищи. Кок постарался на славу: соорудил рагу из свежей говядины, соленой свинины, галет, репчатого лука и помидоров, щедро приправленное чесноком. Мы пили вино, и, помню, старый Савала широко ухмылялся мне, поднося кружку ко рту. У него не было половины зубов.
Наверное, между этим моментом и следующим, запечатлевшимся в моей памяти, произошло много событий, но они явно не имеют особого значения, поскольку в противном случае я бы их помнил. Мы усердно трудились каждую вахту, стараясь устранить полученные повреждения.
Однажды ночью незнакомый человек разбудил меня, грубо тряхнув за плечо, и проорал приказ подняться на палубу. С ним находился еще один мужчина, который держал в одной руке абордажную саблю, а в другой фонарь. Обоих я видел впервые и спросонья единственно задался вопросом, откуда они здесь взялись.
На палубе они велели всем нам построиться. Как уже сказал, я забыл много событий, произошедших со времени шторма до той ночи, но ту ночь я помню прекрасно. Небо затягивала облачная пелена, луна скрывалась за ней, и лишь две-три звезды проглядывали в разрывах облаков. Ленивая зыбь колебала поверхность моря, и «Санта-Чарита» чуть покачивалась на легкой волне. Горели пять, или шесть, или восемь, или десять фонарей — один на грот-мачте, один на поручне шканцев (казалось, он вот-вот соскользнет с него), а все остальные в руках у пиратов. Каждый из них держал в одной руке фонарь, а в другой абордажную саблю или пистолет.
Встав в строй, я первым делом увидел два тела на палубе. Одно принадлежало старому Савале. Я напряженно всматривался в другое, пытаясь понять, кто это такой. Труп лежал лицом от меня, и на нем не было ничего, кроме длинной рубахи.
Незнакомый голос приказал: «Принесите сюда еще фонарь», — и я вздрогнул. Поскольку мне показалось, что я должен знать этот голос, и поскольку фраза прозвучала на английском.
— Многие на моем месте просто перерезали бы вам глотки, — сказал мужчина, говоривший по-английски.
Потом другой мужчина повторил то же самое на испанском и погромче.
— Вам повезло. Крупно повезло. Вы попали в милосердные руки капитана Брэма Берта. Любой, кто ослушается моего приказа или солжет мне, будет убит без суда и следствия. Но все, кто будет выполнять мои приказы и говорить мне правду, останутся в живых, а иные даже получат шанс разбогатеть, пока они еще достаточно молоды, чтобы наслаждаться богатством.