Арнор потупился и промолчал, зато дан по имени Вагн — все называли его Слепнем за язвительность — не замедлил с ответом.
— Что режет, но не убивает? — спросил он, и все принялись переглядываться и чесаться. — Язык Финна! — воскликнул сам Слепень, и северяне дружно громыхнули хохотом.
— Уже лучше, — дружелюбно признал Финн, отпихивая кого-то, чтобы подсесть к костру. — А еще что-нибудь, ты, малявка кусачая?
Я слушал их и вспоминал, как Эйнар тоже сидел в молчании, вроде со всеми и сам по себе. Чувствовал ли он то же самое, что и я сейчас? Я соскользнул вниз по стене и откинул голову, ощущая тепло пламени, слушая голоса и смех. Меч опалил мои веки, едва я их смежил. Рунный Змей, мерцавший вне досягаемости…
Ветер коснулся моей щеки, в нем был соленый вкус моря; и я будто очутился на кочковатой траве Бьорнсхавена, где кружат над головами чайки, а волдыри на руках сохнут под летним солнцем, где песок и галька… Заржал конь, и я словно увидел его воочию, серого, с искусанным оводами крупом, задирающего верхнюю губу, ловя запах кобылы…
В темноте слышится лязг, сверкают искры, каждая вспыхивает на краткий миг, принимая очертания огненной человеческой фигуры, голой до пояса, торс блестит от пота, могучая рука вздымается и опускается, ударяя молотом по раскаленной полосе железа на наковальне.
Выглядит как Тор, подумалось мне, но лицо скуластое и миндалевидные глаза словно щели. Финн. Был ли Громовержец финном? Нет, не финн. Вельсунг, один из детей Одина, его потомок, способный поэтому менять облик. Я забыл об этом.
Кто-то шевельнулся рядом во тьме, слишком темный, чтобы разглядеть, но я откуда-то знал, что это Эйнар, и почти видел, как он стоит подле меня, и обвислые крыльях его волос черным дымом облекают голову…
— Я убил тебя, — говорю я и прибавляю: — Ты это заслужил.
— Думал, ты моя погибель, — отвечает он, — и так и вышло.
— Ты убил моего отца, — говорю я.
Тишина.
— Правда ли, что в Вальгалле стены из щитов, а крыша из копий? — спрашиваю я.
— Откуда мне знать? Я не могу перейти Биврест — ведь я нарушил клятву Одина на Гунгнире, — отвечает он и становится вполоборота, так что из тени проступает блеск глаза. — Покуда зло не исправлено, я остаюсь тут, — его голос едва слышен.
Я молчу, ибо понимаю: он хочет, чтобы я все исправил; но я понятия не имею, как это сделать.
Молот все лязгает, без передышки. Эйнар поднимает руку — твердую и крепкую, как при жизни. Я даже различаю шрамы на костяшках пальцев, следы всех ударов, полученных в схватках.
— Он кует не для Старкада, — говорит Эйнар, указывая на кузнеца. Во тьме рунный змей крадется вдоль лезвия меча, алый в бликах рдяного пламени.
— Для Атли, — соглашаюсь я, смущенный тем, что он этого не знает, хотя восседает на черном троне.
— Он умер, — говорит Эйнар. — Твоя рука держит меч. Ты должен его вернуть.
Я ощутил, как он уходит, а лязг молота все громче и громче.
— На что похожа смерть? — кричу я, почти без надежны на ответ.
— Долгое-долгое ожидание, — отвечает он и исчезает.
Громовой грохот вернул меня обратно, к развалинам монастыря и прогоревшему костру. Люди выскакивали из постройки, в которой Косоглазый, кому выпало нести последний дозор в эту ночь, колотил копьем по ржавому железному ободу. Те, кто спал в колпаках, поспешно их стягивали.
— Какого хера? — гаркнул Финн, и его поддержал хор голосов. Мутноглазые спросонья, все тем не менее собрались с оружием в руках.
Косоглазый молча ткнул пальцем. На склоне холма, почти сливаясь с серо-зеленым кустарником, выстроился десяток всадников. Они разглядывали нас.
— Только появились, — доложил Косоглазый. — На рассвете.
— Строиться, — велел я, и мои люди послушно встали в боевой порядок, кольчужные в первом ряду, щиты подняты. Всадники тронули коней, словно заструились в полумраке, легко преодолели мокрый склон. Их возглавлял человек в черной чалме, он правил лошадью без рук, опустив их вдоль тела и показывая, что безоружен и хочет поговорить.
Всадники явно умели воевать, и по моей спине пополз холодок, когда они приблизились настолько, что Черная Чалма очутился от меня всего в нескольких шагах.
Конь крупный и сильный, а седок — умелый наездник. При себе у него был причудливо изогнутый лук, на левом бедре висел колчан с глубоким вырезом, из которого виднелись древки стрел — и вытащить эти стрелки, как я понял, при надобности было очень просто.
Еще у него был меч, на другом боку, — не кривая сабля, но почти прямой. К седлу крепились топор и булава с головой диковинного животного на рукояти, а со стремени свисал заостренный шлем с кольчужной подложкой.
Всадник носил кольчугу, под которую оделся соответственно, но вот ноги его защищали разве что просторные штаны из какого-то черного полотна — называется руби, кто желает. Щит, маленький и круглый, с металлической набойкой снаружи, у коня на спине попона из кожи, разрисованная листьями, с пышными кистями цветной шерсти и золочеными медальонами. Черный плащ прикрывал всаднику спину и ниспадал на конский круп.
Все другие походили на него, правда, вооружены были еще длинными копьями.
Мы молча разглядывали друг друга. У него была смуглая кожа Синих людей из южных пустынь, коротко остриженные волосы, маленькая бородка и глаза черные, как гагат. Я позвал Козленка переводить с арабского на греческий, ведь брат Иоанн признавался, что знает лишь пару-тройку слов, — а хвастовства сколько было!
Козленок под моей ладонью трясся, точно побитый пес. Араб заговорил.
— Я Фейсал ибн Садик, — объявил он. — Кто посмел ступить на земли эмира Фарука?
— Я Орм сын Рерика, — ответил я, надеясь, что мой голос не дрожит и не даст петуха. — Мне сказали, эти земли принадлежат императору Великого Города.
Козленок перевел, и Фейсал прищурился.
— У тебя еще борода не выросла.
Я потер подбородок, нащупал редкую щетину, потом склонил голову, признавая его правоту, и вежливо улыбнулся. Подумаешь…
Фейсал пренебрежительно махнул рукой.
— Мы были тут задолго до греков, — высокомерно проронил он. — И никто нами не повелевает. Зачем вы здесь?
— Мы ищем церковь Архангела Михаила в Като Лефкара, — сказал я. — Чтобы поклониться иконам и побеседовать со святыми отцами.
Он оглядел мое войско, затем что-то сказал, и Козленок замешкался. Я толкнул его, и мальчик тоскливо уставился на меня.
— Он говорит, что слыхал о людях из северных краев, будто они не верят в Христа, а суть мерзкие язычники, — пролепетал Козленок. — И что… — Он замолчал, облизнул губы. Я снова его пихнул, ощущая, как внутри словно все замерзает. — Он говорит, что ты и твои собаки могут проваливать в свои гребаные конуры и не осквернять более земли великого эмира, защитника правоверных… Прости, господин Орм, но именно так он говорит…
Я сжал его плечо, заставляя умолкнуть, затем взглянул в черные глаза Фейсала. За моей спиной негромко ворчали подслушивавшие даны, неплохо изучившие греческий за пять лет в каменоломне.
— Скажи ему, — процедил я, — что мы — Братство Одина и принесли ему смерть от меча, топора и огня. Скажи, что мы пойдем туда, куда собирались, а если он встанет на нашем пути, я убью всех его людей, а его самого пущу вокруг палки и наматывать на нее кишки, покуда не подохнет.
Козленок перевел, с запинками, широко раскрыв глаза, а я отчаянно пытался устоять на подгибающихся ногах мысленно благодарил Старкада за столь приятную встречу.
Черные глаза блеснули, Фейсал на миг замер в седле. Затем он обрушил на Козленка целый поток слов. Мальчик повернулся ко мне, но, прежде чем он начал говорить, я поднял руку, веля молчать.
— Скажи этому наглому козопасу, пусть уматывает. Мне некогда с ним возиться. Либо он сражается, либо садится на корточки, как женщина. Ему выбирать.
Я подождал, пока Козленок переведет, потом схватил его за плечо и повел обратно, к мрачной стене щитов. Мои люди одобрительно заворчали и принялись стучать оружием о щиты.
— Ну? Что он сказал? Что ты сказал? — Финн, казалось, готов сгрызть край своего щита.
Стоявший рядом Сигват усмехнулся:
— Учил бы греческий как следует, не только как будет «трахаться» и «пить».
Я велел приготовиться, догадываясь, что этот десяток — далеко не все арабы. И оказался прав. Едва мы отошли от развалин и приблизились к рощице кривых деревьев, на холме показались новые всадники. Их было много.
Я проклял нашу удачу и греков. Сотня или около того, сказал Валант. Он забыл упомянуть, что арабы верхом и отлично вооружены, а у меня ватага данов в обносках с копьями и щитами.
Мы встали в роще, а всадники собрались вместе и пронзительно завопили что-то вроде «илля-ла-лаакба».
— Торговец, — проворчал Финн, — здесь слишком просторно, деревья растут рядами, и они проскачут вдоль рядов, не задержавшись. Надо было оставаться в развалинах. Шиш бы они нас тогда взяли.
Но я хотел, чтобы они напали. Хотел разъярить их, заставить наброситься на юнца, по глупости избравшего такое неподходящее место. Хотел, чтобы Фейсал прискакал к нам сам, а не вздумал из осторожности пострелять из луков.
Так я и объяснил Финну, одновременно приказав разложить те самые тяжелые мешки, которые мы тащили на себе.
Финн помотал головой, когда услышал о моем замысле.
— Хейя! Далеко глядишь. Если выживем, это тебя прославит.
— Уже, — ответил я достаточно громко, чтобы слышали все. — Я Убийца Медведя.
Такова цена за гривну ярла — хвастаться и стоять в первом ряду побратимов. Но оно того стоило. Мои люди снова застучали в щиты, зарычали, и этот громовый рык на мгновение даже вынудил замолчать всадников. Затем они снова завопили и пришли в движение — словно оползень по склону.
— Стройся! — крикнул я, бросаясь в первый ряд. — Щиты сомкнуть!
Щиты, потрепанные, но крепкие, гулко ударились друг о друга; залязгало оружие. Краем глаза я углядел сверкнувший сбоку наконечник копья. В последний миг эти копья выдвинутся вперед, так что мы окажемся как бы за частоколом, а те, кто в кольчугах, будут защищать лишенных брони копейщиков.
Земля затряслась. Камни подпрыгивали, будто горох на сковороде, пронзительные крики становились все громче. Мне захотелось отлить, ноги подкашивались, но я уверял себя, что это от дрожи земли.
— Держись! — взревел Финн. — Стоим стеной!..
Они влетели в рощицу кривых деревьев, разделились на отряды, чтобы проскакать между рядов. Белый тутовник, вот что это такое, как я узнал позже; на нем разводили шелковичных червей для мастерской в монастыре.
Всадники стремительно накатывались, строем в два-три человека, держа обеими руками свои тяжелые копья — над головой или на уровне бедра. Я увидел Фейсала, теперь в шлеме и броне, и понял, что он высматривает меня, но нас разделяли два ряда деревьев; значит, ему придется проломиться через ветви и собственных конников.
Еще мгновение… Побратимы дружно заревели, шире расставили ноги, готовясь принять удар, выдвинули копья… И первые всадники напоролись на заблаговременно рассыпанные «вороньи когти», открыв кровавую жатву.
Удар был силен, наш строй зашатался, но устоял. Лошади кричали, сбивались с намета, спотыкались и падали, увлекая за собой следующих. Другие летели вперед, конь и всадник вместе, животное дрыгало копытами и с истошным воплем падало на частокол копий, а следом погибал и ездок. Они умирали, а мы стряхивали их с копий, как ягнятину с вертела.
Тутовник трещал, люди и лошади барахтались повсюду, арабы пытались высвободиться из-под тех, кто валился на них сзади, а крайние задние ряды — совсем уже редкие — поспешно сворачивали в разные стороны, чтобы не угодить в общую кучу.
Я повел Братство вперед твердым шагом, мы рубили, кололи и крушили всадников, подняв щиты и оставляя добивать врага тем, кто прикрывал нам спины. Один из наших завизжал, наступив на «вороний коготь», и это послужило своевременным предостережением остальным. Я видел, как кто-то пронзил врага копьем, а потом выдернул оружие, упершись ногой в грудь мертвеца.
Копыто ударило в мой щит, отшвырнуло меня в сторону, кто-то топором раскроил череп упавшему животному, чтобы оно перестало дрыгаться. Еще один конь зашевелился, норовя подняться, однако из его распоротого брюха вываливались лиловые внутренности. Араб выбрался из кучи, кашляя кровью. Ему хватило времени увидеть, как мой волнистый клинок отнимает его жизнь.
Большинство из них были уже мертвы, растоптаны и раздавлены громадной кучей из людей и лошадей, настолько высокой, что нам пришлось взбираться на нее, чтобы напасть на уцелевших.
Засвистели стрелы, оставшиеся в живых арабы спохватились и взялись за луки, но для них уже все было кончено — полегло ведь не меньше половины всего отряда. Я приказал прикрывать щитами тех, кто шел за нами и добивал раненых.
Наконец Sarakenoi развернулись и поскакали прочь, трусливо убегая. Мы радостно заорали, застучали в щиты, а Козленок приплясывал, прерываясь время от времени, чтобы вложить камень в пращу и метнуть в спины убегающим врагам. Может, кого-то он и задел.
Финн подошел, вытирая с лица пот и кровь, и похлопал меня по спине.
— Да уж, показали мы этим козопасам! Наших всего двое убитых, и еще несколько царапин. Волосатые ятра Одина, юный Орм, ты отлично придумал!
Остальные согласились с ним, после того как ограбили мертвых. Лошади все еще брыкались и стонали, высоко и тонко, и этот звук донимал сильнее людских стенаний. Мы прикончили несчастных животных, быстро и решительно, а немногих уцелевших, что выбрались из кучи и стояли неподалеку, все в пене, согнали вместе и успокоили — они нам вполне пригодятся.
Тридцать четыре мертвых араба и почти столько же лошадей. Я мысленно вознес хвалу Тюру Однорукому, древнему богу битв, за то, что надоумил прихватить «вороньи когти» с Патмоса.
Брат Иоанн осмотрел наших раненых — ничего серьезного — и двоих погибших. Один оказался даном, чьего имени я не знал. Вторым был Арнор. Один из умиравших на скаку всадников вонзил в него копье, прямо в переносицу — а Арнор как раз приподнял наглазник шлема, чтобы не бередить застарелую рану.
— Вот уж кому не везло с носом, — мрачно пошутил Сигват.
Отыскали и Фейсала, под шестью телами сверху, уже мертвого, и расставание с жизнью оставило на его лице жуткую гримасу; изо рта тонкой струйкой тянулась кровь. Он сломал шею, голова была вывернута так, словно он глядел через плечо на прожитые годы. Козленок плюнул на него, а потом еще пнул тело.
Я позволил своим людям пограбить, но они и сами, бывалые рубаки, понимали, что мешкать не стоит и бессмысленно таскать с собой лишние тяжелые доспехи и оружие. Пока они искали монеты и украшения, мы с братом Иоанном принялись обкладывать гору трупов горелыми деревяшками из развалин; потом и другие заметили и присоединились к нам.
Мы положили Арнора и дана на вершине кучи, копья на груди, и подожгли по нашему старинному, прадедовскому обычаю, который кое-кто считает лучше нового, с могилами-лодками. Готовя тела к погребению, я нашел лист тутовника во рту Арнора и не смог себя заставить его выбросить. Он до сих пор со мной.
Вскоре мы покинули это место, усадив тех раненых, кто не мог идти, на трех лошадей, на других животных навьючили два последних тяжелых мешка с «вороньими когтями». И двинулись споро, почти рысью, туда, где, по словам Козленка, находилась деревня Като Лефкара. Лишь жирный столб дыма отмечал место побоища.
Дым и зловещие стервятники, птицы Локи. Я поежился, вдруг подумав, что Сигват был прав — они устроили себе пир.
Козленок сидел и смотрел на меня по-кошачьи, не мигая, и его взгляд ощущался, что называется, кожей.
Мы все расположились с подветренной стороны склона, под защитой местных сосен. Ручеек журчал по камням, мы жевали холодную баранину и лепешки и говорили отрывисто, если вообще открывали рты.