– Оддлейву ярлу будет занятно узнать, что делается здесь, – раздался вдруг рядом с Заглядой спокойный голос Кетиля, и сам он подошел к костру. Возле его могучего плеча привычно виднелась белая голова Ило. – Да, я все видел. И я думаю, скоро я опять пойду к Дубини ярлу слушать новые тяжбы. Но здесь я сам могу быть видоком – финн первый хотел толкнуть Снэульва в огонь. А теперь он сам есть – Свид…
– Паленый, – перевел Тормод, который знал словенский язык заметно лучше. – Раз ты дал ему имя, что ты подаришь ему в придачу?
– У меня мало что есть. – Кетиль развел руками. – Он ничего от меня не возьмет. Подарок обязывает к дружбе, а Паленый Финн теперь наш враг навсегда. Единственный подарок, который он теперь может принять от нас, – это наши жизни. Сначала его чуть не утопил Гуннар Лось, теперь чуть не сжег Снежный Волк…
Тем временем ладожане, опасаясь новой ссоры, торопливо распрощались и вместе с чудинами пошли прочь. Ило хотел было по своему обыкновению спрятаться за плечом Кетиля и остаться с ним, но Тармо окликнул его таким голосом, который никак не позволял ослушаться. Родичи помогали идти Тойво, который плохо видел от слез в опаленных глазах, а Загляда старалась держаться от него подальше: ей казалось, что это она во всем виновата. Мысли о Снэульве смущали ее: ее напугало его жестоко-замкнутое лицо, и этот удар, было тревожно и горько, как будто ей самой или кому-то из ее близких грозила опасность. Сам Снэульв казался ей похожим на костер – то ли согреешься возле него, то ли обожжешься. Она совсем не знает его, а о варягах говорят много недоброго. Да, лучше бы ей сидеть сегодня дома и не ходить на это погребение!
– Не надо печалиться! – пытался утешить ее Ило, шедший теперь рядом с ней. – Для Тойво большая удача, что они бились на палках, а не на мечах. Тогда Снэульв убил бы его.
– Да что ты! – Загляда замахала рукой, отгоняя страшные видения.
– Видно, земля здесь такая! —со вздохами рассуждал Осеня. – Между Перуном и Велесом Ладога стоит – вот оба свою дань и собирают.
Немного поразмыслив, Милута решил все же не отказываться от приглашения Асмунда: добрые отношения с варяжским купцом могут обернуться выгодными торговыми делами. А коли Тармо осердится, то пусть у него у самого голова и болит. Больше Милута беспокоился о другом: время отъезда в чудские леса было уже близко, а он еще не решил, что делать с дочерью.
– Послушай-ка, душе моя, – заговорил Милута с ней на другой день после поединка у священных камней. – Со дня на день я в чудь уеду – хочешь ли со мной?
– Нет!– поспешно воскликнула Загляда.
– И я так думал, что нет, – не удивившись, ответил Милута. – И я не слепой, вижу, что тебе чудской жених не так уж по сердцу пришелся…
Милута задумался, а Загляда отвела глаза, боясь, что сейчас отец скажет: «А кто тебе по сердцу, я знаю… Да только ты эти глупые мысли брось!» Но Милута ничего не сказал о Снэульве.
– Придется, видно, тебя больной сказать, – добавил он погодя, думая о чудинах. – А то обидятся – и в гости звали, и сватали. Стало быть, хозяйничай тут без меня. С Зиманей и Белым Медведем не пропадешь. А я напоследок еще к посаднику зайду, поклонюсь о тебе, и к боярыне княщинской. Она сама словенского рода, ласковая, заботливая, коли что– не даст тебя в обиду.
Загляда согласно кивала головой, довольная, что все так устраивается. О молодой жене княщинского воеводы Оддлейва в Ладоге шла добрая молва, Загляда и сама не раз слышала от боярыни Ильмеры ласковое слово.
– Да вот еще – не оставить ли тебе и Спеха? – предложил Милута. – Будет тебя своими байками развлекать. Где ты там, соловей наш голосистый?
Протянув руку, Милута пошарил на полатях, и оттуда тут же свесилась растрепанная светло-рыжая голова. Спех перед поездкой отсыпался впрок, и ему совсем не понравилось дело, ради которого его разбудили. Встревожившись, он скатился с полатей, торопливо приглаживая пятерней растрепанные вихры. У него были свои причины желать поездки в чудь. Мансикка, ради которой он каждый день теперь наряжался в беленую рубаху и подаренные варягами сапоги, должна была вернуться в лесной поселок вместе со всей родней, и парню очень хотелось оказаться снова вместе с миловидной девушкой-земляничкой.
– А ты-то как же, господине мой? – встревоженно заговорил Спех, одергивая рубаху. – Загляда-то в тихом-мирном городе остается, у посадника и боярыни под крылом, чего за нее тревожиться? А баснями ее Белый Медведь лучше меня позабавит. Я-то языкам и плетениям словесным не учен… – Спех бросил на Загляду обиженный взгляд, ревнуя ее к Тормоду и его северным стихам – А ты-то в лес едешь, к чуди! А чудь-то тоже вся разная! Кто друг нам, а кто и нет! Далеко ли до беды!
– А как же Тармова племянница? – подхватила Загляда, вспомнив о том, о чем сам Спех не решился упомянуть. – Ты же почти уговорился их сосватать!
– Больше-то речь о тебе шла, – напомнил Милута и тайком вздохнул. Он не мог неволить любимую дочь к нежеланному замужеству, но был всей душой огорчен тем, что такой выгодный жених ей не по сердцу.
– Ну, меня им не видать, а Спеха надо привезти! – решительно убеждала его Загляда. Она помнила, какими мрачными глазами Спех смотрел на нее и Снэульва, и вовсе не хотела держать его при себе. – А то вовсе чудины разобидятся: говорили про два сватовства, а как до дела, так ни жениха, ни невесты нет!
Должно быть, их дружные уговоры убедили Милуту – он больше не заговаривал о том, чтобы оставить Спеха в Ладоге. Парень повеселел, надеясь на скорую, встречу е Мансиккой, и стал приводить себя в порядок.
– Ты, батюшко, как сам знаешь, а я бы Загляду к варягам в гости не брал! – рассуждал он, принявшись чесать волосы, а вернее, немилосердно драть их костяным гребнем. – Нечего ей там делать. Они ведь, лиходеи известные, девок наших любят! А Загляда во всей Ладоге лучшая невеста – наш товар дорогой, дома-то сохраннее будет!
– Вот ведь заботник! – со смехом и возмущением фыркнула Загляда. – Умылся бы сперва! Вот был бы ты у настоящего воеводы, а не у купца в дружине —поглядела бы я, как бы ты стал воеводе советы давать!
– Да, сыне, крепко тебе от того парня досталось! – посмеиваясь, ответил Милута. – Синяки уже сходят, а зол ты на все ихнее племя!
– Чего я злой? – обиделся Спех. – Будто я один варягов опасаюсь! Про Ерика забыли разве?
– А про гостей он прав, душе моя! – сказал Милута дочери. – Коли ты к чудинам ехать не хочешь, то и к варягам тебе бы не ходить. Хотя и звали…
– Как скажешь, батюшко! – легко согласилась Загляда. Раз она не ехала в чудские леса, то и варяжских гостей ей не было жалко. – Я к Тормоду на берег пойду. Он там большую шнеку кончает, давно зовет поглядеть.
– Ступай, ступай! – позволил Милута, довольный, что дочь не настаивает идти на Варяжскую улицу. Отказать, ей он, как в душе знал, не смог бы. – А Спех тебя проводит. Ему ведь тоже мало радости к своему супротивнику в гости идти. Так, соловию?
– Да уж! – хмуро согласился Спех, натягивая на ногу кожаный поршень и принимаясь крестить ногу ремешком. Встречи с Мансиккой сегодня не ожидалось, и он не хотел трепать на вымоле сапоги. – Мало радости на варяжин глядеть. Лбы – что у быков, глянет – что ножом тыкнет!
Спеху и правда не хотелось лишний раз видеть Снэульва и вспоминать о своем унижении. Примирение и подарки поправили его честь в глазах товарищей, но сам себе он не мог не признаться, что никогда в жизни ему не побить длиннорукого свея. А кому же приятно сидеть напротив того, кто тебя бил?
Варяжская улица располагалась недалеко от Олеговой крепости и торжища. Вдоль улочки стояло несколько просторных гостиных дворов, принимавших на постой торговых гостей из северного заморья. Столбы их и причелины украшала варяжская деревянная резьба с переплетенными головами и лапами зверей, на одной крыше возвышался резной змей, снятый со штевня какой-то старой шнеки, на другой – бронзовый литой флюгер. Кое-где улица была замощена старыми корабельными досками. По пути до двора, где остановился Асмунд, Милута с Осеней и несколькими гридями прошли мимо старого варяжского святилища. Обрушив четыре стены друг на друга, их так и бросили. На следующее лето над развалинами прошумел пожар, сожравший дом Тормода, после чего Белый Медведь и пришел жить к Милуте. А старое святилище так и осталось лежать кучей черного угля, буйно заросшей со временем бурьяном и репейником. Обитатели ближних улиц рассказывали, что по ночам, особенно в велики-дни, над развалинами сияет призрачный свет. Боясь нечистого места, никто здесь не селился, даже под хлев никто не смел занимать землю, когда-то принадлежавшую богам.
Асмунд Рейнландский встретил Милуту с его людьми хорошо, как дорогого гостя. Бревенчатые стены палаты были завешаны крашеным сукном, под ногами на полу шуршал свежий камыш. Асмунд тоже в скором времени собирался уезжать из Ладоги, и оба купца увлеченно говорили о делах.
– Мы тоже едем в лес к бьярмам за меха, – говорил Милуте Асмунд. – Свеар давно знают пути, где есть хорошие меха. Много годов люди из Свеаланд ездят в Бьярмаланд[130], там берут канаты для ладьи, кость, шкуры, меха. А бьярмы и финны любят наше серебро. – Он показал на свою круглую застежку, покрытую красивыми узорами.
– С такими горячими молодцами у тебя весь товар на подарки за примирения уйдет, – посмеиваясь, ответил Милута и огляделся, отыскивая Спехова обидчика. – Где твой удалец-то?
– Ай! – Асмунд досадливо потряс головой. – Снэульв сын Эйольва, имеет такой нрав – ему трудно хранить мир. Он есть смелый, он умелый воин, но его дурной нрав делает много беды… Его здесь нет – я не хотел, чтобы он опять делать свара. Ха! – Асмунд вдруг со смешанным чувством удовольствия и досады хлопнул себя по колену. – Я не знал, что он еще и скальд! Я не слышал, чтобы он раньше слагать висы! Видно, это взор твоя дочь сделал его скальдом. И как хорошо, что никто из финнов не понимал северный язык! Если бы сын Тармо знал, что его попрекнули разбитой головой и… э, что он мало не стал рабом… Они убили бы Снэульва прямо там! А теперь я не могу взять его в лес. Он не может оставить в Альдейгья свой дурной нрав – он опять будет делать свары!
– Ну, так самого не бери! – с пониманием посоветовал Милута. —Тебе дружины и без него достанет. Сейчас в чуди мирно – князь Владимир мечом всех замирил. И в прошлое лето ходил на чудь заволочскую походом, и в это ходил. Кто был в чуди задирист и неразумен – мечом разум поострил!
– Да, Вальдамар есть великий конунг! – Асмунд согласно закивал. – Он как конунг Харальд сын Хальвдана, что первый стал один владеть вся земля Норэйг. Его любят друзья и боятся вороги! Славный конунг! А правду говорят, что его мать была знатная провидица?
– Провидица? – Милута опешил. Ему не хотелось говорить варягу, что матерью славного конунга Вальдамара была холопка и невеста попрекала его рабским рождением. – Кто их знает, Киев-то от нас далеко, – уклончиво ответил Милута. – Может, и была. А я от тебя первого слышу.
– У нас в Свеаланде говорят так.
Милута вдруг разгладил усы, скрывая от Асмунда усмешку, которую не захотел бы объяснять. Разговор о князе Владимире навел его еще на одно воспоминание. Поистине доброй дочерью одарила его щедрая богиня Макошь, подумал он, с нежностью вспомнив Загляду. Не только сын чудского старейшины, но и сын киевского князя хотел бы назвать ее своею.
По пути через Околоградье к вымолам Загляде и Спеху повстречалось двое детей, одетых в длинные серые рубашонки. Девочка лет восьми бережно держала перед грудью глиняный кувшин, покрытый деревянной крышкой. Мальчик, на пару лет помладше, тащил лукошко, обвязанное сверху холстинкой. Девочка была русоволоса и сероглаза, а мальчик – светло-рыжим, как гриб-лисичка. На его носу, на лбу, на щеках густо желтели веснушки, словно просыпанное пшено. Лениво перебирая ногами, мальчик смотрел во все стороны, но только не вперед. Ему нужно было разглядеть и собаку у чужих ворот, и разрисованные горшки на кольях тына, и ворону на дереве.
– Да иди же ты, горе мое! – восклицала девочка взрослым голосом, подражая матери, останавливалась через каждые пять шагов, чтобы подождать братца.– Смотри, полдень вот-вот, а нам еще сколько до берега идти! Не успеем к полудню, батя забранится!
Мальчик обернулся на ее голос и шагнул вперед, но споткнулся о жерди старой, разбитой мостовой и упал, выронив лукошко, и тут же с готовностью заревел. Девочка горестно и негодующе охнула, а Загляда подбежала к мальчику и попыталась поднять его.
– Ну, будет, будет! – уговаривала она его, стараясь заглушить обиженный рев. – И вовсе ты не ушибся, нечего здесь и плакать! Такой большой, уже отцу помощник, а ревешь!
Она хотела поставить его на ноги, но мальчик не вставал, а предпочитал висеть у нее на руках. Загляда скоро устала держать его и посадила обратно на мостовую. Этих брата и сестру она неплохо знала. Их отец, Середа-корабельщик, работал в дружине[131] Тормода и нередко бывал у них.
– У-у, коленка! – размазывая рукавом слезы по лицу, прогудел мальчик и поддернул обтрепанный подол рубахи; показывая красноватое пятно содранной кожи.
– Чего там? Даже и крови нет! – презрительно сказала девочка, поставив свой кувшин рядом с лукошком на землю. – Тебе бы только реветь! У, рева-корова! Теля беспортошное!
– Больно! Тебе бы так! – обиженно буркнул мальчик в ответ.
– Вон подорожник – сорви ему! – Загляда показала девочке на зеленые, присыпанные пылью листья под ближним тыном.
Девочка принесла листок, подолом своей рубахи стерла с него пыль, поплевала на него и приложила к коленке брата. Ей не в первый раз приходилось его лечить.
– А вопит – будто режут его! – со взрослым пренебрежением делилась она с Заглядой. – С ним куда ни пойдешь – расшибется или уразится[132]. Вот, горе наше! Бабка правду говорит: нам его в люльке кикимора подменила!
– Сама ты кикимора! – всхлипывая, отозвался братец.
– Да пойдем же скорее, батя голодный на берегу сидит!
Спохватившись, девочка подняла с земли свой кувшин, другой рукой сунула брату его лукошко.
– Вместе пойдем – мы тоже на вымол, – сказала ей Загляда. – Что же – батя ваш и обедать домой не ходит?
– Нет, уж дней с пять, – степенно, как взрослая, стала рассказывать девочка. За сообразительность ее прозвали Догадой, и Загляда знала, что Середа-корабельщик больше жалует дочку, чем непутевого сынка. Данное при рождении имя его давно забылось, и по вечному присловью матери «Горе ты мое!» сынишку корабельщика так и звали – Горюшко. – Тут есть один купчина новгородский, он за море хочет плыть, в тот город, где сам свейский князь живет, и на зиму там остаться, – по пути рассказывала Догада. – Перед князем-то чужим ему неохота осрамиться, а ладьи по морю ходить у него нету. Вот он и велел шнеку построить большую, новую, да торопит с работой!
За разговором они вышли на берег Волхова. Перед ними была полоса пристани, где стояли, привязанные ко вбитым в землю столбам, ладьи и лодки. Иные были вытащены на берег и чинились, вокруг других кипела работа, купеческие тиуны принимали или грузили мешки и бочонки.
Путь Загляды, Спеха и детей лежал в самый дальний конец пристани, где стояли варяжские ладьи, во множестве в конце весны пришедшие из-за моря. Здесь были узкие ладьи с низкими бортами, которые только к штевням на носу и на корме круто поднимались. Носы их были выкрашены в разные цвета, на верхушках мачт виднелись отлитые из бронзы флажки, показывающие направление ветра. Эти корабли напоминали ловких и стремительных рыб, даже в неподвижности их видна была сила. Другие были пошире, предназначенные для перевозки больших грузов и не такие быстрые.
Дальше всех, почти у Малышевой горы, виднелись три длинных корабельных сарая. В них стояли три боевых корабля, на которых плавал время от времени сторожевой отряд из Новгорода, охранявший путь в низовьях Волхова до самого выхода в Варяжское море. Эти три корабля в Ладоге называли княжескими. Приплывая из Новгорода на небольших речных стругах, варяжская дружина здесь пересаживалась на морские корабли и на них выплывала в Нево-озеро. И не кому иному, как Тормоду, было доверено следить за сохранностью княжеских кораблей и чинить их. В этих же сараях Белый Медведь хранил свои инструменты, доски, кузнечный товар и все прочее, нужное ему и его дружине для работы.
Почти позади всех стояла на берегу у самой воды узкая ладья с ровными низкими бортами, длиной на вид шагов в двадцать. Нос ее был выкрашен красной и белой краской, а на штевне виднелась ястребиная голова. По бортам тянулись резные узоры из сложного переплетения лент со звериными лапами. С одной стороны борт у нее был изрублен топором и носил следы начатой починки.