В ногах кровати, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, красивой наружности, с лицом, выражавшим глубокое горе.
Перед комодом женщина, щегольски одетая, готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало миловидное лицо мадемуазель Кино.
Две служанки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.
Остановившись на пороге, пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо покрылось чрезвычайной бледностью. Как ни тихо он вошел, но шум растворившейся двери заставил девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
– Брат! – воскликнула она, подбежав к только что вошедшему человеку, который остался неподвижен. – Вот и ты наконец.
Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кино, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало глубокую печаль. Он вздохнул.
– Значит, это правда? – спросил он.
– Да, Жильбер, правда, – сказал молодой человек, в отчаянии качая головой. – Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.
– Кто мог совершить подобное преступление? – продолжал Жильбер; глаза его вдруг сверкнули. – Кто мог ранить Сабину?
– Без сомнения, разбойники, разгуливающие по Парижу и наводящие ужас на парижан.
Вошедший рассматривал Сабину с пристальным вниманием. Молодая девушка приблизилась к нему.
– Брат, – сказала она, бросаясь ему на шею, – как я несчастна!
– Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! – подбодрил Жильбер. – Не надо отчаиваться.
Тихо высвободившись из объятий девушки, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.
– Ролан, – сказал он решительным тоном, – не подозреваешь ли ты кого-нибудь?
– Абсолютно никого!
– Говори без опасения, не колеблясь. Я должен знать все, Ролан. – И прибавил после минутного молчания: – Ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как люблю Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.
Ролан пожал руку Жильберу.
– О! Я чувствую то же, что чувствуешь ты, – ответил
он.
– Отвечай мне откровенно: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я?
Жильбер пристально смотрел на Ролана.
– Нет, – отвечал тот твердо.
– Ты в этом уверен?
– Так же уверен, как ты в том, что Нисетта не любит другого.
На улице послышался шум приближающейся кареты; толпа зашевелилась.
– Перед домом остановилась карета, – сказала одна из служанок.
– Это вернулся Доже, – добавил Жильбер.
– Нет, – возразила Кино, которая подошла к окну и смотрела на улицу, – это герцог Ришелье.
– И Фейдо де Марвиль, начальник полиции, – прибавил Ролан.
– И еще двое других, – сказала Нисетта.
– Это доктор Кене и виконт де Таванн.
– Боже мой! Зачем они сюда приехали? – спросила Нисетта с любопытством.
– Вот другая карета! Это мой отец! – вполголоса произнес Ролан.
– Бедный Доже! – сказала Кино, возвращаясь к постели. – Как он, должно быть, огорчен.
Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции, произвел впечатление на толпу, окружавшую дом. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо; потом, закинув на стул плащ, которого он до сих пор не снимал, стал ждать. Сабина не делала ни малейшего движения; она не поднимала глаз. Ступени лестницы заскрипели под ногами людей, приехавших к придворному парикмахеру.
ХII Летаргия
Человек с бледным лицом, выражающим страшное горе, вбежал в комнату.
– Дочь моя!.. – произнес он, запинаясь. – Дитя мое!..
– Батюшка! – воскликнул Ролан, бросаясь к Доже. – Будьте осторожны!
– Сабина!..
Он подошел к постели. В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кино пошла к ним навстречу.
Доже наклонился над постелью Сабины; он взял руку девушки и прижал ее к груди. Глаза его, полные слез, были устремлены на бледное лицо больной. Глаза Сабины были полузакрыты. Она лежала совершенно неподвижно.
– Боже мой! – прошептал Доже. – Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! – продолжал он, наклонившись к ней. – Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь голоса твоего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина!.. Сабина!..
Подошедший доктор тихо отстранил Доже.
– Доктор!.. – прошептал придворный парикмахер.
– Отойдите, – сказал Кене тихим голосом. – Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
– Однако я…
– Перейдемте в другую комнату. Успокойтесь и предоставьте действовать мне.
– Уведите его, – обратился доктор к Ролану и Нисетте.
– Пойдемте, батюшка, – сказал Ролан.
– Через пять минут вы вернетесь, – прибавил Кене.
Нисетта взяла за руку парикмахера.
– Пойдемте, пойдемте, – сказала она. – Жизнь Сабины зависит от доктора, будем повиноваться ему.
– Боже мой! – вскричал Доже, увлекаемый Нисеттой и Роланом. – Как это случилось?
Все трое вышли в сопровождении двух служанок, которых доктор отослал движением руки.
Кино стояла возле кровати. Жильбер остался у окна, самого удаленного от кровати, и под полуопущенной занавеской не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.
– Как она хороша! – воскликнул Ришелье.
Кене рассматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
– Она может говорить? – спросил Фейдо.
– Нет, – отвечал доктор.
– Слышит ли она по крайней мере?
– Нет.
– Видит ли?
– Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
– Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
– Не столько полученной ране, сколько случившемуся с нею происшествию. Я убежден, что эта девушка испытала какое-то сильное волнение – гнев или страх и что это волнение потрясло ее организм и могло внезапно лишить ее жизни. Рана нарушила кровообращение и ослабила больную, отчего она погрузилась в глубокий сон, в спячку.
– Спячку? – повторил Ришелье. – Что это значит?
– Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия неполная, потому что дыхание ощущается, но спячка дошла до такой степени, что, повторяю, больная лишена всех чувств.
– Это очень странно! – высказал свое мнение Ришелье.
– Следовательно, – продолжал Фейдо де Марвиль, – мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?
– Можете.
– Но сон ее может прекратиться?
– Без сомнения. Я не удивлюсь, если через несколько минут она раскроет глаза и произнесет какие-то слова, но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
– Сколько времени может продолжаться эта летаргия? – спросил Ришелье.
– Трудно сказать. Приступ летаргии произошел в силу исключительных обстоятельств, и я не могу сказать ничего определенного. Потеря крови истощила силы, и я не хочу употреблять обычные средства, чтобы привести ее в чувства. С другой стороны, немедленное и даже естественное пробуждение от этого сна может вызвать смерть, и смерть скоропостижную: больная может раскрыть глаза и в ту же минуту скончаться.
– Боже мой! – сказала Кино, сложив руки.
– Продолжительная летаргия, давая телу полный покой и снимая нервное напряжение, является необходимой для спасения больной.
– Неужели?
– Да. Все зависит от пробуждения. Если за пробуждением не последует немедленной смерти – больная будет спасена.
– А по вашему мнению, что случится, доктор?
– Я не знаю.
– Итак, я не могу ни сам говорить с нею, ни заставить ее говорить?
– Нет.
– Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.
– Охотно! – сказал Ришелье.
– Будет ужасно, если девушка умрет, не дав никаких показаний об ужасном преступлении, жертвой которого она стала, – сказал Фейдо де Марвиль.
– Без сомнения; и это вполне может случиться.
– Однако надо произвести следствие. Вы мне сказали все, что знали? – обратился он к герцогу.
– Абсолютно все, – отвечал Ришелье. – Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело.
Ришелье рассказал все подробности. Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кино:
– Помните ли вы все, что говорил герцог?
– Да, только я считаю нужным прибавить еще кое-что.
– Будьте так любезны.
– Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но никаких следов. Это показывало, что девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.
– Да, – подтвердил Кене.
– Потом? – спросил Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.
– На снегу не было никаких следов борьбы.
– Это значит, что нападение было неожиданным!.. Далее, далее, продолжайте!
– Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.
– А-а! – сказал начальник полиции.
– Ее не обокрали? – послышался звучный голос.
Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из всего слышанного, подошел к группе разговаривавших.
– Кто вы? – спросил начальник полиции, пристально глядя на него.
– Жених мадемуазель Доже, – отвечал Жильбер.
– Ваше имя?
– Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.
– Это правда, – подтвердил Ришелье, – это Жильбер.
Молодой человек поклонился.
– И ты жених этой восхитительной девушки?
– Точно так, ваша светлость.
– Ну, поздравляю тебя. Ты, наверно, представишь мне свою жену в день твоей свадьбы?
– Нужно прежде, чтобы невеста выздоровела. Я прошу прощения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что вмешался в ваш разговор, но я люблю Сабину, и Сабина любит меня, и все, что касается ее, волнует меня до глубины души. И ее не обокрали? – обратился он к мадемуазель Кино.
– Нет, друг мой, – отвечала она.
– У нее ничего не отняли?
– Решительно ничего.
– Так зачем же ее ранили?
Все молчали.
– Были ли у нее на руках и на теле следы насилия? – продолжал Жильбер.
– Нет, – отвечали в один голос Кене и Кино.
– Стало быть, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала этого и не старалась защищаться? Но зачем пришла она на улицу Темиль?
– Этого никто не мог узнать; она одна может сказать это. Она выходила нынешней ночью, и этого никто не знал. Ее брат сегодня утром расспрашивал всю прислугу, всех соседей, но так и не смог выяснить, в котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, – этого никто не знает.
Жильбер нахмурил брови.
– Странно! Странно! – прошептал он.
Потом, как бы пораженный внезапной мыслью, он прибавил:
– В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
– Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы ее видите.
– Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
– Да.
– Стало быть, за несколько минут до того, как начался пожар в отеле Шаролэ?
– За полчаса.
Жильбер опустил голову, не говоря ни слова.
– Вы больше ничего не хотите сказать мне? – спросил Фейдо у Кино.
– Ничего; я сказала все.
– А вы, доктор?
– Я сказал все, что знал.
– Напишите же протокол, о котором я вас просил.
Кене подошел к столику и начал писать протокол. Жильбер оставался неподвижен, опустив голову, погруженный в размышления. Довольно продолжительное молчание водворилось в комнате. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
– Отец мой непременно хочет видеть Сабину, – сказал он.
– Пусть войдет, – отвечал Кене, не переставая писать.
– Мы сказали все, что следовало.
ХIII Герцог
Через десять минут герцог и начальник полиции сидели в карете, в которую были запряжены две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки и прислонившись к стенке кареты, был погружен в глубокую задумчивость.
– Она поистине очаровательна! – сказал герцог.
Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:
– Что такое с вами, мой милый? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?
Начальник полиции подавил вздох.
– Я встревожен и раздражен, – сказал он.
– Чем?
– Тем, что в эту минуту все обратилось против меня.
– Это каким образом?
– Герцог, – сказал Фейдо, – вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не могу скрыть от вас того, что чувствую. Я прошу выслушать меня, как друга.
– Я всегда слушаю вас, как друга, Марвиль. Что вы мне скажете?
– Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…
– Насчет Рыцаря Курятника?
– Именно.
– Да. Я знаю, что его величеству угодно давно, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.
– Ну, это неудовольствие теперь еще больше увеличится, между тем как я надеялся совсем его избежать.
– Почему?
– По милости этой Сабины Доже.
– А-а! – протянул герцог, качая головой, как человек убежденный.
– Доже – придворный парикмахер. Он причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале велико: с ним часто говорит король.
– Это правда.
– Это происшествие наделает много шуму. Теперь весь двор им займется. Завтра только об этом и будут говорить.
– Непременно.
– Доже будет требовать правосудия. Его величество захочет узнать подробности, призовет меня и будет расспрашивать. А что я ему скажу?
– То, что вы знаете.
– Я ничего не знаю.
– Черт побери! Это правда.
– Король сегодня упрекал меня за то, что он называет моей небрежностью, а завтра он обвинит меня в профессиональной неспособности, увидев, что я не могу сообщить ему подробных сведений.
– Это может быть.
– Столь многочисленные покушения, остающиеся без наказания, дадут возможность моим врагам вредить мне, а одному Богу известно, сколько их у меня!
– Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы станете делать?
– Я сам не знаю – это-то и приводит меня в отчаяние! Я не смогу доставить подробных сведений его величеству, и он опять выскажет мне свое неудовольствие. И я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои ненавистники забросают меня каменьями…
– Что же вы хотите делать?
– Не знаю, совершенно не знаю.
Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:
– Ну, если вы не знаете… то знаю я.
– Вы, герцог? Вы знаете, что я должен делать?
– Да.
– Что же?
– Радоваться, а не отчаиваться.
– Как?!
– Хотите меня выслушать? Так слушайте. В голове моей зародилась чудная мысль.
– Мысль?
– Относительно случившегося, которое, вместо того чтобы стать причиной вашего падения, вознесет вас.
– Каким образом?
– Слушайте меня хорошенько, со всем вниманием и, главное, с умом.
– Это нетрудно, потому что я нахожусь вместе с вами.
Герцог достал табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя
пальцами.
– Любезный месье де Марвиль, – начал он, – я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.
– Я должен оказать вам услугу, герцог?
– Да, важную услугу.
– Чем могу быть полезен?
– То, о чем я буду вас просить, сделать нелегко.
– Если не совсем невозможно… Но не угодно ли вам будет сказать, в чем дело…
– Любезный де Марвиль, – начал герцог, – дело касается покойной герцогини де Шатору…
– А-а!
– Она умерла только шесть недель назад, умерла, к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была мне истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце, и в этих письмах я, разумеется, был вполне откровенен; я подавал герцогине советы, которые может подавать только близкий друг…