— Вот погоди, доберешься до Англии, и мама при виде тебя упадет в обморок, а папа скажет: «Неплохо. Настоящий мужчина. Сердце разрывается. Сейчас заплачу».
Оба рассмеялись, и Джон Джозеф сказал:
— Как они там поживают? Они так редко писали, и я почти ничего не знаю. Что происходит в Саттоне?
— Насколько я знаю, там был всего один арендатор после миссис Тревельян, а она родила ребенка — в ее-то возрасте! — и все говорят, что этот ребенок не может быть от лорда Дэйви. — Джон Джозеф стиснул зубы и ничего не ответил, а Мэри продолжала: — Кэролайн пишет, что все думают, что этот ребенок — от ее кучера, такого здорового детины, который в состоянии обрюхатить целый гарем, но лорд Дэйви ходит довольный и гордый, как индюк, и зовет этого младенца «папино чудо».
Джон Джозеф почувствовал себя не в своей тарелке, и Мэри, сообразив, насколько бестактно повела себя, сменила тему:
— Но Саттон снова опустел и, судя по всему, находится в ужасном состоянии.
— А что слышно о Кловерелле?
— После того, как ты уехал, она тоже ушла из замка, ни с кем не попрощавшись. Просто собрата свои вещи и пустилась в странствия. Старик Блэнчард думает, что она могла отправиться обратно в Уилтшир к родственникам матери. Но наверняка ничего не известно.
— Как странно.
— Мама предположила, что она ждала ребенка. Джон Джозеф, ты можешь быть со мной откровенным? Скажи мне, это возможно?
— Ты хочешь спросить, могу ли я быть отцом?
— Прошу тебя, скажи правду.
— Тогда я отвечу тебе: да, Мэри. Все то время, что я оставался в замке, когда Маргарет отказывалась принять меня, я развлекался с Кловереллой…
— Джон Джозеф!
— Не надо так пугаться. Если тебя это действительно интересует, то я потерял девственность именно с ней, много лет назад.
— Ну, я не думаю, что это меня действительно интересует. Нужно ведь оставить пищу для воображения.
Внезапно ребенок заворочался у нее в животе, и она напряглась. Джон Джозеф погладил сестру по животу и спросил:
— А это, кажется, заразно?
Оба прыснули от смеха — точь-в-точь как когда-то в детской Замка, — и тут в комнату вошел Роберт Энтони, толком не понимающий, как себя держать с братом жены.
Это был крепкий, веселый молодой мужчина, чем-то похожий на белку, со сверкающими глазами и много жестикулирующий. Для Мэри это был идеальный муж: он сохранял спокойствие, когда ей хотелось командовать, и баловал ее подарками и сладостями, когда она была в добром расположении духа. Увидев, что с ней все в порядке, Роберт Энтони присоединился к смеющимся родственникам.
— Ох, как смешно! — произнесла Мэри, утирая слезы. — Но на самом деле смеяться нехорошо. Бедная Кловерелла. Надеюсь все же, что мама просто себе что-то нафантазировала.
— Я постараюсь все разузнать, когда приеду в Саттон, и если все окажется именно так, как мы с тобой предположили, то я мог бы…
Роберт Энтони выглядел совершенно озадаченным, но тем не менее одобрительно кивнул.
—…я должен буду как-то помочь ей, — закончил фразу Джон Джозеф.
Мэри снова засмеялась, похлопав себя по раздувшемуся животу:
— Вот слова настоящего офицера. Ох, Джон Джозеф, ты действительно стал совсем взрослым.
В ту же ночь Мэри родила, и потом она клялась, что именно Джон Джозеф помог ей разрешиться от
бремени. У нее родился маленький хорошенький мальчуган, первый сын Роберта Энтони, которого назвали Роберт Джон Джозеф, — отчасти в знак счастливого воссоединения брата и сестры.
Через несколько дней дядя новорожденного отправился в Кале почтовой каретой, а оттуда — пароходом в Англию, слегка озабоченный предстоящими ему на родине делами. Столько воспоминаний, — да еще и возможность того, что он стал отцом; но самое главное — таинственный, опустевший замок. И когда судно вошло в дуврскую гавань, Джон Джозеф понял, что впервые за два года испытывает настоящий страх.
В тот вечер, когда Джон Джозеф высадился на побережье Англии, в Квебек со стороны залива Хадсон явились трое охотников. Они были простыми вилланами, это сразу было заметно по внешности. С первого взгляда можно было сказать, что как минимум полгода они не видели воды, мыла и бритвы; а со второго — что этих людей не так-то просто взять за глотку: что-то особое чувствовалось в их походке, когда они направлялись в приглянувшийся им трактир.
Старший из них, самый крупный, был выше шести футов ростом, на плечи ему спадала спутанная грива седых волос. Второй был рыжий, с лисьим лицом и острыми зубами, а младший был пониже ростом, глаза его горели темным блеском, а за поясом торчал угрожающих размеров нож.
Они говорили по-французски, но промелькнувшие в их речи одно-два английских слова выдавали канадский акцент. Они беседовали только между собой, сидели спиной к стене и снисходительно поглядывали на других посетителей трактира.
Наконец несколько завсегдатаев выпили достаточно, чтобы расхрабриться, и подошли к новичкам. Наклонившись над младшим из охотников, главарь местных хулиганов прошипел ему в ухо:
— Почему бы тебе не убраться, пока ты еще жив?
В ответ на это охотник протянул руку, стальными пальцами стиснул плечо забияки и хрипло произнес:
— Я пришел встретиться с месье Папино. Мне сказали, что я смогу найти его здесь.
Повисла тишина. Затем другой завсегдатай спросил:
— Что ты знаешь о Папино?
Вместо отпета младший охотник выхватил из-за пояса нож таким яростным движением, что Подошедшие невольно отступили на шаг. Но охотник просто распорол шнур, стягивавший его кожаную куртку. А потом он швырнул на стол между свечными огарками и бутылками вина мех такой потрясающей красоты, что у всех перехватило дыхание. Мех отливал сапфиром и был мягким, словно падающие снежинки.
— Вот моя визитная карточка для Папино, — сказал охотник. — Это нужно для дела. Пора покончить с британскими законами! Надо сбросить с плеч иго империи — раз и навсегда!
— Говори потише. Это пахнет государственной изменой.
В блестящих глазах охотника появилось жесткое выражение:
— Значит, государственная измена должна стать обычным делом. Отведите меня к Папино. Я желаю принести присягу делу свободы.
В тяжелом воздухе квебекского трактира воцарилось молчание; не раздавалось ни единого вздоха.
— Папино? — повторил кто-то. — Присягу свободе? О чем ты говоришь?
Младший из охотников вскочил из-за стола, а двое других приняли угрожающие позы. У них были такие лица, что всем стало ясно: если кто-то хотя бы пальцем прикоснется к их товарищу, то немедленно свалится с перерезанным горлом.
— Ты прекрасно знаешь, черт тебя побери, — проворчал он. — Я предложил тебе самый лучший мех на свете, и если для тебя он недостаточно хорош, — что ж, до свидания.
Он начал собирать полоски меха и складывать за пазуху.
— Погоди, — раздался у него из-за спины женский голос.
— Это Мари, — пробормотал кто-то.
Охотник притворился, что не слышит, и продолжал собирать мех, не глядя по сторонам.
— Погоди минутку, — повторил женский голос. Бледная ручка слегка прикоснулась к руке охотника.
А потом произошло нечто невероятное. Девушка сделала шаг вперед и вышла из тени. В свете свечей вспыхнул волшебным облаком ореол ярко-рыжих волос. И охотник, должно быть, краем глаза увидел девушку, потому что он неожиданно резко обернулся к ней и произнес: «Горри?» Голос его теперь звучал совсем иначе, чем раньше.
Девушка нахмурилась и ответила по-французски:
— Меня зовут Мари. Кто ты такой?
Охотнику потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.
— Вороненок, — произнес он.
— Вороненок? Это не настоящее имя.
— Меня так зовут. Ты отведешь меня к Папино?
Девушка сделала шаг вперед, чтобы получше рассмотреть юношу, и внимательно изучила охотника с головы до ног — со шляпы, надвинутой на брови, до разбитых сапог.
— Ну?
— Откуда мне знать, можно ли тебе доверять?
— А мне откуда знать, можно ли доверять тебе? — ответил охотник. — Ты чересчур красива.
Девушка придвинулась к нему почти вплотную.
— Ты — самоуверенный дурак, — сказала она. — Пойдем, я отведу тебя к Папино.
Завсегдатаи расступились, и Мари повела охотника вниз по винтовой лестнице в темный подвал. Ему следовало бы понять, что медноволосый мужчина, сидевший за столом в комнатушке, куда Мари вошла так свободно и привычно, — главный изменник в глазах британского правительства, в логово которого Джекдо наконец-то удалось проникнуть, — был отцом этой девушки.
— Он хочет тебя видеть, — сказала Мари и удалилась, оставив шпиона Джекдо смотреть прямо в глаза человеку, который был вождем канадской революции.
Это поле так и просилось на холст — зеленое, словно изумруд, с пестрыми стадами овечек. На дальнем пастбище под старыми дубами паслось несколько пятнистых коров. Казалось, сам Господь Бог вдохновенно набросал кистью на землях Англии этот идиллический летний пейзаж.
«Наверное, так оно и есть», — произнесла про себя Кэролайн Уэбб Уэстон, живо вообразив себе Всемогущего в соломенной шляпе и запачканной красками рубахе, склонившегося над Творением с кистью в одной руке и разноцветной палитрой — в другой.
Кэролайн улыбнулась этим мыслям, одернула юбку и поставила на землю мольберт, оглядываясь в поисках подходящего места, с которого пейзаж выглядел бы лучше всего.
Но, к своему удивлению и легкому раздражению, она увидела, что ее уже опередил другой художник, успевший занять ту единственную удачную позицию, с которой коровы виделись дальше овец и вся картина приобретала гармоничную завершенность.
Кэролайн подумала: «Это, должно быть, самый лучший угол зрения из всех, что мне попадались прежде. Он не может оказаться бездарным мазилой».
Кэролайн никогда не жаловалась на недостаток храбрости и уверенности в себе. Она подхватила мольберт, направилась к незнакомцу и пристроилась у него за спиной.
На мгновение ее внимание привлекла к себе спина художника: без сомнения, это было самое интригующее зрелище из всех, что выпадали на долю Кэролайн. Очень загорелая, казавшаяся одновременно и уязвимой, и мужественной, покрытая до талии темными курчавыми волосами.
— Добрый день, — сказал он, не глядя на Кэролайн. — Сейчас, я только справлюсь с этим капризным теленком, и тут же представлюсь.
Кэролайн засмеялась. Художник говорил легко и беззлобно. Она подумала, что могла бы часами рассуждать с этим человеком о теории смешения цветов.
— Меня зовут Кэролайн Уэбб Уэстон, — сказала она. — Я живу в Доме Помоны в Саттонском парке.
Художник нанес на полотно заключительный широкий мазок и взглянул на Кэролайн. Лицо его оказалось удивительным: светлое, вдохновенное, с живыми веселыми глазами цвета колокольчиков.
Он поднялся и поклонился, сказав при этом:
— Фрэнсис Хикс к вашим услугам, мисс Уэбб Уэстон. Я из Лондона, из госпиталя святого Варфоломея. Студент-медик, — не очень-то усердный, смею добавить.
Кэролайн слегка присела в небрежном реверансе, — это было вполне в ее духе, поскольку она всегда говорила то, что думала, и не заботилась о правилах хорошего тона.
— Не хотите присоединиться ко мне? — продолжал Фрэнсис. — У меня тут с собой несколько ужасных бутербродов, — бесформенных, как старая шляпа, — и на редкость теплое вино.
— А у меня зелень и фрукты.
— Очень здоровая пища. Я изучаю хирургию и уже хорошо ознакомился с болезнями желудка, которые происходят от плохого питания.
Он усмехнулся, как кот, и Кэролайн не поняла, шутит он или говорит всерьез.
— Это весьма интересно, — отозвалась она, как учила ее мама, и тут же расхохоталась, увидев забавное выражение на лице своего собеседника.
— Тогда ставьте ваш мольберт рядышком. Мне было бы неприятно думать, что вы лишились такого чудесного вида только потому, что я пришел сюда первым.
Фрэнсис чуть не лопался от веселья, как розовый воздушный шар.
Кэролайн взглянула на него исподлобья:
— Отлично, мистер Хикс. Только сели вы пообещаете не подозревать меня в том, что я затаила на вас обиду.
— Обещаю. Несите сюда ваши вещи. Надо успеть, пока не ушло освещение.
Это было невероятно: Кэролайн охватило чувство совершенной гармонии, уюта, близости интересов и особой притягательности этого нового знакомого — притягательности, которая была особенно ощутима в золотом свете июльского дня. Целых четыре часа они молчали и не отрывались от работы, а потом сделали перерыв на ланч. Фрэнсис расстелил на земле старый плед и разложил на нем свои скромные бутерброды. А потом он прилег на спину, надвинув на глаза старую шляпу — точь-в-точь такую, в какой Кэролайн воображала себе Господа Бога.
— Вы хорошо знаете Суррей? — спросила Кэролайн. — Вы живете там?
— Нет — на Генриетт-стрит, рядом с Кавендиш-сквер, к моему сожалению. Я так люблю деревню.
— А вы знаете Саттон?
— Само собой, я о нем слышал. Такая огромная старая развалина близ Гилдфорда, да?
Кэролайн с унынием наморщила нос:
— Так и есть. Мы — его владельцы; я имею в виду, наша семья. Но у нас не хватает денег на то, чтобы жить в замке. Мы бедны, как церковные крысы.
И Кэролайн бросила на Фрэнсиса задумчивый взгляд синих, словно незабудки, глаз.
— А я — нет, — спокойно отозвался он. — Мой отец умер и оставил нам с братом роскошное наследство. Это ведь здорово, Кэйро, — можно мне называть вас так?
— Ради Бога. Простите, что я задумалась: я просто пыталась представить себе, каково это — иметь в кармане несколько лишних фунтов.
— Это весело, — сказал Фрэнсис.
— Вас в семье только двое — вы и ваш брат?
— Да. Он старше меня на восемнадцать лет. Насколько я знаю, мое рождение было для матери полной неожиданностью — и большим потрясением.
Кэролайн снова засмеялась. Ей казалось, что никогда в жизни она не была так счастлива.
— Я хочу написать ваш портрет, прямо сейчас, — внезапно сказал Фрэнсис. — Пока свет еще не ушел. Вы будете для меня позировать?
— Прямо в рабочей одежде?
— Да, именно так. Настоящая богиня лета: пшеничные волосы, небесные глаза, губы, словно алые розы!
— Звучит романтично…
— Вы и в самом деле романтичная девушка, — сказал Фрэнсис Хикс. — А теперь сидите тихо, не шевелитесь и будьте паинькой.
— Я хочу чихнуть, — сказала Кэролайн.
— Нельзя.
— Нет, я не могу. Это, наверное, сенная лихорадка.
Фрэнсис смог только пробормотать: «М-м-м», потому что крепко зажал в зубах кисточку, но когда Кэролайн два раза чихнула от души, он добавил к этому возмущенное: «Ш-ш-ш!» Затем воцарилась тишина.
Через некоторое время Фрэнсис произнес:
— Ну, я сделал вес, что мог, — свет слишком быстро меняется. Вы будете позировать для меня завтра?
— А вы здесь останетесь?
— Да, в Гилдфорде, «У ангела».
Кэролайн задумалась:
— Не знаю, смогу ли я. Со дня на день к нам должен приехать в отпуск мой брат, он целых дна года служил в австрийской армии.
— Правда? Замечательно. Меня всегда удивляло, что заставляет молодых английских парней отправляться наемниками в иностранные армии.
— Думаю, что ему всегда хотелось стать офицером, а в британской армии путь к высшим чинам для него закрыт, потому что мы католики. По крайней мере, это одна из причин.
— А другая? Или это что-то личное?
У Кэролайн вытянулось лицо:
— Он потерпел неудачу в любви… и еще, разумеется, его всегда мучило то, что он — наследник проклятия.
— Проклятия замка Саттон?
— Да. Вы слышали об этом?
— О да, — к удивлению Кэролайн, ответил Фрэнсис. — У нас в клубе эта тема обсуждалась, и, надо сказать, вполне серьезно.
Кэролайн в изумлении воззрилась на него:
— Я и не подозревала, что это так широко известно. А вы верите в проклятия?
Фрэнсис опустил кисть и взглянул на Кэролайн поверх холста:
— Вообще-то я считаюсь человеком с научным складом ума. Но тем не менее, я отвечу вам с полной уверенностью: да, верю.
— Да?
— Я убежден, что существует другое измерение, которое люди не воспринимают.