— Фрэнсис! — крикнула она наконец, вскочив на ноги. — Фрэнсис, где ты?
Фрэнсис откликнулся сверху, из своей гардеробной, и Кэролайн в несколько прыжков взлетела по ступенькам и без стука ворвалась в его комнату.
— Что случилось? — спросил он. — Кэролайн, ты плачешь? Что случилось?
— Пришло два страшных письма, — всхлипывая, ответила она и бросилась к нему в объятия так, словно они только что поженились. — Первое — от Энн. Она пишет, что Горация вернулась в ужасном состоянии: исхудавшая, печальная и совсем замкнувшаяся в себе. Но второе даже хуже.
— От кого?
— От Хелен Уордлоу. Она и генерал переживают страшный удар: Джекдо пропал без вести, и его считают погибшим.
— Я думал, что эти чертовы передряги уже позади!
Знаменитый хирург Фрэнсис Хикс ругался очень редко — он не мог позволить себе брани в разговорах с почтенными студентами медицины, — но это было уж слишком. Его несчастный зять умер всего за десять дней до того, как Коморн сдался австрийским войскам — какая злая шутка судьбы! — а теперь еще и Джекдо пожертвовал собой ни за грош, уже после окончания военных действий!
— Хелен сообщает какие-нибудь подробности?
— Да. Он отправился в качестве переводчика к русскому наследнику престола, но после мадьярской атаки потерялся где-то за линией русских отрядов. О Фрэнсис, Фрэнсис, это невыносимо!
Она снова разрыдалась — на сей раз не только из-за Джекдо, но и из-за своего брата и его вдовы, которую она так любила. Фрэнсис тоже помрачнел. Он думал о долгих годах, которые были потрачены на то, чтобы научиться исцелять людей, — и о том, сколько людей погибают и одной-единственной битве без всякой надежды на помощь врача.
— Эти политики, которые доводят дело до войны, просто безумцы, — произнес он. — Иногда я чувствую совершенное разочарование в человечестве.
Кэролайн вытерла глаза.
— Энн еще спрашивает, не могла бы Горри пожить у нас. В замке Саттон ей очень плохо, а если бы ты смог присматривать за ней, дорогой, то мы бы за нее не так волновались, — спросила она.
— Конечно, конечно. Она еще не знает о Джекдо? Кэролайн побледнела:
— Не знаю. Сомневаюсь. Конечно, она почти не знала его, хотя он был шафером на свадьбе, но ведь они познакомились при таких удивительных обстоятельствах. Ты помнишь?
— Ты имеешь в виду тот случай, когда он погнался за ее экипажем, как дурак?
— Да. Он, должно быть, абсолютно потерял голову от ее красоты.
Умница Фрэнсис устремил на свою жену пронзительный взгляд синих, как колокольчики, глаз, не потускневших с годами.
— Мне кажется, он так ее и не нашел, бедняга, — произнес он.
— Фрэнсис! Ну откуда ты можешь знать?
— Я видел, как он смотрел на Горри в день свадьбы. Я бы никогда не сказал тебе об этом, Кэролайн, если бы хоть один из этих несчастных оставался в живых… но, поверь мне, в тот день у алтаря стояло два жениха.
— А Горация знала?
— Нет. Думаю, нет. Она никогда не обращала внимания ни на кого, кроме Джона Джозефа.
— Ты прав, — Кэролайн медленно покачала головой. — Она влюбилась в его портрет, когда была еще почти ребенком. Бедное, бедное дитя… как она теперь, без него?..
— Как корабль, плывущий в океане слез.
— Она придет в себя?
— О, да, — ответил Фрэнсис. — Человеческая психика восстанавливается сама по себе, хотя человек может этого не замечать. Даже самую трагическую смерть невозможно оплакивать вечно. На место скорби придут сладкие воспоминания, а в конце концов вернется счастье, хотя уже другого рода, чем раньше.
— Я уже говорила тебе, — сказала Кэролайн — что ты очень мудрый человек, и за это я тебя люблю. Ты поможешь Горации?
— Я сделаю все, что в моих силах, — ответил Фрэнсис.
Вечером, накануне отъезда к Хиксам, вдове Джона Джозефа приснился ужасный сон. Она стояла на извилистом песчаном берегу, так хорошо знакомом ей по прошлым сновидениям, и снова видела церковь под холмом. Но на сей раз двери церкви были широко распахнуты, и она ощутила, как какая-то сила влечет ее внутрь — против ее желания. Сейчас в этом месте чудилось что-то порочное, греховное. Невидимые музыканты играли торжественную музыку, отблески огромных свечей мелькали на остекленевших ликах святых и умирающих мучеников.
К своему ужасу, Горация увидела, что перед алтарем стоят два гроба, а над ними возвышаются угрюмые монахи в черных плащах с капюшонами. Пока она в страхе глядела на эту жуткую картину, два монаха сняли крышки с гробов и жестами подозвали ее попрощаться с покойными. Она понимала благодаря какому-то необъяснимому предчувствию, что будет куда лучше, если она не станет смотреть. Но монахи приближались к ней, бесшумно и размеренно, как автоматы, чтобы подвести ее к гробам.
Один из них склонил голову и произнес:
— Это ваш долг, леди Горация.
Он казался безликим, голос шел откуда-то из темных глубин капюшона.
Горация нерешительно двинулась вперед по проходу и остановилась в изножий гроба, стоявшего слева. Под белым атласом она разглядела пару армейских сапог и голубой мундир. Это был Джон Джозеф.
Она не хотела смотреть на его лицо, ей была невыносима даже сама мысль об этом, но какая-то неведомая сила толкала ее вперед. Она наклонилась над гробом, заглянула внутрь и испустила крик ужаса: там лежало не тело ее мужа, а его побелевшие кости. Руки скелета были скрещены на грудной клетке, облаченной в мундир, на шее висел орден рыцаря Мальты, а кивер венчал мрачно ухмыляющийся череп.
Она отпрянула так резко, что чуть не упала на второй гроб, стоявший справа от Джона Джозефа. Чтобы удержать равновесие, ей пришлось схватиться за гроб. С таким же ужасом она обнаружила, что гроб пуст. Он ждал своего обитателя.
Ей пришло в голову, что, возможно, он предназначен для нее: ведь ее сердце умерло вместе с Джоном Джозефом. Но потом ей бросилась в глаза надпись на приподнятой крышке: «Майор Джон Уордлоу, 1817–1849. Покойся с миром».
Горация принялась истерически рыдать и обнаружила, что плачет уже наяву. Она была вся мокрая от пота, и ее била дрожь. К ней подбежала укутанная шалью, но босая Ида Энн.
— Горри, дорогая, что с тобой?
— Мне приснился кошмар. Совершенно ужасный. Ида Энн, мне снилось, что Джон Уордлоу тоже умер, как и Джон Джозеф.
Ее сестра была потрясена. Она еще не забыла о брачных планах, которые строила ее мать и в которых так ярко фигурировал Джекдо.
— О, Боже, надеюсь, что это — не предзнаменование!
— И я надеюсь. Он ведь рисковал своей жизнью, чтобы спасти нас с Джоном Джозефом из плена. Если бы его маскарад открылся, его расстреляли бы на месте. Я не хочу, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое.
Несколько минут сестры сидели в молчании, думая о своем друге. Горация с легким смущением вспоминала, как он играл роль генерала Клапки и поцеловал ее с такой неожиданной страстью. А Ида Энн вспоминала тот странный случай на своем дне рождения, когда Джекдо нашли спящим в комнате дворецкого, и он не мог понять, как там оказался.
Потом, чтобы скрыть от сестры, что ее щеки залила краска, Горация встала и подошла к окну. Отдернув занавеску, она взглянула на небо, где серебряные звезды плясали на сапфирной синеве между молочных туч, а ниже, над горизонтом, морозно блестел тоненький молодой месяц.
Было страшно холодно. В прудах между парковыми аллеями, покрывшихся корочкой льда, отражался лунный свет, откуда-то из ветвей доносилось уханье старой совы.
Повернувшись к сестре спиной, Горация произнесла:
— Джон Джозеф говорил мне, чтобы я его разыскала. Говорил, что он сможет мне помочь.
— Ты имеешь в виду Джекдо?
— Да.
Ида Энн подошла к ней вперевалку: ноги почти не слушались ее от холода.
— Это был всего лишь сон, Горри. Может быть, Джекдо жив и здоров. Может быть, мы занимаемся глупостями.
Горация повернулась и улыбнулась сестре, заметив, как на ее строгом личике появилось нежное, любящее выражение.
— Помнишь, когда ты была еще совсем маленькой, ты говорила, что тебя все на свете любят больше, чем других детей?
Ее сестра вздрогнула:
— Да. Как, должно быть, вы меня ненавидели.
— Да. Но теперь все в прошлом.
Сестры обнялись.
— Ложись спать, — сказала Ида Энн. — Если хочешь, я останусь с тобой.
— Да, пожалуйста.
Горация, засыпая, ощущала под боком теплое тело сестры, и на сей раз ей приснилось, что Джон Джозеф жив и снова рядом с ней.
Наутро, застегнув черный плащ и завязав ленты траурной шляпки, Горация подошла к зеркалу. Она стала худой и изможденной, лицо ее побледнело и осунулось, губы плотно сжались. Под глазами появились черные круги, а рыжие волосы стали напоминать хвост лисицы, истощенной за долгую зиму. Когда-то они вились, но теперь падали на плечи прямыми прядями. В неполные двадцать шесть лет Горация Уолдгрейв стала превращаться в старуху.
Ида Энн, мистер Хикс и графиня проводили ее до станции в Уокинге, но когда Горация села в лондонский поезд, ее захлестнуло чувство невыносимого одиночества. Она подумала, хватит ли у нее сил прожить остаток дней совсем одной, без дружбы и любви. А потом она подумала, что если Джекдо жив, что если этот кошмарный сон — всего лишь игра воображения, то, возможно, он сможет помочь ей обрести покой. Джон Джозеф говорил ей, что его друг постиг древнюю мудрость. Может быть, он смог бы научить ее жить в одиночестве.
Поезд въехал В туннель, и Горация закрыла глаза, стараясь вызвать в памяти образ Джона Джозефа — такого, каким он был в день свадьбы. Но почему-то его лицо не хотело возникать: она вспомнила лишь, как Джекдо, стоявший у алтаря, повернулся и взглянул на нее с таким видом, будто она заключала в себе источник всего света, что есть на земле.
Если бы она не была теперь настолько подавлена и убита горем, она, конечно, поняла бы, что он ее любит. Что он поцеловал ее как Джекдо, а не как венгерский генерал, что он никогда не переставал думать о ней с той минуты, как увидел ее экипаж в Гастингсе. И даже то, что он начал мечтать о ней гораздо раньше, — хотя этого она, должно быть, так и не узнает.
Но Горация не думала ни о чем подобном. Она просто беззвучно молилась, не открывая глаз, — молилась о том, чтобы друг ее мужа был жив, чтобы она могла поговорить с ним о Джонс Джозефе и предаться драгоценным воспоминаниям. Но в тот момент, когда она ступила на платформу вокзала Ватерлоо, она поняла, что все ее молитвы были напрасны. Одного взгляда на опрокинутое лицо Кэролайн хватило, чтобы понять: ее не утешит дружба с Джоном Уордлоу.
Без всяких вступлений, даже не поздоровавшись толком с Кэролайн, она спросила:
— Джекдо? Его убили?
— Да, — ответила Кэролайн. — Боюсь, что так. Хелен говорит, они уже оставили всякую надежду разыскать его. На этой неделе в Гастингсе состоится поминальная служба. Она тебе тоже написала?
— Нет, — ответила Горация. — Но я знаю. Понимаешь, я видела его гроб.
Дальше говорить она уже не могла, потому что из груди ее вырвалось отчаянное рыдание, и Кэролайн так и не спросила, что значили эти странные слова, но она не забыла передать эту фразу Фрэнсису, когда он вечером вернулся домой.
— У нее кошмарные фантазии, Кэролайн. Я решительно против того, чтобы она ехала на эту службу.
— Но она настаивает, Фрэнсис. Я думаю, может быть, ты дашь ей какое-нибудь успокоительное? В конце концов, ты ведь тоже там будешь.
— Если у нее начнется истерика, я не смогу ничего сделать.
— О нет, никакой истерики не будет, — возразила Кэролайн. — Она слишком горда. Ей, должно быть, кажется, что она виновата в смерти обоих — и Джона Джозефа, и Джекдо.
Но несмотря на успокоительное и на то, что Кэролайн и Фрэнсис сидели рядом с ней в карсте, держа ее за руки, Горация страшно побледнела, когда экипаж въехал на Пелхам Крескент.
— Тебе плохо? — спросил Фрэнсис профессиональным тоном, не решаясь проявлять излишнюю чувствительность.
— Нет, нет, — пробормотала она, кусая платок. — Ничего страшного, просто голова закружилась.
Но в действительности ей было очень плохо. Она с первого взгляда узнала эту церковь. Она вспомнила все свои странные сны, где она бродила по песчаному пляжу с двумя призрачными спутниками, глядя на церковь, приютившуюся под скалой. Несомненно, эти сны были пророческими: ведь сегодня должна была состояться поминальная служба по Джекдо, и на его месте мог бы оказаться и Джон Джозеф. Круг замкнулся, и теперь Горация отчетливо понимала свою судьбу.
И все же, так ли это было? Ведь как только Горация переступила порог церкви, сердце ее внезапно возликовало. Она не могла найти этому никакого объяснения. Красота окрестностей — огромный полукруг в сердце отвесных скал — была ничто по сравнению с той свинцовой тяжестью в душе, с какой Горация совершала свое путешествие в Гастингс. Дело было и не в лекарстве, которое дал ей Фрэнсис, — хотя он сказал, что оно поможет ей успокоиться.
Сидя на галерее, Горация чувствовала, как ее переполняет радость. Она смотрела на портрет Уильяма IV в парадном мундире, висевший над часами, и на большой мраморный фонтан, питавшийся из неиссякаемого источника, который бил прямо из скалы и ручейками стекал в маленький грот, увитый зеленью, — и глаза ее стали обретать прежний радостный блеск. А когда священник встал за кафедру, она подалась вперед в ожидании чего-то необычного.
— Возлюбленные мои! — раздался звучный голос. — Мы собрались здесь, чтобы почтить память одного из сыновей города Гастингса — майора Джона Уордлоу, погибшего в самом расцвете лет…
И тут Горация повернулась к Кэролайн и произнесла громко и отчетливо:
— О, нет, я так не думаю. Я уверена, что это неправда, — и с этими словами она упала без чувств к ногам своей золовки.
Но прежде чем потерять сознание, Горация улыбнулась. Она ясно услышала у себя над ухом шепот Джона Джозефа: «Верь, Горация! Джекдо жив, любовь моя. Клянусь тебе, он жив».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
— Нет, — сказал дядя Томас Монингтон. — Нет, леди Горация. Я на это никогда не соглашусь. Саттон должен остаться у нашей семьи, и я в этом совершенно убежден.
— Но, сэр…
— Прошу вас, никаких «но». Пункты завещания вашего покойного мужа не допускают двусмысленного толкования. Саттон принадлежит вам без права отчуждения до тех пор, пока вы не выйдете замуж или не умрете. В случае того или другого события дом и поместье переходят в мои руки. Но, как вы знаете, в случае вашего повторного замужества, ваш покойный муж назначил вам пожизненную пенсию в размере тысячи фунтов в год из доходов от поместья…
— Но, дядя Томас, неужели мы не сможем договориться? Ведь у вас есть Сарнсфилд Корт, а наследника нет. Что вы будете делать с замком Саттон? Почему я не могу продать его и разделить с вами деньги?
— Нет! — крикнул дядя Томас, смерив Горацию испепеляющим взглядом.
Это был неприятный старик, тощий и высокий, похожий на паука. В молодости у него были ярко-рыжие волосы, но теперь он поседел, а веснушки на его лице, казалось, слились в одно сплошное пятно. Из его удивительно подвижных ноздрей торчали длинные седые волоски, волосатые руки постоянно тряслись. Кроме того, он носил вставную челюсть. Горация его терпеть не могла.
Но отвращение у нее вызывала вовсе не только его отталкивающая внешность: он, вдобавок, был еще труслив и скрытен. Еще в детстве, узнав, что его старший брат — покойный отец Джона Джозефа, на которого Томас был совершенно не похож, — унаследует саттонское поместье, он принялся ухаживать за своей престарелой родственницей Анной Монингтон. Он стал для нее настоящим пажом-ангелочком: он носил за ней перчатки, выгуливал ее ужасных собак, строил ей глазки и умильно улыбался. И его труды не пропали даром: в ранней юности он унаследовал поместье Сарнсфилд Корт в Хирфордс — с условием, что он примет фамилию мисс Монингтон.
Горацию поразил тот странный факт, что и дедушка, и дядя Джона Джозефа получили в наследство огромные поместья от старых дев на условии смены фамилии. Джон Уэбб добавил к своей фамилии вторую — Уэстон — и в награду получил Саттон от сумасшедшей мисс Мэлиор Мэри; его сын Томас отказался от фамилии Уэбб Уэстон и стал Монингтоном, за что приобрел Сарнсфилд Корт, где он и жил как истинный джентльмен с двадцати одного года, а теперь с не меньшей решимостью собирался сохранить Саттон для семьи Уэбб Уэстонов, несмотря на то, что у него не было детей.