— Это, — сказал он Планше, — должно быть, замок архиепископа, где живет красавица де Лонгвиль. Но где же монастырь?
— Монастырь в конце деревни, я его знаю.
— Так скачи туда, — сказал д’Артаньян, — пока я подтяну подпругу у лошади; посмотри, нет ли у иезуитов света в каком-нибудь окне, а потом возвращайся ко мне.
Планше повиновался и исчез в темноте, между тем как д’Артаньян, спешившись, стал подтягивать, как и сказал, подпругу.
Через пять минут Планше вернулся.
— Сударь, свет есть только в одном окне, выходящем в поле.
— Гм! — сказал д’Артаньян. — Будь я фрондер, я бы постучался сюда и наверняка нашел бы покойный ночлег; будь я монах, я бы постучался туда и, наверное, получил бы отличный ужин; а мы, очень возможно, заночуем на сырой земле, между замком и монастырем, умирая от жажды и голода.
— Да, как знаменитый Буриданов осел[*], — прибавил Планше. — А все же — не постучаться ли?
— Ш-ш! — сказал д’Артаньян. — Единственный огонек в окне и тот потух.
— Слышите? — сказал Планше.
— В самом деле, что это за шум?
Послышался гул, как от надвигающегося урагана.
В ту же минуту из двух переулков, прилегающих к дому, вылетели два отряда всадников, человек в десять каждый, и, сомкнувшись, окружили д’Артаньяна и Планше со всех сторон.
— Ого! — сказал д’Артаньян, обнажая шпагу и прячась за лошадь. Планше проделал тот же маневр. — Неужели твоя правда и они впрямь добираются до нас?
— Вот он! Попался! — закричали всадники и бросились с обнаженными шпагами на д’Артаньяна.
— Не упустите! — раздался громкий голос.
— Нет, монсеньор! Будьте покойны.
Д’Артаньян решил, что пора заговорить и ему.
— Эй, слушайте, — сказал он со своим гасконским акцентом, — чего вы хотите? Что вам надо?
— Узнаешь сейчас! — заревели всадники хором.
— Стойте! Стойте! — закричал тот, которого назвали монсеньором. — Стойте, говорят вам, это не его голос!
— То-то! — сказал д’Артаньян. — Что тут, в Нуази, все перебесились, что ли? Но берегитесь, предупреждаю вас; первому, кто приблизится на длину моей шпаги, — а она у меня длинная, — я распорю брюхо.
Предводитель подъехал к нему.
— Что вы тут делаете? — спросил он надменным голосом, привыкшим повелевать.
— А вы? — спросил д’Артаньян.
— Повежливее, не то вас проучат как следует! Если я вам себя и не называю, то все же требую, чтобы вы были почтительны к моему сану.
— Вы боитесь назвать себя, потому что командуете разбойничьей шайкой, — сказал д’Артаньян, — но мне, мирно путешествующему со своим лакеем, нет никаких причин скрывать свое имя.
— Ладно, ладно! Кто вы?
— Я назову вам себя, чтобы вы знали, где найти меня, сударь, принц или монсеньор, как вас там зовут, — ответил гасконец, не желавший, чтоб думали, будто он испугался угрозы. — Знаете вы д’Артаньяна?
— Лейтенанта королевских мушкетеров? — спросил голос.
— Этого самого!
— Конечно, знаю.
— Ну так вы, верно, слышали, что у него крепкая рука и острая шпага?
— Вы господин д’Артаньян?
— Я!
— Значит, вы приехали сюда защищать его?
— Его … Кого его?..
— Того, кого мы ищем.
— Я думал попасть в Нуази, а попал, кажется, в царство загадок, — сказал д’Артаньян.
— Отвечайте же, — сказал тот же надменный голос, — вы его ожидали здесь под окнами? Вы приехали в Нуази, чтобы защищать его?
— Я никого не жду, — сказал д’Артаньян, начиная терять терпение, — и никого не собираюсь защищать, кроме самого себя; но уж себя-то, предупреждаю вас, буду защищать не шутя.
— Хорошо, — сказал голос, — ступайте отсюда, очистите нам место.
— Уйти отсюда? — сказал д’Артаньян, планы которого нарушались этим приказанием. — Не так-то это легко: я изнемогаю от усталости, и моя лошадь тоже; разве что вы предложите мне ужин и ночлег поблизости.
— Мошенник!
— Эй, сударь, осторожнее в выражениях, прошу вас, потому что если вы скажете еще словечко в этом роде, то, будь вы маркиз, герцог, принц или король, я вам вколочу ваши слова обратно в глотку, слышите!
— Ну, ну, — сказал предводитель, — невозможно ошибиться, сразу слышно, что говорит гасконец и, значит, не тот, кого мы ищем. На этот раз не удалось! Едем! Мы с вами еще встретимся, господин д’Артаньян, — заключил предводитель, возвышая голос.
— Да, но уже не при таких удобных для вас обстоятельствах, — сказал насмешливо гасконец. — Быть может, это будет средь белого дня и вы будете один.
— Ладно, ладно! — сказал голос. — В дорогу, господа!
И отряд всадников, ворча и ругаясь, исчез в темноте, повернув в сторону Парижа.
Д’Артаньян и Планше стояли еще некоторое время настороже; но так как шум все удалялся, они вложили шпаги в ножны.
— Видишь, дурень, — спокойно обратился д’Артаньян к Планше, — они вовсе не до нас добирались.
— А до кого же тогда? — спросил Планше.
— Ей-ей, не знаю! Да и какое мне дело? У меня другая забота: попасть в монастырь к иезуитам. Ну, на коней, и постучимся к ним! Будь что будет, не съедят же они нас, черт побери!
И д’Артаньян вскочил в седло.
Планше только что сделал то же самое, как вдруг на круп его лошади свалилась неожиданная тяжесть, от которой лошадь даже присела на задние ноги.
— Эй, сударь, — закричал Планше, — сзади меня человек сидит!
Д’Артаньян обернулся и в самом деле увидел на лошади Планше две человеческие фигуры.
— Нас сам черт преследует! — воскликнул он, обнажая шпагу и собираясь напасть на новоприбывшего.
— Нет, милый д’Артаньян, — ответил тот, — это не черт, это я, Арамис. Скачи галопом, Планше, и в конце деревни сверни влево.
Планше с Арамисом за спиной поскакал вперед, и д’Артаньян последовал за ними, начиная думать, что все это фантастический и бессвязный сон.
X. Аббат Д’Эрбле
В конце деревни Планше свернул налево, как ему приказал Арамис, и остановился под освещенным окном. Арамис соскочил на землю и трижды хлопнул в ладоши. Тотчас же окно растворилось, и оттуда спустилась веревочная лестница.
— Дорогой друг, — сказал Арамис, — если вам угодно подняться, я буду счастлив принять вас.
— Вот как! — сказал д’Артаньян. — Всегда у вас так входят в дом?
— После девяти вечера поневоле приходится, черт возьми! Монастырский устав очень строг!
— Простите, мой друг, мне послышалось, вы сказали «черт возьми»?
— Право? — засмеялся Арамис. — Это возможно; вы не можете себе представить, дорогой мой, сколько дурных привычек приобретаешь в этих проклятых монастырях и какие скверные манеры у всех этих отцов, с которыми я принужден жить. Что же вы не поднимаетесь?
— Ступайте вперед, я за вами.
— «Чтоб указать вам дорогу, ваше величество», — как сказал покойный кардинал покойному королю.
Арамис проворно вскарабкался по лестнице и в одно мгновение очутился в окне.
Д’Артаньян полез за ним, но медленнее; видно было, что пути такого рода были ему менее привычны, чем его другу.
— Извините, — сказал Арамис, заметив его неловкость, — если б я знал, что вы окажете мне честь своим посещением, я приказал бы поставить садовую лестницу; а с меня и такой хватает.
— Сударь, — сказал Планше, когда д’Артаньян почти уже достиг цели, — этакий способ хорош для господина Арамиса, кой-как годится для вас, да и для меня тоже, куда ни шло. Но лошадям по веревочной лестнице ни за что не подняться.
— Отведите их под тот навес, мой друг, — сказал Арамис, указывая Планше на какое-то строение, стоящее среди поля, — там вы найдете для них овес и солому.
— А для меня? — спросил Планше.
— Вы подойдете к этому окну, хлопнете три раза в ладоши, и мы спустим вам съестного. Будьте покойны, черт побери, здесь не умирают с голоду. Ступайте!
И Арамис, втянув лестницу, закрыл окно.
Д’Артаньян с любопытством осмотрел комнату.
Никогда еще не видел он более воинственно и вместе с тем более изящно убранного помещения. В каждом углу красовались военные трофеи — главным образом шпаги, а четыре большие картины изображали в полном боевом вооружении кардинала Лотарингского, кардинала Ришелье, кардинала Лавалета и бордоского архиепископа. Правда, кроме них, ничто не напоминало о том, что это жилище аббата: на стенах шелковая обивка, повсюду алансонские ковры, а постель с кружевами и пышным покрывалом походила больше на постель хорошенькой женщины, чем на ложе человека, давшего обет достигнуть рая ценой воздержания и умерщвления плоти.
— Вы рассматриваете мою келью? — сказал Арамис. — Ах, дорогой мой, извините меня. Что делать! Живу как монах-отшельник. Но что вы озираетесь?
— Не пойму, кто спустил вам лестницу; здесь никого нет, а не могла же лестница явиться сама собой.
— Нет, ее спустил Базен.
— А-а, — протянул д’Артаньян.
— Но, — продолжал Арамис, — Базен у меня хорошо вымуштрован: он увидел, что я возвращаюсь не один, и удалился из скромности. Садитесь, милый мой, потолкуем.
И Арамис придвинул д’Артаньяну широкое кресло, в котором тот удобно развалился.
— Прежде всего вы со мной отужинаете, не правда ли? — спросил Арамис.
— Да, если вам угодно, и даже с большим удовольствием, — сказал д’Артаньян. — Признаюсь, за дорогу я чертовски проголодался.
— Ах, бедный друг! — сказал Арамис. — У меня сегодня скудновато, не взыщите, мы вас не ждали.
— Неужели мне угрожает кревкерская яичница с «теобромом»? Так ведь, кажется, вы прежде называли шпинат?
— О, нужно надеяться, — ответил Арамис, — что с помощью божьей и Базена мы найдем что-нибудь получше в кладовых у достойных отцов иезуитов. Базен, друг мой! — позвал он. — Базен, подите сюда!
Дверь отворилась, и явился Базен; но, увидев д’Артаньяна, он издал восклицание, похожее скорее на вопль отчаяния.
— Мой милый Базен, — сказал д’Артаньян, — мне очень приятно видеть, с какой восхитительной уверенностью вы лжете даже в церкви.
— Сударь, я узнал от достойных отцов иезуитов, — возразил Базен, — что ложь дозволительна, когда лгут с добрым намерением.
— Хорошо, хорошо, Базен. Д’Артаньян умирает с голоду, и я тоже; подайте нам ужин, да получше, а главное, принесите хорошего вина.
Базен поклонился в знак покорности, тяжело вздохнул и вышел.
— Теперь мы одни, милый Арамис, — сказал д’Артаньян, переводя глаза с меблировки на хозяина и рассматривая его одежду, чтобы довершить обзор. — Скажите мне, откуда свалились вы вдруг на лошадь Планше?
— Ох, черт побери, — сказал Арамис, — сами понимаете — с неба!
— С неба! — повторил д’Артаньян, покачивая головой. — Непохоже, чтобы вы оттуда явились или чтобы вы туда попали когда-нибудь.
— Мой милый, — сказал Арамис с самодовольством, какого д’Артаньян никогда не видывал в нем в те времена, когда он был мушкетером, — если я явился и не с неба, то уж наверное из рая, а это почти одно и то же.
— Наконец-то мудрецы решат этот вопрос! — воскликнул д’Артаньян. — До сих пор они никак не могли столковаться относительно точного местонахождения рая: одни помещали его на горе Арарат, другие — между Тигром и Евфратом; оказывается, его искали слишком далеко, а он у нас под боком: рай — в Нуази-ле-Сек, в замке парижского архиепископа. Оттуда выходят не в дверь, а в окно; спускаются не по мраморным ступеням лестницы, а цепляясь за липовые ветки, и стерегущий его ангел с огненным мечом, мне кажется, изменил свое небесное имя Гавриила на более земное имя принца де Марсильяка.
Арамис расхохотался.
— Вы по-прежнему веселый собеседник, мой милый, — сказал он, — и ваше гасконское остроумие вам не изменило. Да, в том, что вы говорите, есть доля правды; но не подумайте только, что я влюблен в госпожу де Лонгвиль.
— Еще бы! После того как вы были так долго возлюбленным госпожи де Шеврез, не отдадите же вы свое сердце ее смертельному врагу.
— Да, правда, — спокойно ответил Арамис, — когда-то я очень любил эту милую герцогиню, и, надо отдать ей справедливость, она была нам очень полезна. Но что делать! Ей пришлось покинуть Францию. Беспощадный был враг этот проклятый кардинал, — продолжал Арамис, бросив взгляд на портрет покойного министра. — Он приказал арестовать ее и препроводить в замок Лош. Ей-богу, он отрубил бы ей голову, как Шале, Монморанси и Сен-Марсу; но она спаслась, переодевшись мужчиной, вместе со своей горничной, бедняжкой Кэтти; у нее было даже, я слыхал, забавное приключение в одной деревне с каким-то священником, у которого она просила ночлега и который, располагая всего лишь одной комнатой и приняв госпожу де Шеврез за мужчину, предложил разделить эту комнату с ней. Она ведь изумительно ловко носила мужское платье, эта милейшая Мари. Я не знаю другой женщины, которой бы оно так шло; потому-то на нее и написали куплеты:
Лабуассьер, скажи, на ком…
Вы их знаете?
— Нет, не знаю; спойте, мой дорогой.
И Арамис запел с самым игривым видом:
Лабуассьер, скажи, на ком
Мужской наряд так впору?
Вы гарцуете верхом
Лучше нас, без спору.
Она,
Как юный новобранец
Среди рубак и пьяниц,
Мила, стройна.
— Браво! — сказал д’Артаньян. — Вы все еще чудесно поете, милый Арамис, и я вижу, что обедня не испортила вам голос.
— Дорогой мой, — сказал Арамис, — знаете, когда я был мушкетером, я всеми силами старался нести как можно меньше караулов; теперь, став аббатом, я стараюсь служить как можно меньше обеден. Но вернемтесь к бедной герцогине.
— К которой? К герцогине де Шеврез или к герцогине де Лонгвиль?
— Друг мой, я уже сказал, что между мной и герцогиней де Лонгвиль нет ничего: одни шутки, не больше. Я говорю о герцогине де Шеврез. Вы виделись с ней по возвращении ее из Брюсселя после смерти короля?
— Конечно. Она тогда была еще очень хороша.
— Да, и я тоже как-то виделся с ней в то время; я давал ей превосходные советы, но она не воспользовалась ими; я распинался, уверяя, что Мазарини — любовник королевы; она не хотела мне верить, говорила, что хорошо знает Анну Австрийскую и что та слишком горда, чтобы любить подобного негодяя. Потом она очертя голову ринулась в заговор герцога Бофора, а негодяй взял да и приказал арестовать герцога Бофора и изгнать герцогиню де Шеврез.
— Вы знаете, — сказал д’Артаньян, — она получила разрешение вернуться.
— Да, и уже вернулась… Она еще наделает глупостей.
— О, быть может, на этот раз она последует вашим советам?
— О, на этот раз, — сказал Арамис, — я с ней не виделся; она, наверно, сильно изменилась.
— Не то, что вы, милый Арамис; вы все прежний. У вас все те же прекрасные черные волосы, тот же стройный стан и женские руки, ставшие прекрасными руками прелата.
— Да, — сказал Арамис, — это правда, я забочусь о своей внешности. Но знаете, друг мой, я старею: скоро мне стукнет тридцать семь лет.
— Послушайте, — сказал д’Артаньян, улыбаясь, — раз уж мы с вами встретились, так условимтесь, сколько нам должно быть лет на будущее время.
— Как так? — спросил Арамис.
— Да, — продолжал д’Артаньян, — в прежнее время я был моложе вас на два или три года, а мне, если не ошибаюсь, уже стукнуло сорок.
— В самом деле? — сказал Арамис. — Значит, я ошибаюсь, потому что вы всегда были отличным математиком. Так по вашему счету выходит, что мне уже сорок три года? Черт возьми! Не проговоритесь об этом в отеле Рамбулье: это может мне повредить.
— Будьте покойны, — сказал д’Артаньян, — я там не бываю.
— Да ну?! Но чего застрял там этот скотина Базен? — вскричал Арамис. — Живей, болван, поворачивайся! Мы умираем от голода и жажды!