— Разумеется. Я хотел посоветоваться со всеми вами и придумать средство что-нибудь сделать, потому что каждому из нас всегда будет недоставать других.
— Это правда. Вы говорили мне о Портосе. Неужели вы склонили его искать богатства? Мне кажется, он достаточно богат.
— Да, он богат. Но человек так создан, что ему всегда не хватает еще чего-нибудь.
— Чего же не хватает Портосу?
— Баронского титула.
— Да, правда, я и забыл, — засмеялся Атос.
«Правда! — подумал д’Артаньян. — А откуда он знает? Уж не переписывается ли он с Арамисом? Ах, если бы мне только это узнать, я бы узнал и все остальное!»
Тут разговор оборвался, так как вошел Рауль. Атос хотел ласково побранить его, но юноша был так печален, что у Атоса не хватило духу, он смолчал и стал расспрашивать, в чем дело.
— Не хуже ли нашей маленькой соседке? — спросил д’Артаньян.
— Ах, сударь, — почти задыхаясь от горя, отвечал Рауль, — ушиб очень опасен, и, хотя видимых повреждений нет, доктор боится, как бы девочка не осталась хромой на всю жизнь.
— Это было бы ужасно! — сказал Атос.
У д’Артаньяна вертелась на языке шутка, но, увидев, какое участие принимает Атос в этом горе, он сдержался.
— Ах, сударь, меня совершенно приводит в отчаяние, — сказал Рауль, — то, что я сам виноват во всем этом.
— Вы? Каким образом, Рауль? — спросил Атос.
— Конечно, ведь она соскочила с бревна для того, чтобы бежать ко мне.
— Вам остается только одно средство, милый Рауль: жениться на ней и этим искупить свою вину, — сказал д’Артаньян.
— Ах, сударь, вы смеетесь над искренним горем, это очень дурно, — ответил Рауль.
И, чувствуя потребность остаться одному, чтобы выплакаться, он ушел в свою комнату, откуда вышел только к завтраку.
Дружеские отношения обоих приятелей нисколько не пострадали от утренней стычки, а потому они завтракали с большим аппетитом, изредка посматривая на Рауля, который сидел за столом с влажными от слез глазами, с тяжестью на сердце и почти не мог есть.
К концу завтрака было подано два письма, которые Атос прочел с величайшим вниманием, невольно вздрогнув при этом несколько раз. Д’Артаньян, сидевший на другом конце стола и отличавшийся прекрасным зрением, готов был поклясться, что узнал мелкий почерк Арамиса. Другое письмо было написано женским растянутым и неровным почерком.
— Пойдемте фехтовать, — сказал д’Артаньян Раулю, видя, что Атос желает остаться один, чтобы ответить на письма или обдумать их. — Пойдемте, это развлечет вас.
Молодой человек взглянул на Атоса; тот утвердительно кивнул головой.
Они прошли в нижнюю залу, в которой были развешаны рапиры, маски, перчатки, нагрудники и прочие фехтовальные принадлежности.
— Ну как? — спросил Атос, придя к ним через четверть часа.
— У него совсем ваша рука, дорогой Атос, — сказал д’Артаньян, — а если бы у него было вдобавок и ваше хладнокровие, не оставалось бы желать ничего лучшего…
Молодой человек чувствовал себя пристыженным. Если он два-три раза и задел руку или бедро д’Артаньяна, то последний раз двадцать кольнул его прямо в грудь.
Тут вошел Шарло и подал д’Артаньяну очень спешное письмо, только что присланное с нарочным.
Теперь пришла очередь Атоса украдкой поглядывать на письмо.
Д’Артаньян прочел его, по-видимому, без всякого волнения и сказал, слегка покачивая головой:
— Вот что значит служба. Ей-богу, вы сто раз правы, что не хотите больше служить! Тревиль заболел, и без меня не могут обойтись в полку. Видно, пропал мой отпуск.
— Вы возвращаетесь в Париж? — живо спросил Атос.
— Да, конечно, — ответил д’Артаньян. — А разве вы не едете туда же?
— Если я попаду в Париж, то очень рад буду с вами увидеться, — слегка покраснев, ответил Атос.
— Эй, Планше! — крикнул д’Артаньян в дверь. — Через десять минут мы уезжаем. Задай овса лошадям. — И, обернувшись к Атосу, прибавил: — Мне все кажется, будто мне чего-то не хватает, и я очень жалею, что уезжаю от вас, не повидавшись с добрым Гримо.
— Гримо? — сказал Атос. — Действительно, я тоже удивляюсь, отчего вы о нем не спрашиваете. Я уступил его одному из моих друзей.
— Который понимает его знаки? — спросил д’Артаньян.
— Надеюсь, — ответил Атос.
Друзья сердечно обнялись. Д’Артаньян пожал руку Раулю, взял обещание с Атоса, что тот зайдет к нему, если будет в Париже, или напишет, если не поедет туда, и вскочил на лошадь. Планше, исправный, как всегда, был уже в седле.
— Не хотите ли проехаться со мной? — смеясь, спросил Рауля д’Артаньян. — Я еду через Блуа.
Рауль взглянул на Атоса; тот удержал его едва заметным движением головы.
— Нет, сударь, — ответил молодой человек, — я останусь с графом.
— В таком случае прощайте, друзья мои, — сказал д’Артаньян, в последний раз пожимая им руки. — Да хранит вас бог, как говаривали мы, расставаясь в старину при покойном кардинале.
Атос махнул рукой на прощание, Рауль поклонился, и д’Артаньян с Планше уехали.
Граф следил за ними глазами, опершись на плечо юноши, который был почти одного с ним роста. Но едва д’Артаньян исчез за стеной, он сказал:
— Рауль, сегодня вечером мы едем в Париж.
— Как! — воскликнул молодой человек, бледнея.
— Вы можете съездить попрощаться с госпожой де Сен-Реми и передать ей мой прощальный привет. Я буду ждать вас обратно к семи часам.
Со смешанным выражением грусти и благодарности на лице молодой человек поклонился и пошел седлать лошадь.
А д’Артаньян, едва скрывшись из поля их зрения, вытащил из кармана письмо и перечел eгo:
— Сухое письмо, — проворчал д’Артаньян, — и не будь приписки, я, может быть, не понял бы его; но, к счастью, приписка есть.
И он прочел приписку, примирившую его с сухостью письма:
— Решительно, такая проза мне нравится, — сказал д’Артаньян. — Кардинал пишет лучше, чем я думал. Едем, Планше, сделаем визит королевскому казначею и затем поскачем дальше.
— В Париж, сударь?
— В Париж.
И оба поехали самой крупной рысью, на какую только были способны их лошади.
XVIII. Герцог де Бофор
Вот что случилось, и вот каковы были причины, потребовавшие возвращения д’Артаньяна в Париж.
Однажды вечером Мазарини, по обыкновению, пошел к королеве, когда все уже удалились от нее, и, проходя мимо караульной комнаты, из которой дверь выходила в одну из его приемных, услышал громкий разговор. Желая узнать, о чем говорят солдаты, он, по своей привычке, подкрался к двери, приоткрыл ее и просунул голову в щель.
Между караульными шел спор.
— А я вам скажу, — говорил один из них, — что если Куазель предсказал, то, значит, дело такое же верное, как если б оно уже сбылось. Я сам его не знаю, но слышал, что он не только звездочет, но и колдун.
— Черт возьми, если ты его приятель, так будь поосторожнее! Ты оказываешь ему плохую услугу.
— Почему?
— Да потому, что его могут притянуть к суду.
— Вот еще! Теперь колдунов не сжигают!
— Так-то оно так, но мне сдается, что еще очень недавно покойный кардинал приказал сжечь Урбена Грандье[*]. Уж я-то знаю об этом: сам стоял на часах у костра и видел, как его жарили.
— Эх, милый мой! Урбен Грандье был не колдун, а ученый, — это совсем другое дело. Урбен Грандье будущего не предсказывал. Он знал прошлое, а это иной раз бывает гораздо хуже.
Мазарини одобрительно кивнул головой; однако, желая узнать, что это за предсказание, о котором шел спор, он не двинулся с места.
— Я не спорю: может быть, Куазель и колдун, — возразил другой караульный, — но я говорю тебе, что если он оглашает наперед свои предсказания, они могут и не сбыться.
— Почему?
— Очень понятно. Ведь если мы станем биться на шпагах и я тебе скажу: «Я сделаю прямой выпад», ты, понятно, парируешь его. Так и тут. Если Куазель говорит так громко и до ушей кардинала дойдет, что «к такому-то дню такой-то узник сбежит», кардинал, очевидно, примет меры, и узник не сбежит.
— Полноте, — заговорил солдат, казалось, дремавший на скамье, но, несмотря на одолевающую его дремоту, не пропустивший ни слова из всего разговора. — От судьбы не уйдешь. Если герцогу де Бофору суждено удрать, герцог де Бофор удерет, и никакие меры кардинала тут не помогут.
Мазарини вздрогнул. Он был итальянец и, значит, суеверен; он поспешно вошел к гвардейцам, которые при его появлении прервали свой разговор.
— О чем вы толкуете, господа? — спросил он ласково. — Кажется, о том, что герцог де Бофор убежал?
— О нет, монсеньор, — заговорил солдат-скептик. — Сейчас он и не помышляет об этом. Говорят только, что ему суждено сбежать.
— А кто это говорит?
— Ну-ка, расскажите еще раз вашу историю, Сен-Лоран, — обратился солдат к рассказчику.
— Монсеньор, — сказал гвардеец, — я просто с чужих слов рассказал этим господам о предсказании некоего Куазеля, который утверждает, что как ни крепко стерегут герцога де Бофора, а он убежит еще до троицына дня.
— А этот Куазель юродивый или сумасшедший? — спросил кардинал, все еще улыбаясь.
— Нисколько, — ответил твердо веривший в предсказание гвардеец. — Он предсказал много вещей, которые сбылись: например, что королева родит сына, что Колиньи будет убит на дуэли герцогом Гизом, наконец, что коадъютор будет кардиналом. И что же, королева родила не только одного сына, но через два года еще второго, а Колиньи был убит.
— Да, — ответил Мазарини, — но коадъютор еще не кардинал.
— Нет еще, монсеньор, но он им будет.
Мазарини поморщился, словно желая сказать: «Ну, шапки-то у него еще нет». Потом добавил:
— Итак, вы уверены, мой друг, что господин де Бофор убежит?
— Так уверен, монсеньор, — ответил солдат, — что если ваше преосвященство предложит мне сейчас должность господина де Шавиньи, коменданта Венсенского замка, то я ее не приму. Вот после троицы — это дело другое.
Ничто так не убеждает нас, как глубокая вера другого человека. Она влияет даже на людей неверующих; а Мазарини не только не был неверующим, но даже был, как мы сказали, суеверным. И потому он ушел весьма озабоченный.
— Скряга! — сказал гвардеец, который стоял, прислонившись к стене. — Он притворяется, будто не верит вашему колдуну, Сен-Лоран, чтобы только ничего вам не дать; он еще и к себе не доберется, как заработает на вашем предсказании.
В самом деле, вместо того чтобы пройти в покои королевы, Мазарини вернулся в кабинет и, позвав Бернуина, отдал приказ завтра с рассветом послать за надзирателем, которого он приставил к де Бофору, и разбудить себя немедленно, как только тот приедет.
Солдат, сам того не зная, разбередил самую больную рану кардинала. В продолжение пяти лет, которые Бофор просидел в тюрьме, не проходило дня, чтобы Мазарини не думал о том, что рано ли, поздно ли, а Бофор оттуда выйдет. Внука Генриха IV в заточении всю жизнь не продержишь, в особенности когда этому внуку Генриха IV едва тридцать лет от роду. Но каким бы путем он ни вышел из тюрьмы, — сколько ненависти он должен был скопить за время заключения к тому, кто был в этом повинен; к тому, кто приказал схватить его, богатого, смелого, увенчанного славой, любимого женщинами и грозного для мужчин; к тому, кто отнял у него лучшие годы жизни — ведь нельзя же назвать жизнью прозябание в тюрьме! Пока что Мазарини все усиливал надзор за Бофором. Но он походил на скупца из басни, которому не спалось возле своего сокровища. Не раз ему снилось, что у него похитили Бофора, и он вскакивал по ночам. Тогда он осведомлялся о нем и всякий раз, к своему огорчению, слышал, что узник самым благополучным образом пьет, поет, играет и среди игр, вина и песен не перестает клясться, что Мазарини дорого заплатит за все те удовольствия, которые насильно доставляют ему в Венсене.
Эта мысль тревожила министра даже во сне, так что, когда в семь часов Бернуин вошел разбудить его, первыми его словами были:
— А? Что случилось? Неужели господин де Бофор бежал из Венсена?
— Не думаю, монсеньор, — ответил Бернуин, которому никогда не изменяла его выдержка. — Во всяком случае, вы сейчас узнаете все новости, потому что надзиратель Ла Раме, за которым вы послали сегодня утром в Венсенский замок, прибыл и ожидает ваших приказаний.
— Откройте дверь и введите его сюда, — сказал Мазарини, поправляя подушки, чтобы принять Ла Раме, сидя в постели.
Офицер вошел. Это был высокий и полный мужчина, толстощекий и представительный. Он имел такой безмятежный вид, что Мазарини встревожился.
— Этот парень, по-моему, очень смахивает на дурака, — пробормотал он.
Надзиратель молча остановился у дверей.
— Подойдите, сударь! — приказал Мазарини.
Надзиратель повиновался.
— Знаете ли вы, о чем здесь болтают?
— Нет, ваше преосвященство.
— Что герцог Бофор убежит из Венсена, если еще не сделал этого.
На лице офицера выразилось величайшее изумление. Он широко раскрыл свои маленькие глазки и большой рот, словно впивая шутку, которой удостоил его кардинал. Затем, не в силах удержаться от смеха при подобном предположении, расхохотался, да так, что его толстое тело затряслось, как от сильного озноба.
Мазарини порадовался этой довольно непочтительной несдержанности, но тем не менее сохранил свой серьезный вид.
Вдоволь насмеявшись и вытерев глаза, Ла Раме решил, что пора наконец заговорить и извиниться за свою неприличную веселость.
— Убежит, монсеньор! Убежит! — сказал он. — Но разве вашему преосвященству не известно, где находится герцог де Бофор?
— Разумеется, я знаю, что он в Венсенском замке.
— Да, монсеньор, и в его комнате стены в семь футов толщиной, окна с железными решетками, и каждая перекладина в руку толщиной.
— Помните, — сказал Мазарини, — что при некотором терпении можно продолбить любую стену и перепилить решетку часовой пружиной.
— Вам, может быть, неизвестно, монсеньор, что при узнике состоят восемь караульных: четверо в его комнате и четверо в соседней, и они ни на минуту не оставляют его.
— Но ведь он выходит из своей комнаты, играет в шары и в мяч.
— Монсеньор, все эти развлечения дозволены заключенным. Впрочем, если вам угодно, его можно лишить их.
— Нет, нет, — сказал Мазарини, боясь, чтобы его узник, лишенный и этих удовольствий, не вышел из замка (если он когда-нибудь из него выйдет) еще более озлобленным против него. — Я только спрашиваю, с кем он играет.
— Он играет с караульным офицером, монсеньор, со мной или с другими заключенными.
— А не подходит ли он близко к стенам во время игры?
— Разве вашему преосвященству не известно, какие это стены? Почти шестьдесят футов высоты. Едва ли герцогу Бофору так надоела жизнь, чтобы он рискнул сломать себе шею, спрыгнув с такой стены.
— Гм! — отозвался кардинал, начиная успокаиваться. — Итак, вы полагаете, мой милый господин Ла Раме, что…
— Что пока герцог не ухитрится превратиться в птичку, я за него ручаюсь.
— Смотрите не увлекайтесь, — сказал Мазарини. — Господин де Бофор сказал конвойным, отводившим его в замок, будто он не раз думал о том, что может быть арестован, и потому держит в запасе сорок способов бежать из тюрьмы.
— Монсеньор, если бы из этих сорока способов был хоть один годный, — ответил Ла Раме, — он бы давно был на свободе.
«Гм, ты не так глуп, как я думал», — пробормотал про себя Мазарини.
— К тому же не забывайте, монсеньор, что комендант Венсенского замка — господин де Шавиньи, — продолжал Ла Раме, — а он не принадлежит к друзьям герцога де Бофора.
— Да, но господин де Шавиньи иногда отлучается.
— Когда он отлучается, остаюсь я.
— Ну а когда вы сами отлучаетесь?