— Я земного тяготения больше не чувствую.
— Шутишь все?
— Какие там шутки! Не держит меня земля чего-то больше.
— У тебя все не как у людей, всех держит, а тебя одного не держит!
— Это не меня одного. Это целую профессию земля больше держать не хочет.
Зося скривила свое мягкое круглое лицо, будто по ошибке глотнула ложку горчицы.
— Про-офес-сию! Пропади она пропадом, твоя профессия!
— Зося, так ведь и я с ней вместе пропаду, с профессией-то моей.
Она быстро опустила глаза, но я успел заметить мелькнувшее на ее лице чувство горечи и досады, помолчала она и не спеша сказала:
— Ну что ж, коли ты без своей профессии замечательной жить не можешь, то лучше бы и тебе пропасть. Никто не пожалеет…
Зося беспомощно пожала своими круглыми, как теннисные мячики, плечами, покорно и обреченно сказала:
— Я пожалею. Да что толку?
— Как это — что толку? Пока есть хоть один человек, что пожалеет обо мне, пропадать еще рано!
Она присела на край стула, устало, по-старушечьи сложила руки под грудью, покачала головой:
— Эх, Леша, не видишь ты себя со стороны.
— На артиста Миронова непохож?
— На зверя ты, Леша, похож. На загнанного лесного зверя.
Я придвинул стул поближе, погладил ее по мягкой теплой спине, спросил тихонько:
— Почему, Зося? Почему ты думаешь, что загнали меня?
Она все качала головой, и я не заметил, как из глаза, почему-то только из одного, из левого глаза, у нее побежала круглая светлая капелька.
— Зося, никто и ничто мне не грозит. Почему ты думаешь, что меня загнали?
— Лешенька, никому и не надо тебе грозить. Ты сам над собой так расправишься, что ни одному твоему врагу не под силу.
И снова волной накатила усталость, сковала, утопила в себе, и давила она меня, распластывала, как глубинную донную рыбу, темной толщей черной воды наваливалась невыносимо, и казалось мне, что глаз у меня один. И пузырьками уходящего воздуха прыгали электрические цифры светящихся часов. И слова Зоси были неясные, малопонятные, будто не говорила она со мной, а лениво шлепала ладонью по стоячей воде.
— Один ты всегда… Алеша… Товарищи тебе не нужны… И дети. И семья не нужна… Ты только говоришь, что страху не знаешь… А сердце твое страхом изъедено… Чужим живешь, за каждый глоток страхом платишь… Голубь-сизарь крошки подбирает, и то за каждую его испуг колотит… От страха и одиночества сердце у тебя стало дряхлое и злое. Любовь тебе не нужна, а только баба теплая… И сочувствие тебе ни к чему, а нужна тебе комната для укрытия… И земля тебя не держит, потому что ты за всю свою жизнь ни одного корешка маломальского не пустил в эту землю… Опереться тебе не на что, и удержать тебя на ней некому..
— А ты? А ты не будешь меня удерживать? — спросил я тяжелыми, непослушными губами.
— Так что — я? Ты ведь ко мне приходишь, когда вода под горлышко подступила. Оклемаешься, отдышишься, по сторонам оглядишься — прощай на сколько-то месяцев!
Губы у нее были розовые, чуть-чуть выпяченные, будто надула она их, чтобы обиду мне свою показать, хоть я знал, что не обижается на меня Зося, что никогда она не обижается на меня и обижаться никогда не будет до того момента, пока не встретит мужика, который вычеркнет меня из ее памяти, будто и не жил я на земле, и не было у нас с ней всякого-разного, и не бросила она ради недолгой и холодной любви моей — безоглядно и навсегда — такого редкостного парня, как Сенька Бакума, который любил ее так сильно, что не раздумывая плюнул на старого и верного своего блатного кореша, а я наверняка знаю, что, коли он на такое решился, значит, захотела бы только Зося, и завязал бы он навсегда с воровством.
— Пропадешь ты, Алеша, — сказала она просто и грустно. — Совсем пропадешь.
— Тьфу, дура! Сглазишь ведь, — и сил рассердиться на нее тоже не было, черт с ней, пускай бормочет, пусть ее причитает, я им еще всем покажу.
— Эх, Леша, Леша, тебе бы, умному, немного моей дурости.
Я был на все согласен, только бы поскорее лечь, вытянуться на постели, ощутить ласковую прохладу неналеженной простыни.
— Ладно, Зося, заживем по-хорошему. Только не надо сейчас говорить об этом. У меня больше сил нет.
Она погладила меня по лицу ладонью, будто я совсем маленький, и она своей нежной рукой умывает меня перед школой, а я засиделся вчера поздно за уроками и сейчас невыносимо просыпаться, но гремит уже по радио марш физкультурной зарядки, и мужской голос, гладкий, бодрый, задорненький, физкультурный голос, который я ненавижу с детства, командует мне: «Подтягиваемся на мысочки… Руки на пояс, товарищи… Глубокий вдох… И-раз…» И я знаю, что нельзя спать, и доносится голос Зоей: «Потерпи немного, родненький», и охватывает меня сонная сумасшедшая радость — кажется мне, будто Зося — это моя мать, моя мама, моя мамочка, ласковая, красивая, никогда в жизни не было у нее никакого аграфа и колье, не отказывалась она от меня в суде через газету и не лупила каменными ладонями по щекам со всего размаха, да, впрочем, и суда ведь никакого не было — откуда ему взяться, когда я совсем еще маленький и меня умывает добрыми мягкими руками перед школой моя мама по имени Зося, и только неприятно мне, что смотрит на нее противным липким глазом своим адвокат Окунь, вижу я, как хочется отобрать ему мою мать, которую я столько лет не видел, поэтому показываю я ему кулак и говорю сквозь зубы:
Конец первой книги
Рэй БРЕДБЕРИ
ГОРОД
Город ждал двадцать тысяч лет.
Планета плыла в космическом пространстве, и цветы на ее полях росли и увядали, а город все ждал. Зарождались и высыхали реки на планете. А город все ждал. Ветра, что были, когда-то молодыми и буйными, постарели и затихли, а облака, которые они когда-то рвали и превращали в клочья, теперь, не тревожимые никем, плыли в поднебесье ленивыми белыми полотнищами. А город все ждал.
Город ждал, ждали его окна и черные стены, его уходящие в небо башни и лишенные флагов шпили, ждали его улицы, по которым никто не ступал, и дверные ручки, за которые никто не брался; ждал город без единого клочка бумаги и без единого отпечатка пальца. Город ждал, а планета тем временем вращалась в пространстве, следуя своей орбите вокруг бело-голубого солнца, времена года сменяли друг друга — пламя топило лед, но лед вновь брал свое, чтобы затем уступить место зеленым полям и желтым летним лугам.
Как раз в один из таких летних дней, в середине двадцатитысячного года, город был вознагражден.
В небе появилась ракета.
Ракета стремительно промчалась над городом, развернулась, возвратилась назад и приземлилась на глинистом лугу в пятидесяти ярдах от обсидиановой стены.
Раздались шаги обутых ног по редкой траве и голоса людей внутри ракеты, обращенные к людям снаружи:
— Готовы?
— Ладно, ребята. Осторожно! Идем в город. Дженсен, вы с Хатчинсоном пойдете впереди в дозоре. Смотрите в оба!
Город открыл потайные ноздри в своих черных стенах, и равномерно работающий втяжной клапан, скрытый глубоко в организме города, начал всасывать мощные потоки воздуха через желоба, через мохнатые фильтры и пылесборники к тончайшим, сверхчувствительным катушкам и паутинкам, сияющим серебристым светом. Вновь и вновь запахи луга переносились теплыми ветрами в город.
Запах огня, запах упавшего метеорита, раскаленного металла. Из другого мира прибыл корабль. Запах латуни, пыльный жаркий запах сгоревшего пороха, серы и ракетного топлива.
Ленты с отпечатанной на них информацией поползли по роликам в пазы и через желтые зубчатые колеса скользнули вниз к следующим механизмам.
Клик-так-так-так.
Счетчик издавал звук метронома. Пять, шесть, семь, восемь, девять. Девять человек! Одновременно пишущий механизм оттиснул это сообщение типографской краской на ленте, которая скаталась в рулон и исчезла.
Кликитик-клик-так-так.
Город ждал мягкой поступи их прорезиненных ботинок.
Огромные ноздри города вновь расширились.
Запах масла. Еле ощутимый аромат, исходящий от осторожно ступающих людей, донесся до гигантского Носа и распался в городском воздухе на воспоминания о молоке, сыре, мороженом, масле…
Клик-клик.
— Осторожней, ребята!
— Джонс, достань пистолет. Не будь идиотом!
— Чего волноваться — город-то мертв.
— Никто этого не знает.
Теперь, услыхав лающую речь, пробудились Уши. После столетий прислушивания к ветрам, их слабому, еле слышному дуновению, к тому, как опадают с деревьев листья и тихо растет трава в период таяния снегов, Уши сами смазали себя, подтянули огромные барабанные перепонки, которые могли быть одинаково чувствительны как к биению сердец пришельцев, так и к трепету комариного крылышка. Уши слушали, а Нос накачивал запахи во вместительные камеры.
Тик-тик-так-клик.
Информация на параллельных контрольных лентах, извиваясь, поползла вниз.
Зазвонили колокольчики, выскочили итоговые данные.
Нос зашипел, выпуская проверенный воздух. Гигантские Уши прислушались.
— Я думаю, нам следует вернуться к ракете, капитан.
— Здесь приказания отдаю я, мистер Смит!
— Да, сэр.
— Эй вы там! Дозор! Что-нибудь видите?
— Ничего, сэр. Похоже, город давным-давно мертв!
— Ну, видишь, Смит? Бояться нечего.
— Не нравится мне это. Не знаю почему. Попадая в какое-нибудь новое место, не испытывали ли вы чувства, что уже были там раньше? Ну так вот, этот город кажется мне слишком знакомым.
— Чушь. Расстояние от Земли до этой планетной системы миллиарды миль. Мы никак не могли бывать здесь раньше. Наша ракета — единственный в мире фотонный корабль.
— Как бы то ни было, сэр, у меня такое чувство. Думаю, нам следует убраться отсюда.
Шаги в нерешительности замерли. В неподвижном воздухе слышалось лишь дыхание незваных гостей.
Ухо услышало это и насторожилось. Плавно заскользили роторы, в клапаны и воздуходувки тонкими ручейками побежали сверкающие жидкости. Прошло несколько мгновений, и в ответ на команды Уха и Носа через огромные отверстия в городских стенах на пришельцев хлынула волна свежего пара.
— Ты чувствуешь, Смит? А-а-а. Молодая трава. Ты когда-нибудь слышал лучший запах? Клянусь богом, я готов стоять здесь и вдыхать этот аромат вечно.
Невидимый хлорофилл окутал стоящих людей.
Шаги двинулись дальше.
— В этом-то ничего плохого нет, а, Смит? Идем!
Ухо и Нос расслабились на какую-то долю секунды. Контрудар возымел успех. Фигурки двигались вперед.
Теперь из тумана и дымки выдвинулись мутные Глаза города.
— Смотрите, капитан, окна!
— Что?
— Вон те окна домов! Я видел, как они повернулись.
— Я этого не заметил.
— Они сместились. Изменили цвет. Из темных стали светлыми.
— Мне они кажутся обычными квадратными окнами.
Неясные объекты сфокусировались. В механических оврагах города в зеленые масляные бассейны погрузились валы, нырнули маятники. Оконные рамы согнулись. Окна засветились слабым светом.
Внизу по улице шли два человека — дозор. За ним на безопасном удалении двигались семь остальных космонавтов. Их одежда была белой, лица розовыми, будто им дали пощечину. Глаза голубыми. Они передвигались вертикально, на задних конечностях, держа в передних металлическое оружие. Ноги были обуты в ботинки. Это были особи мужского пола с глазами, ушами, ртами и носами.
Окна вздрогнули. Сузились. Затем расширились, как зрачки бесчисленных глаз.
— Говорю вам, капитан, эти окна…
— Вперед!
— Я возвращаюсь, сэр.
— Что?!
— Я возвращаюсь к ракете.
— Мистер Смит!
— Я не собираюсь попадаться в ловушку!
— Боишься пустого города?
Остальные неловко засмеялись.
— Смейтесь, смейтесь!
Улица была вымощена булыжниками, каждый камень — три дюйма в ширину, шесть в длину. Совершенно незаметно улица просела. Она взвешивала пришельцев.
В подземном машинном отделении красная стрелка коснулась цифры 178, 210, 154, 201, 198 фунтов — каждый мужчина был взвешен, результат записан, и намотанная на катушку запись поступила вниз в такую же темноту.
Теперь уже проснулся весь город!
Клапаны всасывали и выпускали воздух, табачный запах изо ртов пришельцев, аромат зеленого мыла, исходящий от их рук. Даже их глазные яблоки испускали тонкий, едва ощутимый запах. Город уловил его, и суммированная информация мгновенно передалась вниз, чтобы помочь вывести другие суммарные данные. Кристаллические окна сверкнули. Ухо натянуло свою барабанную перепонку туже, еще туже — все чувства города сгустились, подсчитывая вдохи и выдохи и еле слышные сердцебиения людей, слушая, наблюдая, пробуя на вкус.
Ибо улицы были подобны языкам, и, где ступали люди, вкус их каблуков впитывали поры в камнях. Теперь остановка была за окончательным подсчетом.
Шаги. Бегущие шаги.
— Смит, назад!
— Нет, черт вас возьми!
— Взять его, ребята!
Спешащие шаги преследователей.
Решающая проверка. Город, после того как он все прослушал, просмотрел, попробовал на вкус, ощутил, взвесил и подвел баланс, теперь должен был выполнить свою последнюю задачу.
В центре мостовой распахнулся люк. Бежавший по улице капитан незаметно для других исчез в нем. Он повис, удерживаемый за ноги. Одна бритва рассекла его горло, другая — грудь; тело его было мгновенно очищено от внутренностей и разложено под мостовой в потайном отсеке на столе. Гигантские электронные микроскопы вперили свои объективы в красные сплетения мышц; бестелесные пальцы принялись ощупывать все еще пульсирующее сердце. Лоскуты его препарированной кожи были пришпилены к столу, в то время как механические руки передвигали части его тела, как быстрый и любознательный шахматист, играющий красными пешками и красными фигурами.