Козодой сделал круг и спланировал в сторону. Тарка мчался со всех ног. Большая птица с двумя пучками перьев на голове падала камнем, расставив когтистые лапы, чтобы удобнее было схватить добычу. Выдриха заметила это и понеслась вперед так быстро, что травы смыкались позади нее с шумом, похожим на шум вихря, провозвестника юго-западного урагана. Птица — болотная сова — думала, что Тарка — крольчонок, и на секунду повисла в воздухе, примериваясь, достаточно ли он мал, чтобы напасть на него. Ей понадобилось на раздумья всего шесть взмахов; с пронзительным криком, чтобы устрашить и покорить свою жертву, она ринулась вниз. Но Тарка вышел из семьи, еще более яростной и скорой в движеньях. Шипя от злости, он прыгнул и укусил атаковавшую его сову. Одна ее лапа схватила Тарку за спину, пропоров когтями шкурку; второй лапой сова вцепилась в траву. Щелкая клювом, она повернулась, чтобы долбануть выдренка в затылок, но тут удар, нанесенный выдрихой, сорвал половину перьев с ее груди. Выдра наступила на птицу, укусила ее раз, другой, третий, и сове был конец.
Мать схватила Тарку за загривок, встряхнула, подняла, пересчитала его боками все ухабы до берега, протащила по гальке и бросила в воду. Он послушно последовал за ней на другой берег, туда, где самец, лежа на спине, внимательно следил, как два выдренка играют кончиком его хвоста…
Когда прошло две недели с того дня, как выдрята научились плавать, родители стали приносить им живую рыбу и выпускать ее на мелководье. А когда им исполнилось три месяца, мать взяла их с собой вниз по течению. Они миновали остров Плакучей ивы, перебежали пойму, направляясь туда, куда, разглаживая топкие берега, достигало море. Прилив шел вспять, обнажая ил, предоставляя пресной воде разрушать каменное русло.
Тарка галопом помчался к реке через высокий зеленый тростник, остановился у дренажной канавы, понюхал следы кроншнепа, кормившегося там во время отлива. У самой воды увидел другой след — отпечаток пяти широко расставленных пальцев и пяти глубоко вонзившихся в грязь когтей. Здесь недавно* проходил отец. Они увидели его сразу за Полупенсовым мостом; наполовину высунувшись из воды, он жевал рыбу, даже не потрудившись придержать лапой. Он сгрыз ее, быстро заглатывая куски, всю целиком, и как только кончик хвоста исчез в пасти, повернулся и нырнул в погоне за следующей.
Мать привела выдрят в заводь ниже моста и пошла по мелководью в дальнем ее конце. Она внимательно всматривалась в камни, коричневые и скользкие от водорослей, выдрята тоже всматривались в них. Они следили за светлыми струйками, накатывающими на отмель, иногда пытались их укусить. Тем временем выдра побежала к верхней части заводи и скользнула в воду. Она плыла от берега к берегу, чаще, чем обычно, высовываясь наружу, потому что она не охотилась, а гнала рыбу вниз, к выдрятам. Тарку охватил охотничий азарт: увидев рыбу, он нырнул и кинулся вдогонку. Желая увеличить скорость, Тарка отталкивался всеми четырьмя лапами, и вот — смотрите-ка! — он плыл под водой, как настоящая взрослая выдра! Тарка никогда еще не видел такой большой рыбы, и хотя он двигался за ней со скоростью чуть ли не двухсот толчков в минуту, она почти сразу от него ушла; Тарка сердито «гирркнул», и — ах! — он больше не плыл под водой, как настоящая взрослая выдра, а фыркал и кашлял на поверхности — бедный полузадохшийся выдренок, «мяуканьем» призывающий мать.
Ему стало лучше, когда он съел пойманную матерью кефаль, — рыба поднялась по реке с приливом и осталась в заводи. Поздно ночью Тарка поймал головастика в выемке от коровьего копыта и почувствовал себя настоящим охотником. Он играл с ним, перебрасывая из лапы в лапу и катаясь на спине по грязи, он ни с кем не желал делиться своей добычей и, когда мать подошла посмотреть, что он делает, закричал: «Исс-исс-ик-янг!» — извечная угроза всех куньих, означающая в переводе на человечий язык: «Уходи прочь, не то я выпью твою кровь!»
Махая обвислыми серыми крыльями над островом Плакучей ивы, когда солнце только-только позолотило ее верхушку, Старый Ног увидел в Лососьей заводи пять бурых голов. Три головки поменьше и одна большая свернули у поваленного дуба налево, самая большая двинулась дальше, вверх по течению. Выдрята устали и не хотели, чтобы мать умывала их, когда они наконец очутились в дупле. Позднее Тарка столкнул сестренку с самого уютного места — материнской шеи — и сразу уснул. Время от времени его задние ноги чуть подрагивали во сне. Он пытался поймать сверкающую рыбу, которая извивалась прямо у него под носом, как вдруг что-то вырвало его из сна. Тарка громко зевнул, но мать зашипела на него сквозь зубы, и он притих.
Над поваленным дубом с коротким, пронзительным «пи-ит» вниз по реке промчался зимородок. Выдра встала на передние лапы и повернула голову к выходу из дупла. Вскоре после того как исчез зимородок, на ветку ясеня рядом с убежищем села горлица и настороженно огляделась вокруг; она только что слетела с двух яичек, чуть не упав на землю со своего плоского, похожего на плот гнезда в боярышнике возле запруды. Горлица вытянула крыло и принялась расправлять опахало махового пера, которое ушибла о ветку, так внезапно поднявшись с куста. Трижды проведя по перу клювом, она тряхнула крыльями, прислушалась и продолжала охорашиваться.
Тарка зажмурился, глубоко вздохнул и примостился спать дальше на шее младшей сестры, но опять открыл глаза, когда мать подбежала к выходному отверстию. Выдра прислушивалась к звуку, похожему на тонкий комариный писк. Шерсть у нее на загривке поднялась дыбом. Издалека донесся низкий, переливчатый рев и пронзительные вскрики. Выдра тут же вернулась к детенышам и стала над ними в защитной позе; она знала — на реке идет гон.
Тарка сжался в комок и тоже прислушался к далеким звукам. Теперь различить их было легче. По-прежнему все перекрывала низкая, басовитая нота. Гон, почти не прерываясь, становился все громче и громче. Послышался другой, более близкий звук — это задели о ветки крылья вспорхнувшей горлицы.
Минуту спустя раздался тихий, сипловатый свист — подняли тревогу синички, гнездящиеся в ясеневом дупле. Прилетела с моста сова, села на плющ, обвивающий ствол ясеня, заморгала глазами, завертела золотисто-серой головой. Одна из синичек, не больше человечьего пальца, сердито порхала с ветки на ветку в нескольких дюймах от ее клюва. Сова медленно моргнула. Рев нарастал, звучал уже у моста; сова повернула назад голову, не шевельнув туловищем, и уставилась в ту сторону. «Чизи-чизи-чизи-тин!» — засвистела синичка, когда сова снялась с места и плавно понеслась прочь. Тарка привык к их щебету — он приветствовал выдренка всякий раз, как тот выглядывал днем из убежища.
«Чизи-чизи-чизи-тин!» — вновь просвистела синичка, и тут Тарка увидел в отверстии дупла голову самца, упирающегося мокрыми передними лапами в выступ коры. Самка зашипела на него, щелкнула у носа зубами, и самец исчез.
Гон шел совсем рядом. Со всех сторон слышался глухой топот ног. Выдрята заползли в самый темный угол. Атуканье звучало все громче. Но вот топот бегущих ног прекратился. Вода несколько раз с плеском лизнула полузатопленный ствол, зацарапали по коре когти, входное отверстие потемнело, и по дуплу гулко прокатился басовитый рев, который перекрывал голоса всех собак. Выдра отпрянула, тело ее напряглось, шерсть стала дыбом, казалось, она растет на глазах. «Суишь-суишь-суишь» — хлестал хвост. Она узнала другой звук — голос человека, высокий и звонкий, как рожок, с которым ему так часто приходилось делить дыхание, и шипела всякий раз, когда он выкрикивал клички собак. Голос умолк. Прозвучал рожок. Защелкали арапники.
Гончие, шлепая лапами, выбирались на берег — все, кроме той, что заливалась у входа в дупло. Это был самый крупный выжлец в стае, черно-белый, с большими, отвислыми брылами. Голова у него была черная, лишь на носу и лбу белели старые шрамы, оставшиеся после собачьих драк. Теперь с ним никто больше не дрался, ибо вся стая признала его вожаком. В его жилах текла кровь борзых, а один из его предков-ищеек загрыз человека. Был в его роду и мастифф. Его мать и отец подняли и загнали не одного оленя в болотах Эксмура и умерли у камелька, всю жизнь верой и правдой прослужив «красным курткам» [1]. Брюхо этой огромной пятнистой гончей перерезал розоватый рубец, так как во время второго сезона охоты на оленей самец-пятилетка распорол его острым концом рога; после этого Капкан больше не мог гнать зверя так быстро, как раньше. Охотники на выдр купили его за гинею, прельстившись длинными ногами, и теперь никто лучше него не выслеживал добычу в долине Двух Рек.
Капкан держался за край передними лапами, зубы крошили набухшую гнилую древесину. Он мог засунуть в дупло лишь голову. Пока он бил задними лапами, стараясь найти точку опоры, выдра подбежала к нему и укусила за ухо, как раз в том месте, где были вытатуированы голубые инициалы его первоначальной стаи. Капкан зарычал, не разжимая оскаленных зубов. Три маленькие пасти в дальнем конце раскрылись и зашипели в несказанном страхе.
А затем Тарка услышал крик, который ему предстояло часто слышать во время будущих кочевок, крик, который для всех выдр, живущих в долине Двух Рек, означал одно: сколько ни плавай, сколько ни петляй по земле, как незаметно ни выскальзывай из убежища или дренажной канавы — все напрасно.
— Ату его!
Крик донесся снизу реки, от острова Плакучей ивы. Он вырвался из горла старика в синей куртке и белых бриджах, стоявшего опершись подбородком на руки, в которых он сжимал ясеневый кол, почти такой же, как сам он, высокий и старый. Со своего наблюдательного поста он заметил в прозрачной, чистой воде какое-то движение, словно колыхнулись коричневые плети водорослей. Прочь слетела шляпа, серая, как лишайник, взмыла вместе с рукой вверх, и вновь раздался крик:
— А-ту его!
Рожок старшего егеря пропел короткий, тревожный сигнал, в воздухе зазвенели клички собак, и вот уже он бежит с ними от дуба туда, где среди испещренных пурпурными крапинами стеблей болиголова на плоских, нагроможденных половодьем камнях стоял старик.
Вскоре звук рожка вновь раздался возле убежища, громче сделался рев. Над головой Тарки прозвучали гулкие удары — по стволу пробирался человек. Заплескалась вода, из разинутой пасти в дупло пахнуло псиным духом; шерсть на спине выдры поднялась, но тут раздался сердитый крик:
— Отрыщь, Капитан! Отрыщь! — Просвистел арапник, щелкнул удар. — Отрыщь, Капитан!
Визгливый лай затих, псиный дух стал не таким резким. Гон ушел вверх по реке. Хвост выдры задрожал. Шерсть на спине прилегла, но вновь поднялась, когда сверху послышалось какое-то царапанье. Ее нос вытянулся вперед, она задышала открытой пастью, сделала несколько тревожных шагов. Тарка чихнул. Табачный дым. На ветках над ними сидел человек.
Через полчаса гон снова вернулся к дубу. Миновал его. И тут Тарка услышал новый и страшный звук — словно по камням ползла гигантская многоножка, подкованная железом.
— Ату его! Вот! Вот! Вот! Он идет вниз!
Железные подковы быстрее зацокали по камням. Здесь, на мелководье, стояли нога к ноге около десятка мужчин и женщин и будоражили воду кольями с железными остриями, чтобы не дать самцу уплыть в соседнюю заводь вниз по реке.
Тарка и двое других выдрят снова учащенно задышали: оглушающий рев Капкана и визгливая трель Капитана послышались совсем рядом. О ствол стали разбиваться частые мелкие волны. На реке, между Протоковым мостом и заслоном выше острова Плакучей ивы, ревело и заливалось с десяток гончих. В дупло заглянуло заросшее щетиной лицо, и прямо над головой Тарки раздался голос:
— Отрыщь, Росинка! Отрыщь! — Стук ботинок по стволу. «Исс-исс-сс!» — Отрыщь! — и Росинка, получив удар по носу, исчезла.
Не сумев прорваться сквозь заслон, самец повернул обратно под мост. Гон стал затихать. Снова донеслось «чивиканье» синиц.
Выдра расслабила мышцы и принялась искать в шерсти клещей, словно и не было никакой охоты. Люди и собаки собрались теперь выше моста, там, где стоял следующий заслон. Тихо журчала вода. Чуть шелестели стрекозиные крылья над светлой рябью реки. Тишина, безмятежное «чи-ви» синички, расклевывающей чернильный орешек на дубовом листке, солнечный луч, проникший сквозь пробитую дятлом дыру и медленно двигающийся по сырой древесной трухе. Выдра легла, задремала, вновь вскочила, когда за мостом взорвался разноголосый рев и крики «ату!». Теперь все звуки последних часов — гон собак, зов рожка, возгласы людей — слились воедино, окрепли, но вскоре их заглушил новый низкий звук, похожий на грохот мельницы, когда вертится водяное колесо. Затем к нему присоединилось долгое однотонное пронзительное стаккато рожка и торжествующие вопли выжлятников и старшего егеря. Звуки затихли, прекратились — только одна собака продолжала свой брех, — вновь вспыхнули и вновь затихли. Но еще долго сгрудившихся кучкой выдрят пугало странное сопение матери…
Время от времени щелочки совиных век размыкались, темные глаза внимательно следили, как с известкового выступа между камнями пролета падают капли воды. По каменной кладке Протокового моста уже не пробегали рябью желтые блики. Тени деревьев на лугу стали длинней. Прошло больше часа с тех пор как на реке наступил покой. На яворе у моста запел черный дрозд. Выдра выглянула из дупла, прислушалась. Солнечный свет на поле пугал ее меньше, чем псиный дух, которым все еще тянуло с реки, и, позвав детенышей, она скользнула вниз, побежала под берегом и скрылась в траве. «Исс-исс-сс!» Местами земля была сырой от воды, что скатилась с собачьих морд, боков и правил. Только ворона видела, как мать с выдрятами спешила по лугу к мельничной протоке, и провожала их карканьем до леса, где жужжали пчелы вокруг пурпурных копий наперстянки, порхали меж плетьми жимолости пеночки-теньковки. Выдры бежали бесшумно и быстро среди зеленых побегов пролески, вверх по прошлогодним почерневшим листьям, пока далеко внизу снова не увидели реку, где сверкали солнечные зайчики и молодой зимородок, один из сыновей Алциона, прочерчивал голубую дорожку в тени дубов.
3
Желтые венчики растрепанного козлобородника и лютика уже давно закрылись, когда над отблесками неба в ручье запорхала серокрылая трясогузка, то перескакивая с камня на камень, то танцуя на одном месте. В янтарных к вечеру лучах солнца, над прозрачной водой роились весенние мушки. Трясогузка, трепеща крылышками, бросилась с мшистого камня и проглотила одну. В воде отразилась ее грудка, более светлая, чем лютик. Птичка не летала, она прыгала в воздухе, беспечно и блаженно высвистывая «чис-сик, чис-ик», пока не оказалась у берега, где рос расколотый явор. Побежала, подрагивая хвостиком, к песчаной промоине и принялась клевать ползающих там мух, оставляя на песке следы легких лапок. Прискакала к кромке воды, втянула клювом капельку и закинула назад головку, чтобы ее проглотить. Она сделала всего два глотка и, взлетев в тревоге на ветку явора, стала всматриваться вниз.
У противоположного края ручей бурлил водоворотами, но здесь, под явором, был глубокий и темный затон. Из воды показался нос — сердце трясогузки испуганно забилось: поднялась коричневая голова со свирепо торчащими усами, два черных глаза оглядели все вокруг. Не увидев никаких врагов, выдра вышла на песок, волоча мокрый хвост. Остановилась, прислушалась, принюхалась, затем побежала к явору и принялась осматривать все входы и выходы между оголенными корневищами на крутом берегу. Выдра знала это убежище, она спала здесь в детстве, когда мать покинула реку и двинулась по ручью к Белоглиняным карьерам.
Трясогузка все еще сидела на дереве, когда выдра снова вышла наружу. Она засвистела, и птичка улетела. Через заводь двигались три головки: две впереди, одна, чуть побольше, за ними — Тарка плыл позади сестер. Выдрята забрались в убежище, оставив на песке рядом со следами трясогузки отпечатки своих лап — пять пальцев и подушечка.
Явор был некогда расколот и обожжен молнией, однако в нем еще оставалась жизнь, и летом он покрывался редкой листвой. Его ствол облюбовали две бурые, как мыши, птички; опираясь на жесткий хвост, они поднимались по белоснежной, мертвой древесине, выискивая в трещинах мокриц и пауков. Каждую весну эта парочка пищух строила между стволом и отставшей корой гнездо из веточек, измельченной древесины, сухих травинок и перьев. Здесь гудели, возвращаясь к себе домой, шмели, а когда трава становилась жесткой и ломкой от первых морозов, они прятали головы в передние лапки и засыпали — если оставались в живых — до того времени, как снова распускался первоцвет. Здесь, когда деревья почти совсем облетали, ковылял на коротеньких ножках еж, ворчун Иггиуик, в одеянии из сухих листьев явора, потемневших под кистью осени. Свернувшись клубком, он закрывал подслеповатые глазки и засыпал до весны. Явор всем им был другом. Была у него подруга и среди людей; впервые она увидела его, когда ребенком ходила сюда с отцом, охотившимся на выдр. Ей казалось тогда, что старый обугленный явор — многоногий великан, который попал в огонь и кинулся к ручью, чтобы остудиться, а его обнаженные половодьями корни — тонкие ноги, согнутые в деревянных коленях и опущенные в воду. Ручей решил потопить великана, и тот, чтобы удержаться, зацепился пальцами ног за дно. Девочка превратилась в высокую и прекрасную девушку, а старый великан по-прежнему сидел, охлаждая в ручье свои тринадцать ног, и каждый июнь, когда она проходила здесь с отцом вслед за гончими, которые выслеживали выдр, на его голове был свежий зеленый парик.